Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня Страница 6

Кажется, ещё немного, и она бы вцепилась Таньке в волосы.

— Ма, перестань… — пытался что-то сказать Светик. — Перестань, ма…

— Перестать? Перестать? Мы тебя принимали! Мы тебя как свою… А ты — змея! Змея! К сыну моему подбираешься?

— Я Святослава люблю, — как могла, спокойно сказала Танька.

Ей не было стыдно, да и злости на мать Светика у неё, честно сказать, не было.

Ей было — просто жаль. Очень жаль, что всё кончается. Не было у Макаровой никаких иллюзий, не было.

— Любишь? — продолжала бушевать мать Святослава. — Да что ты можешь понимать в любви? Ты разве можешь любить? Ты денег наших хочешь, да прописку ленинградскую!

— Ма…

Может, ты ещё и на квартиру нашу рот свой поганый раскрываешь?

— Мне не нужна ваша квартира.

— Что тогда ты хочешь?

— Сына я вашего… люблю.

Танька оделась уже полностью, и стояла в прихожей. В прихожей, отделанной темным деревом, возле вешалки из такого же дерева, в таких же тёмных, резных дверях.

Пожалуй, она и не ждала, что Святослав заступится за неё, начнёт отстаивать её перед матерью. Она не ждала, что Святослав заступится за их любовь.

Нет, не правда. Ждала, ждала. Где-то в глубине души теплилась надежда, что Святослав сделает что-нибудь. Что-то важное скажет матери. И встанет рядом с ней, с Танькой… И выйдет с нею вместе из этих невозможных дверей…

И Танька помедлила в прихожей. Чуть заметно помедлила.

— Вон! Вон из нашего дома! Шлюха! Чтобы ноги твоей не было у нас!

— Мама, да ничего же не было!

Святослав стоял рядом с матерью, и не сделал ни шагу в сторону Таньки.

— Очень хорошо, что не было! — продолжала мать. — Я очень рада, что ничего не было. А чтобы вообще ничего больше не было, я тебе повторяю — вон отсюда. Вон из дома моего!

Теперь уже — вышла Макарова, и даже дверью не хлопнула.

А у них невозможно было дверью хлопнуть. Дом-то был интеллигентным, и двери были обиты чем-то мягким. И захочешь хлопнуть, да не получится.

Глава 11

Учебный год очень быстро катился к концу. Начиналась сессия.

Серёжка и Костик сдавали выпускные экзамены. Предстояло им ехать куда-нибудь в сторону Североморска. А может быть — Мурманска. Трудно было вырваться из училища, даже для короткого свидания.

Предстоял лейтенантский бал. И Настя была уже приглашена.

После Настиного дня рождения, Костик успел прийти в общежитие только один раз.

Девчонки напоили его чаем, и они отправились с Настей гулять. Они бродили по Невскому, потом вдоль Фонтанки, до Летнего сада.

Бродили, бродили, взахлёб рассказывая друг другу о своей немудрёной жизни. И там, в Летнем саду, впервые поцеловались. Скорее — как брат с сестрой.

— Жаль, что мы раньше не встретились! — сокрушался Костик.

— Жаль.

— И погулять-то не успели. Выпуск скоро. А тебе — два года учиться ещё.

— Да.

А что могла ответить Настя? Сердечко её замирало, стоило только вспомнить, как они танцевали с Костиком. Но вся их недолгая любовь состояла из одних сплошных вопросов.

— А ты смогла бы ждать меня? — спросил Костик.

— А ты?

И Костик промолчал, только обнял Настю за плечи.

Как хотелось Насте крепко обнять Костика, и не отпускать его от себя!

Сердце рвалось к нему, но вечная неуверенность вцепилась в Настю обеими когтистыми своими лапами, и держала Настю, не позволяя ей даже двинуться с места.

Что-то и Костику мешало — с места сдвинуться.

Так прогулка и закончилась.

В остальном же, в жизни Насти практически ничего не изменилось. Всё так же ходила она на свои дежурства, всё так же «шила» своих пьяниц, вскрывала гнойники, ассистировала на операциях.

И даже начала делать ещё одну аппен-дэктомию.

Правда, на этот раз операция оказалась сложной, и всё закончилось совершенно иначе, чем в первый раз.

Но Настя запомнила свою вторую операцию не хуже, чем первую.

Настя не смогла найти отросток в брюшной полости. Юрий Юрьевич поменялся с Настей местами, и сам долго искал отросток, который оказался расположен атипично, под самой печенью.

Юрий Юрьевич продолжил операцию сам. Потом, не удовлетворённый внешним видом отростка, который был чистеньким и розовым, Юрий Юрьевич продлил разрез и стал делать ревизию кишечника.

Нашли изменённый участок кишки. Послали частичку на срочную биопсию. А потом и Толя подключился к операции. Резекция кишечника, по поводу обнаруженной опухоли, продолжалась часа три. Настя тянула крючки в разные стороны, забыв обо всём.

О времени, об усталости, о себе.

Операцию закончили поздно ночью. В приёмном был ещё один пациент с аппендицитом.

— Нет, Настя! — на немой Настин вопрос сказал Юрий Юрьевич. — Пусть уж Толя делает, а ты — зашивай. Поздно уже. Ты уже ни на что не похожа.

Настя смотрела вслед усталому Юрию Юрьевичу. «Что было бы, если бы его не было рядом?» — подумала она.

Толя дал ей сделать разрез, зажать сосуды, а потом — зашить, начиная с мышц. Руки слушались Настю, несмотря на усталость, а, может быть, благодаря ей.

Аппендэктомию закончили в пять утра.

Второй хирург Толя задержался в приёмном отделении, и Настя в одиночестве поднялась в пустую, сумеречную ординаторскую.

Она опустилась на маленький, жёсткий диванчик, и застыла, откинувшись на его продавленную спинку.

Физическая усталость охватила, и как бы подхватила Настю. Она сидела, не двигаясь.

Казалось, что даже мысли её остановились.

Даже мысль о Костике была где-то далеко, в какой-то другой жизни, в какой-то другой части бытия.

Серый рассвет вставал за окнами ординаторской. И только он оставался реальным для маленькой Насти. Только этот серовато-розовый рассвет — был единственной реальностью во всём окружающем Настю пространстве.

Рассвет был огромен. Рассвет был огромен — он был так огромен, что занимал целую Вселенную.

В самом центре рассвета находилась тёмная ординаторская, маленький, жёсткий диванчик, и на нём — она, Настя.

«Это я, — подумала Настя. — Это я, и я счастлива. Я счастлива — да, я счастлива… Слава Богу. Слава Богу…»

Откуда-то, из глубины души… из генетической памяти, если хотите, появились эти слова у комсомолки Насти. Эти слова, и эти чувства. «Слава Богу…»

Настина рука неуверенно поднялась, три пальца сомкнулись, и правильное движение руки завершило крестное знамение. Что-то такое из детства, что-то такое от полутёмного храма, где стоит она, маленькая Настенька, держась за бабушкину юбку. Какое это было счастье… Такое же, как сейчас… Настя была счастлива. Вот где Настя могла быть счастлива!

А что вообще нам надо для счастья? Достигать желаемого, или достигнуть желаемого? А, может быть, наше счастье и вообще не зависит от них — от наших желаний?

Насте просто показалось, что здесь, в этой тёмной ординаторской, на грани своей физической выносливости, на пике своей невозможной усталости, она осталась… она оказалась не одна, а наедине с Богом.

И от этого, только от этого — она и была счастлива.

Собственно, почти так оно и было…

По крайней мере, для счастья ей надо было выполнить четыре простых условия:

1) Иметь чистую совесть.

2) Делать то, к чему призывает сердце.

3) Устать так, чтобы забыть о себе.

4) Но не так, чтобы забыть о Боге.

Не часто мы переживаем в жизни некоторые мгновения… Но если переживаем…

Они остаются в нашей памяти, в нашей душе — как некая высшая тайна.

Вот маленькая потайная дверца приоткрыта, и уже виден небесный свет, тонким лучом пробивающийся нам навстречу…

Не стоит рваться в эту дверцу, не стоит пытаться насильно распахнуть её. Нет. Нет. Но надо знать, что она есть.

А помним мы те мгновения, когда нам позволено было — увидеть её чуть-чуть приоткрытой.

Когда позволено нам было подставить своё, человеческое лицо — небесным лучам, пробивающимся из этой приоткрытой двери.

Когда мы не ждали, не звали… Не считали себя достойными…

Когда получили — в дар.

Глава 12

Раиска тоже очень, очень хотела быть счастливой.

С Димкой она виделась и на лекциях, и после лекций. Но свиданий он ей не назначал. Предпочитал — к девчонкам в комнату прийти, чаю попить, а то — и поужинать. Поболтать, на гитаре поиграть.

Пару раз только позвал Раиску в кино сходить.

А перед самыми каникулами застали девчонки Раиску в слезах.

— Раиска! Ты что? Что рыдаешь?

— Димка! Димка… — всхлипывала Раиска.

— Что — Димка?

— Что… Приставал ко мне… грубо так… — и Раиска снова пустилась в рыдания. — Я думала — он любит меня… у-у-у…

— А это не любовь! Это баловство одно, честное слово!