Януш Гловацкий - Из головы Страница 6

Герой «Записок из подполья», маленький и безобразный человечек, воспылал дикой любовью к красавцу офицеру, который однажды в ресторане отодвинул его в сторону как стоящий на пути стул. Ах, если б еще и в окно выкинул…

Бесцеремонно отправленный импозантным адвокатом Крайковским в конец очереди перед кассой театра герой Гомбровича тоже отвечает на унижение взрывом мазохистской любви. А в довершение всего распоряжается, чтобы после смерти его тело переслали на адрес адвоката.

Трудно вообразить себе более разных писателей, чем Гомбрович с его пустым небом и Достоевский с его небом, заселенным до невыносимости. А смотри–ка — в унижении идут рука об руку. Я вовсе не настаиваю, что польский гений на первых порах избежал влияния русского. Хотя, надо признать, такое влияние — не самое худшее. Все мы так или иначе подпадаем под чье–то влияние. На Достоевского в начале его творчества сильно влиял Гоголь. А на меня — как я недавно прочитал в прессе — повлиял Антоний Либера.

Унижающие и унижаемые. Что чувствовал Булгаков, когда, отчаявшийся и больной, писал «Батуми», елейную пьесу о Сталине? Сталин же эту пьесу поставить не позволил и якобы презрительно пробурчал себе под нос: «Не знал, что это такая сволочь».

Догадываюсь, как могли себя чувствовать члены Политбюро на одной из пьянок, которые Хрущев не раз увенчивал своими хореографическими выкрутасами; или когда Сталин приказал им раздеться донага, после чего сказал: «И такие ничтожества правят миром».

Думаю, что знаю, о чем подумали римские сенаторы, услышав из уст Тиберия памятную фразу: «Маленькие люди готовы сами подставлять голову под ярмо». И что чувствовали, заседая в сенате, куда Калигула привел своего коня. Подозреваю, с каким трудом, стоя на коленях под Каноссой[18], сдерживал свою ненависть германский император, утешая себя тем, что вернет былую славу и еще покажет папе. Кстати, ему это чуть не удалось. Если есть шанс взять реванш, отомстить, если есть хоть малейшая надежда на возмездие, то многое можно снести.

Но лучше не думать, что чувствовал Генрих Манн, когда его настигла судьба выдуманного им же героя. В такси он кружил по Лос — Анджелесу, пытаясь спасти свою молодую, красивую и постоянно изменявшую ему жену, которая в пьяном угаре проглотила почти две упаковки снотворного. Но все как одна больницы отказывали никому не известному старому человеку, говорящему по–английски с иностранным акцентом, в приеме заблеванной, умирающей женщины. А все потому, что у Генриха Манна не было наличных, в надежность же его чека никто не верил. Бедняжка так и скончалась в голливудском такси, совсем как обнищавший и голодный Барток[19] в нью–йоркском.

Но это уже происходит в те минуты, когда унижение окончательно пропиталось отчаянием, после чего остается одно только отчаяние.

Как я стал

До того как встать в очередь за дешевыми билетами на Бродвее, я отправился в Беннингтонский колледж — попреподавать. Беннингтон находится в штате Вермонт, я попал туда в марте, и все выглядело примерно как в Закопане[20], то есть были и высокие горы, и холод, и сыпал снег. Из Варшавы ничего теплого я с собой не захватил — ведь ехал–то в Лондон и всего на пару дней. Кроме длиннополого коричневого пальто из мягкой кожи, но без подкладки, в котором в свое время щеголял офицер КГБ, а мне достался за пол–литра «Соплицы»[21] от польской съемочной группы, снимавшей фильм о Дзержинском. Коллега–преподаватель спросил, не боюсь ли я в нем ходить — вдруг да кто–нибудь эту кожанку узнает. Но я подумал, что тех, кто мог бы ее опознать и возмутиться, скорее всего, давно нет на свете. А Иосиф Бродский, с которым я позднее познакомился, опознал, но только растрогался, позавидовал и хотел у меня этот пальто купить. Но я не продал ни ему, ни потом двум неграм в Нью — Йорке, хотя они давали за него двести долларов — пусть грело пальтецо слабо, зато было на редкость экзотичным.

Прежде я уже побывал в Штатах два раза. Сначала по приглашению, в рамках Международной программы для писателей в университете штата Айова, а сразу за тем — по линии Госдепартамента. Особенно во второй раз меня баловали, носились со мной как с писаной торбой и везде возили. А я, не зная толком, как должен вести себя писатель из Восточной Европы, на всякий случай чуточку подражал выдвинутому на Ленинскую премию Георгию Гулиа, который умудрился объездить весь мир благодаря американским, французским и немецким стипендиям. И, должен признаться, это сразу внушило уважение ко мне служащим Госдепартамента.

Когда они робко уговаривали меня встретиться с Солом Беллоу, Куртом Воннегутом или хотя бы с Филипом Ротом либо посетить статую Свободы, я отвечал, что у меня нет на это времени, ибо я договорился о встрече в ирландском баре со своим приятелем–трансвеститом из Варшавы — первым поляком, поменявшим пол. На встречу с Уильямом Стайроном, от которой я уже никак не мог отвертеться, за меня и под моим именем поехал Виктор Осятынский, как раз в это время гостивший в Нью — Йорке. Тогда он еще не был до конца обращенным антиалкогольным деятелем, а совсем даже наоборот, посему я знал, что Виктор не подведет. Правда, особой уверенности, что он понимает, с кем едет на встречу, у меня не было. Для Стайрона же это не имело никакого значения.

Честно говоря, мне казались необязательными личные встречи с писателями — достаточно того, что я прочитал их книги. Стыдно признаться, но больше, чем статуей Свободы, духом демократии и Джефферсоном, я был увлечен тогда порнографией и мулатками с соблазнительными попками. А на гениальных писателей я досыта насмотрелся в столовке Союза польских писателей на Краковском Пшедместье в Варшаве, когда нечего было и мечтать хотя бы одним глазком увидеть не только Сан — Франциско, Большой каньон или Лас — Вегас, но и какого–никакого завалящего трансвестита.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что Америка станет для меня вторым домом. А те писатели, от встреч с которыми я так успешно уклонялся, сделаются просто бесценными, ибо от их подписи будет зависеть получение той или иной стипендии, продление визы и всякое такое. Жаль, конечно, если читатель после этих строк подумает, что имеет дело с невежей, да к тому же расчетливым, но что поделаешь, если я таким и был в начале своей эмигрантской жизни.

Когда я приехал в Штаты в 1983 году, все уже было иначе. Госдепартамент молчал, а среди польской диаспоры Нью — Йорка быстро распространился слух, что я кружу по городу в поисках творческого вдохновения, то бишь квартиры и денег. Соотечественники проявили солидарность, предостерегая друг друга, и включили автоответчики.

Что до жалоб по поводу людского равнодушия, то об этом чуть позже. А пока я оказался в американском Закопане, где все складывалось совсем неплохо.

Мне выделили целый домик, тоже вроде хатки жителя Татр. Постель была заправлена, в наличии имелись мебель, правда, сильно смахивающая на антикварную, и полный холодильник. На длинном шесте развевался огромный звездно–полосатый флаг. А на стоянке ровной шеренгой выстроились припаркованные «порше», «мазерати» и «феррари». Все указывало на то, что мне предстоит обучать их владельцев, то есть на своем ломаном английском читать лекции о Достоевском, Кафке либо Чехове.

Немного ободрял меня пример уже упоминавшегося на этих страницах польского консула в Глазго, который прекрасно справлялся со своими обязанностями и без знания английского. Он разработал свою систему: когда в его кабинет вваливался англичанин, консул хранил молчание, только посматривал на посетителя с легкой укоризной. И англичанин либо шотландец начинал тарахтеть и тарахтел добрых минуты три, а если был понаглее, то все четыре. Потом замолкал и вроде чего–то ждал, но консул тоже ждал. Так они и сидели — бывало по–разному: когда минуту, когда и две. Вслед за тем англичанин вставал и выходил. Как с достоинством объяснял в СПАТиФ’е консул: «Будет он еще дурака из меня делать».

У меня ситуация была куда хуже — молчать никак невозможно.

Но здесь мне придал смелости преподававший в университете в Стони Брук Ян Котт, успокоив: если в Польше студентам требуется каких–то полгода, чтобы убедиться, что профессор не совсем идиот, и это можно объяснить уже имеющимся у них опытом — раз — и естественной на берегах Вислы подозрительностью — два, то в Америке ровно наоборот. И подозрение, будто со мной что–то не так, у моих студентов начнет зарождаться не раньше чем через полгода.

Итак, я открыл счет в местном отделении банка «Чейз Манхэттен» и принялся растолковывать проблемы Раскольникова, Йозефа К., а также Ольги, Маши и Ирины внучке Ротшильда, дочке шаха Ирана вкупе с восемнадцатью наследницами гораздо меньших состояний, для разнообразия и из боязни нарушить кодекс политкорректности разбавленных несколькими стипендиатками из Кении, Литвы и Китая. Беннингтонский колледж и без того не принадлежал к числу прогрессивных учебных заведений, таких, как, скажем, очень престижный Джорджтаун[22] в Вашингтоне, где слушатели курса английской литературы избавлены от обязанности читать Шекспира, Мильтона или Чосера, поскольку названная троица, и в особенности автор «Короля Лира», предвзято изображали женские персонажи. Вместо чтения сексистов студентам обеспечен курс лекций по «Истории и теории сексуальности», а также пользующийся огромным успехом семинар «Женщины, революция и средства массовой информации». В еще более престижном Стэнфордском университете в Калифорнии, дабы не прослыть обскурантами, отказались от лекций о европейских поэтах в пользу африканских.