Виталий Протов - Жизненный путь Эмили Браун Страница 6

В длинном коридоре, отданном через два месяца стажировки в ее полное распоряжение, было сорок камер – по двадцать с каждой стороны. Камеры были рассчитаны на двух заключенных, хотя иногда одна койка пустовала. Заключенные, которых Эмили должна была знать в лицо и по имени, принадлежали к самым разным мирам. Здесь сидели и злобные старухи (по крайней мере, такими они казались ей) лет пятидесяти, и совсем юные создания. Здесь были женщины из богатых семей, а была и перекатная голь, не имеющая ни дома, ни семьи. Здесь были проститутки (попадавшие сюда, впрочем, совсем не за отправление своей профессии) и добропорядочные матери семейств, мошенницы и карманницы… и ко всем был нужен свой подход. Эмили обнаружила удивительное понимание человеческой натуры и со временем со всеми (а точнее, почти со всеми) научилась находить общий язык.

Тюрьма была старой, построили ее еще при президенте Рузвельте, но не том, при котором выиграли войну, а при его предшественнике, который и умер-то задолго до ее рождения. У пятиэтажного здания тюрьмы были толстые двухфутовые стены, длинные гулкие коридоры и забранные сеткой лестничные клетки. Делая обход своих владений после отбоя, она, как то и предписывала инструкция, приникала к дверным глазкам, дабы убедиться, что ее подопечные не нарушают распорядка. Инструкции обходили молчанием вопрос, обо всех ли отмеченных ею нарушениях должна она докладывать начальству, и, будучи вообще-то человеком педантичным, Эмили пользовалась этим в воспитательных целях: она могла проявить мягкость или жесткость в зависимости от того, насколько искренним было раскаяние нарушительницы, или насколько ей самой казалось необходимым наказание.

Через год она уже приходила на службу, как домой, потому что знала все до тонкостей и пользовалась доверием начальства. Жалованья, которое ей платили, вполне хватало, и через два года она уже стала подумывать о покупке собственной квартирки поблизости от работы – она уже в первый месяц нашла себе жилье поблизости от тюрьмы, которое снимала почти за сотню в месяц, но в ней вдруг проснулась инстинкт собственницы, и ей захотелось иметь свой дом. Она осуществила этот план по завершении третьего года работы. И хотя ей пришлось взять ссуду в банке и платить немалые проценты за двухкомнатную квартирку, она была счастлива, как может быть счастлива одинокая женщина, которой, впрочем, не нужен никто.

У нее была ее работа, ее квартира, ее жизнь – она купила телевизор, ходила в кино и читала книги. Сестры Бронте давали пищу для ее ума. Она до дыр зачитала «Джейн Эйр», рыдая над злоключениями главной героини и радуясь счастливому финалу. «Грозовой перевал» стал ее дежурной книгой, к которой она обращалась не меньше двух раз в год. Она отдавала предпочтение женской прозе, и узнав, что Жорж Санд – не истинное имя автора, приобрела «Консуэло», и «Графиню Рудольштадт», и «Маркиза Де Вильмер». Странное дело – она столько лет не чувствовала (и не желала чувствовать) себя женщиной, а вот судьбы этих чужестранок, столь не похожих на нее ни происхождением, ни манерами, ни характером, так трогали ее.

Годы шли. Иногда она с горечью вспоминала о своем потерянном ребенке. Чем дальше во времени становился ее родной Уиллоуби, тем больнее отзывалось в ней та история. Будь у нее ребенок, ей, наверное, было бы труднее жить, но жизнь ее обрела бы совершенно иной смысл. Впрочем, она гнала от себя эти мысли.

Она не заметила, как годы, нанизываясь на годы, съели почти целое десятилетие, и очнулась только, когда вдруг поняла, что второй срок президентства старины Айка подходит к концу, и на экранах телевизоров все чаще мелькает обаятельная улыбка нового претендента. Но если она пришла работать в тюрьму, когда генерал Айк только выиграл борьбу за главное кресло в стране, а теперь, отсидев два срока, уходил на покой, то это значит, что прошло целых восемь лет с той поры, как она приехала сюда и начала новую жизнь. Да, новую жизнь она тогда начала, но теперь, пытаясь вспомнить, что же происходило с ней в эти восемь лет, не могла припомнить ничего, кроме унылого однообразия тюремных коридоров, скрипучей кушетки в комнате управляющего и той подстилки на складе, где она заплатила Ричарду вперед за возможность работать на складе. Да и сцены этих двух мимолетных совокуплений запечатлелись в ее памяти не сладострастными взлетами, а отвратительным набором каких-то тошнотворных движений, в которых пассивно участвовала и она, принимая нелепые уродливые позы.

Неужели это все? – спрашивала она себя. Неужели все, что ей осталось, это тюремные коридоры да эти воспоминания? Ей двадцать восемь. Скоро тридцать. А потом она станет совсем старухой. Она не могла понять, что же произошло с ней такого, что сделало ее другой, не похожей на всех женщин, которые и в той уродливой позе (она теперь не могла вспоминать об этом без содрогания) получали то, что им было нужно, и наслаждались жизнью. А ведь она, несмотря на то, что с ней случилось, оставалась женщиной и не только потому, что у нее продолжались все физиологические отправления, свойственные женщинам. Ее женская сущность, уснувшая было, по прошествии восьми с лишним лет со времени ее отъезда из родительского дома проснулась и настойчиво потребовала того, что обычно требует женская сущность.

Как-то ночью, неожиданно проснувшись, словно от какого-то толчка, она почувствовала то прежнее томление. Она лежала в сумерках своей комнатки с открытыми глазами и не могла уснуть. Она вспомнила Тома, который сделал ее женщиной. Как бы ни были грубы и мимолетны эти свидания, но именно с ним почувствовала она всю сладость того, что могло бы быть гораздо слаще, окажись на месте Тома кто-то другой, пусть даже не менее эгоистичный, но обладавший хоть какой-то фантазией. Но сейчас, когда боль обиды улеглась, она грезила своим Томом, хотя, конечно, появись он здесь, не пустила бы его на порог. Нет, даже не Томом грезила она, а теми сладострастными мгновениями, которые были связаны с ним. Неужели ей больше никогда не воспроизвести тех ощущений? Неужели неудачи с двумя искателями сладострастия должны поставить крест на ее будущем? Нет, она не хотела с этим соглашаться. Она будет бороться за себя.

Начала она с того, что купила себе модную одежду, сходила в парикмахерскую, а в парфюмерном магазине приобрела красивую коробочку со всевозможной косметикой. С косметикой у нее поначалу возникали трудности, но она быстро училась и через несколько недель уже довольно умело пользовалась всеми эти кисточками, тенями, помадами. Правда, на работу она ходила в том виде, что и прежде. Но и там стали замечать, что она преобразилась.

Ждать ей пришлось не очень долго (впрочем, ей эти несколько месяцев ожидания показались не менее мучительными, чем те ее первые несколько дней в Нью-Йорке, когда у нее не было ни работы, ни крыши над головой), потому что она все еще оставалась привлекательной женщиной. Она не хотела вешаться на шею первому встречному – а такие возможности у нее были, потому что стоило ей отправиться в город, как мужчины бросали на нее откровенные взгляды, и, пожелай она, любой из них дал бы ей то, о чем, кажется, снова томилась она.

Но в те несколько месяцев между принятым ею решением и его реализацией, она, отправляясь спать, не могла отказывать своему лону и удовлетворяла его проснувшиеся желания. Пальцы быстро вспомнили прежние навыки, и ее тело после нескольких минут манипуляций начинало сотрясать пружины матраса какими-то истерическими судорогами. Восемь лет, в течение которых большинство женщин ее возраста наслаждалось близостью с мужчинами чуть ли не каждый день, были вычеркнуты из ее жизни, и это не могло не сказаться на реакции ее организма, которому она теперь, пусть и в одиночестве, пыталась дать то, что он вдруг с такой отчаянной настойчивостью запросил.

Она удивлялась себе, удивлялась собственной изобретательности и той страсти, с какой она предавалась этому занятию. Она теперь спешила с работы домой, как те ее знакомые, которых ждала семья. И когда, завершив все дела, она укладывалась спать, для нее наступали короткие мгновения блаженства. Очень скоро она поняла, что пальцы – инструмент слишком тонкий и гибкий и не могут дать ей всей полноты ощущений, которых требует ее истосковавшееся лоно. После нескольких не очень удачных экспериментов она, наконец, нашла то, что лучше всего отвечало ее потребностям. Та дубинка, которая была принадлежностью и символом ее профессии, стала еще и инструментом для ответа на вечный зов, который шел из самых ее глубин.

О, она знала, что ни ее любимая Джейн Эйр, ни героини Жорж Санд никогда бы не занимались тем, чему предавалась она в тиши ночного одиночества. Но она никогда и не отождествляла себя с ними, а потому и не могла и не собиралась судить себя по тем канонам нравственности, которые воплощали собой эти женщины.

Это стало у нее каким-то ритуальным действом, непременно предшествующим отходу ко сну. Она плотно задергивала занавески на окнах и, раздевшись, ложилась под одеяло. Полежав несколько секунд без движений, она, начиная с менее чувствительных, принималась ласкать те места, которые особенно просили об этом. Когда ее соски наливались желанием, она переходила ниже, туда, где, уже увлажненное, ждало прикосновений средоточие всех ее сладострастных помыслов.