Тэцуо Миура - Блуждающий огонёк Страница 6

Бонсай был как бы родником овальной формы, вызывавшим воспоминания о родине. Когда он всматривался в него, воспоминания так и били ключом, словно вода из родника.

Разглядывание миниатюрной рощицы стало его любимым занятием.

Он воображал, что мох — это трава на склоне холма, а он, Айда, совсем еще маленький, лежит на траве. Глаза его закрыты, руки под головой, и сам он величиной с половину спички. Дубовая рощица растет и увеличивается, и вот она уже поглотила его. Слышен шелест ветра в верхушках деревьев, шум реки, голоса птиц. Вдалеке стучит молотилка, гудит колокол в храме… Он медленно открывает глаза и смотрит вверх. В голубом, ясном небе переплетаются, как ячейки сети, верхушки дубов, скинувших листья. Он встает и идет по тропинке в глубь рощи…

Однажды, когда он лежал так с закрытыми глазами, его вдруг окликнул женский голос:

— Ко–тян!

Он поднял голову. Из–за дерева поодаль выглядывало румяное, дышащее молодостью лицо Миса.

— Это ты? Ты где пряталась? — удивленно спросил он, хотел вскочить на ноги и очнулся.

«Надо искать Миса», — подумал он тогда. Хаясида–сан сказал — надо ждать, пока она сама подаст о себе весточку, но теперь было ясно, что Хаясида–сан лишь успокаивал его. Миса никогда не предупреждала его, если уходила по воскресеньям из дома, а теперь–то и подавно не откликнется. Надо искать самому.

Он не знал, много ли в Токио больших многоквартирных домов и сколько лет ему понадобится, чтобы обойти их все, если за день он сможет побывать лишь в двух–трех. И все же он не мог отказаться от поисков.

Каждое воскресенье, покинув свой бонсай, он бродил по городу, но все было напрасно.

VII

В последнее воскресенье декабря, как раз перед Новым годом, он вернулся вечером усталый от ходьбы и пошел в ближайшую баню. Болели старые раны на руке — наверно, продрог на улице. В бане он вымыл наконец голову и, освеженный и чистый, вернулся домой. За фанерной дверью раздался голос домоправительницы:

— Вы спите, Айда–сан?

— Еще нет, — ответил он, одернул свитер, который собирался было снять, и открыл дверь. Рядом с домоправительницей стоял незнакомый мужчина средних лет, щуплый, с моргающими глазами, в просторном на вид плаще. Домоправительница назвала мужчину следователем.

Айда невольно попятился. Подумал: «Пришли взыскать за то, что он самовольно ходит по домам и наводит справки о Миса».

— Айда Кохэй, не так ли? — спросил следователь совсем не строгим голосом и шагнул к двери. — Вы знаете женщину по имени Митобэ Миса?

«Откуда следователю известна Миса?» — удивился Айда и сказал, что знает. На вопрос, кем он ей приходится, ответить было совсем не трудно, потому что в своих блужданиях по городу он привык к такому вопросу.

— Встречались ли вы на днях с Миса? — спросил следователь, и он ответил, что не видел ее с сентября.

Следователь кивнул, и Айда подумал, что допрос закончен, но следователь улыбнулся и спросил еще, где он был и что делал вчера вечером.

— Вечером? Да вот здесь. — Он легонько топнул ногой по татами[21].

— Все время были в этой комнате? — Лицо следователя улыбалось, только глаза оставались серьезными. — И чем же вы занимались?

— Чем? Глядел на пейзаж.

— На что?

— На бонсай.

— Гм! — хмыкнул следователь и быстро оглядел комнату. — И где же он?

— А вот. — Айда открыл стеклянную дверь, раздвинул дребезжащие ставни и показал на бонсай, стоявший сразу же под ногами на мокром балкончике. Следователь нагнулся и, упершись руками в колени, уставился на горшок.

— Это и есть пейзаж?

— Да.

— Что это за деревья?

— Дубы.

— Дубы? Даже не подумаешь, что у них есть корни. Будто ветви натыканы.

Аиду охватило раздражение. Дело принимало нешуточный оборот. Ничего не говоря, он присел на корточки и подергал один из дубков.

— А девочка–то по имени Митобэ Миса умерла. Айда испуганно отдернул руку от дубка.

— Отравилась газом. В старом доме в районе Мэгуро, — сказал следователь.

Айда хотел встать, но ему почему–то сделалось страшно, и он остался сидеть.

— Самоубийство?.. — спросил он, крепко схватившись руками за колени и глядя на бетонную стену, громоздившуюся прямо за мокрым балконом.

— Письма не оставила. На самоубийство не похоже. Резиновая трубка у газовой колонки отошла — видать, во сне ногой толкнула. Очень пьяная была. Вчера же было рождество.

Следователь все еще стоял нагнувшись, упираясь руками в колени.

— Миса–тян одна была?

— Одна. Говорят, у нее кошка жила. Так эта кошка исчезла. Дверь не была заперта.

Айда обернулся, а следователь выпрямился.

— Поедешь перед Новым годом в деревню, утешь там родителей Миса–тян, сказал следователь, направляясь к двери. — Извини за беспокойство.

В тот вечер Айда Кохэй исчез. Утром старушка домоправительница, заметив, что он долго не выходит, пошла поглядеть, что с ним. Постель была постлана, а его самого не оказалось. Горел свет, стеклянная дверь и ставни были открыты. В комнате все оставалось в том же виде, как накануне вечером, когда старушка ушла, пожелав постояльцу спокойной ночи. Только Кохэй не сидел на корточках перед горшком с миниатюрной рощей.

В комнате она нашла джемпер и носки. В ящике для обуви стояли гэта. Значит, Кохэй ушел куда–то босиком, в одном свитере и джинсах? Позвонила ему на службу. Там ответили, что Кохэй не появлялся. Старушка обследовала ящик стола — письма не было.

Он не вернулся домой ни назавтра, ни через день. Шло время новогодних отпусков, и старушка подумала, что он уехал внезапно на родину. Послала телеграмму в деревню. Через пять дней пришел ответ:

«Кохэй не приезжал». Минуло десять дней, двадцать — Кохэй не появлялся.

Бонсай по–прежнему стоял на балконе. Никто его не поливал, земля засохла, мох запылился и порыжел. Рощица погибла.

Когда налетал пыльный ветер, маленькая бабочка, висевшая на нижней ветке одного из деревьев, тихонько качалась.

И никто не заметил, что это была вовсе не бабочка.

Там висел мертвый Кохэй.

Я в пятнадцать лет и мое окружение

Как–то однажды я написал предсмертное письмо. Не потому, что хотел покончить с собой. Просто меня мучило предчувствие, что меня могут убить. Вообще–то я несколько преувеличиваю. Я написал его скорее бессознательно, в душевном смятении — из боязни, что могу неожиданно отправиться на тот свет.

Это было в мое пятнадцатое лето.

Однажды на рассвете меня разбудил страшный грохот. «Уж не землетрясение ли?» — подумал я, вскочил с постели и открыл окно. Прямо перед моими глазами по небу с оглушительным ревом стремительно промчался сверкающий черный дьявол. Он мгновенно исчез за ближайшим высоким домом, а я отчетливо разглядел белые звезды, нарисованные на его брюхе. Подоткнув подол ночного кимоно, я выбрался из окна, сполз на животе вниз по цинковой крыше, пробежал вдоль стены, прыгнул в сад и нырнул в убежище. Там было так темно, что я с разбега, ничего не разбирая, пролетел прямо до конца рва и стукнулся лбом о деревянную стенку. Опомнившись, я тут же высунулся из рва и закричал, обернувшись к дому: «Воздушный налет! Спасайтесь!» Однако мне только показалось, что я кричал. На самом деле горло мое не издало ни звука. Это было примерно за месяц до окончания войны.

В то время я жил на втором этаже флигеля и усердно занимался готовился стать младшим офицером морской авиации. Летная школа, в которую я собирался поступить, находилась на одном из маленьких островов Внутреннего Японского моря. Я никогда не видел этого островка, но он раза два приснился мне во сне. На горе сверкала белая казарма, на крыше ее развевался под ветром легкий шелковый флаг. Вероятно, в моем воображении слились воедино сон и действительно виденная мною как–то издали картина аэродрома. Я мечтал окончить такую школу. «Вот стану морским летчиком, — думал я, — и не задумываясь направлю свой маленький самолет прямо на трубу вражеского корабля».

Я собрался умереть. Сначала я хотел умереть как придется, но, когда стал соображать, что к чему, мне внушили, что умирать надо достойно. Вся душа моя трепетала оттого, что час моей гибели приближался. И я нисколько не боялся смерти.

Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами, я воображал себе, как буду умирать. Это были яркие картины, от которых кипела кровь и ликовала душа.

Я обрушиваюсь на вражеский корабль с облаков. Туман. Просвет. Синее море. Тростниковая лодка. Игрушечный корабль. Упругий ветер. Я падаю, падаю. Фейерверк. Белые цветы. Фейерверк. Белые цветы. Клубы дыма. Вой сирены в ушах. Он нарастает. Корабль. Белый дым. Черный дым. Жерло вулкана. Огненный вихрь. Яркая вспышка. Тут за моими закрытыми веками, будто снежинки, начинают кружиться белые хлопья. Как лепестки цветов вишен. Но и как пепел. И, конечно, откуда–то из глубины души возникает песня: «Выйдешь на море плавают трупы»[22]. Когда я слышу в себе эту песню, я всегда плачу и, легкий, как воздух, спокойно засыпаю.