Александр Тарнорудер - Портрет жены художника Страница 6

— Хм… — я задумался.

С одной стороны, это нарушало мой основной принцип — ведь я не никогда не вешаю у себя тех картин, что мне самому не нравятся. С другой стороны, меня просил об этом сам Амос Гольдман. Даже если выставка окончится полным провалом, то о ней, по крайней мере, будет говорить весь бомонд, а это — в любом случае неплохая реклама. Так или иначе, подумал я, терять тут особенно нечего.

— Предложение, от которого невозможно отказаться?

— Можно, — Амос враз посерьезнел, — но мне не хотелось бы обращаться к людям, которые когда-то повернулись ко мне спиной, извините, Офра, показали жопу.

— Вообще-то, я не возражаю.

— Тогда, Офра, у меня к вам аналогичная просьба: не согласитесь ли вы на один день превратить свой магазин в картинную галерею? Точнее, в галерею одной картины. Вам не надо ничего менять, просто заказать красивые цветы, и освободить немного места в середине… Я, конечно, возьму на себя все расходы.

— Только при условии, что у вас есть еще одна бутылка этого чудесного вина, — Офра была в своем репертуаре.

— В следующую пятницу?

— Заметано — в следующую пятницу!

Не стану утомлять вас долгим и нудным описанием того, кто был на вернисаже и что сказал. Накануне Амос привез всего десять небольших картин, уместившихся в багажнике его автомобиля. Но тем сильнее был эффект — такого Амоса Гольдмана мы видели впервые. Его диапазон был воистину безграничен. Мне дороги импрессионисты своим светом, настроением и эмоциями, и я инстинктивно выбираю для своей галереи подобные работы, но столь необыкновенного пиршества красок, неожиданного исполнения, юмора и трагизма я не видел ни у кого из современных художников. Амос, казалось, сумел соединить невозможное, перекинуть мостик между веками — двадцатым и двадцать первым. Абсолютно современные картины создавали неуловимые ассоциации с прошлым, дразнили воображение легчайшей игрой аналогий, мотивов, едва уловимых оттенков и намеков. Он не стал разом срывать все покровы, а открывал картины одна за другой, и каждая из них заставляла публику замереть, задуматься, переварить увиденное. Все они были выполнены в разных стилях. Я, право, не знаю другого художника, обладающего такими широкими техническими возможностями.

Открывала серию картина «Непрошедшие по конкурсу» — две обнявшиеся плачущие балерины, минуту назад бывшие непримиримыми соперницами, неуловимо напоминающие танцовщиц Дега. За ней следовал «День независимости» — парад инвалидов, вручную крутящих педали спортивных трехколесных велосипедов на фоне радостно-кипенной в бело-голубых флагах и цветах улицы Тель-Авива в стиле Мане. Над «Домом террориста», вызывающего мысль о Сезанне, неуловимо нависла тень вот-вот грозившего его разрушить экскаватора. «Проститутки в Тель Барухе» могли бы свободно позировать Тулуз-Лотреку. Сислей отдал бы многое за возможность так описать «Цунами», а Камиль Писсарро, похоже, тоже не использовал бы ни капли черной краски, чтобы изобразить «Улицу в религиозном квартале». Гоген пришел бы в ужас от «Землетрясения на Гаити», а Ван Гог не смог бы и представить себе кощунства «Срубленных олив».

— А теперь, маленький подарок для моих друзей: Давида и Офры, — объявил Амос и открыл девятую картину.

Она называлась «Цветочная лавка после закрытия». Женщина с огромным букетом цветов летит к возлюбленному через улицу, кишащую, вместо машин, какими-то странными враждебными существами. Женщина слегка напоминала ведьму, а перевернутый букет цветов — метлу. Какое-то совершенно удивительное сочетание, напоминающее Босха и Шагала одновременно.

Эклектика, плагиат, дурной вкус, копирование чужих страстей и идей? — Можете выбрать любое ругательство из списка и добавить парочку своих. Но погодите бросать в художника гнилые помидоры, комья глины и ботинки, а вглядитесь повнимательнее в детали, фон, проработку сюжета. Перо бессильно описать настоящее искусство, которое притягивает скрытой поэзией образа, от которого трудно оторваться. Многослойность, отсутствие однозначного ответа, противоречие, протест, провокация, открытый вызов публике с ее усредненным вкусом, диктуемым законами рынка, вечные вопросы, всегда одни и те же, на которые нет и не может быть ответа… Я был счастлив, что Амос выбрал мою галерею для своего феерического возвращения.

— А сейчас: последняя, десятая картина, — он подошел к дверям галереи и жестом указал на цветочный магазин на противоположной стороне.

Осталось только посочувствовать водителям, проезжавшим в тот момент по нашей улице, которую, не обращая внимание ни на что, перегородила толпа хлынувших к Офре гостей. Свет внутри был притушен, и в полумраке выделялся лишь прямоугольник белой бумаги, скрывавший стоящую на подрамнике картину. Офра щелкнула выключателем, и осветилась аллея гладиолусов, начиная с белых у входа, а потом все темнее и темнее, кончая черными, ведущая от входной двери в глубь магазина. В конце аллеи и располагался старый подрамник красного дерева.

— Давид, — попросил Амос, — сними, пожалуйста, бумагу с Холста.

Шестое чувство подсказало мне, что не следует этого делать.

— Ты сам, Амос, это твой день, — ответил я.

— Это не мой день, — поправил меня Амос, — это Тамарин день, — он склонил голову и сделал шаг в сторону.

«Да кто бы сомневался!» — воскликнет искушенный читатель, — «даже название твоего рассказа выдает тебя с потрохами!»

Не спешите, дорогой искушенный читатель, я еще не поставил точку. На картине была совсем не та Тамара, погибшая в катастрофе более десятка лет назад, не беззаботно смеющаяся молодая девчонка, фотография которой в траурной рамке стояла рядом. Тамара на картине прожила все эти нелегкие годы и вернулась, наконец, к Амосу. Зрелая женщина, излучающая свет и мудрость — свет Ренуара и мудрость Леонардо; покой и счастье узнавания каждой маленькой морщинки в уголках глаз, изгиба губ, пряди волос, наклона шеи и головы, родимого пятнышка на плече; единения, которое дает лишь проверенная годами любовь.

Ее присутствие физически ощущалось в помещении. Эффект присутствия был столь велик, что затихла, казалось, даже оживленная тель-авивская улица.

— Сегодня годовщина, — тихо сказал Амос, — и я благодарю всех, кто пришел поклониться Тамаре.

И тогда Офра выхватила из стоящей на полу вазы белый гладиуолус, коротким резким движением сорвала с длинного стебля бутоны и бросила их на пол перед портретом, как по традиции бросают на могилу горсть земли. Она молча обняла Амоса и прошептала ему:

— Небеса послали ей утешение*… И тебе тоже.

Я посмотрел на Офру и понял, какой же шанс в жизни я упустил.

* Традиционная фраза сефардских евреев на похоронах: «Небеса пошлют тебе утешение».