Михаил Ворскла - Русалка Страница 6

Но дни проходили и недели летели. Настала осень. Потемнели воды, посинели небеса. Собрались в груды на поле крутобокие буряки, яблони пороняли листья, дошли до зрелости тыквы. Батько-то поправился, Дмитрик почернел. Надеялись, при родных выйдет дурь из его головы. Куда там! При первой же возможности полетел к одинокому ставу, но, видимо, и там успела дохнуть осень холодным своим дыханием. Не нашел того, что искал, Дмитрик. Вернулся скоро и стал сохнуть, как сохнет камыш после лета на прудах. Никакие развлечения не помогали. От телевизора и то пользы не было. Мама отправилась за советом к бабе-шептухе, на хутор. У той дом не сразу отыщешь: в стороне от дороги, за густым терновником, на месте странном: тут тебе и сараи с живностью, тут и окрученные плющом серые могильные кресты. Перед верандой всегда посетители ожидают, зажимая в кулаке денежную бумажку, или просто с кружком домашней колбасы в торбе. У бабы-шептухи не легкий взгляд. Наперед она маму крепко выбранила, за все грехи, что имелись на ней, приказала в церковь ходить и каждую неделю причащаться. Навязала узлов на веревке, нажгла какой-то дряни, прыснула водой и посыпала незнакомыми словами, польскими, цыганскими, греческими, да такими, которых и в словарях нету. Все громче и громче, повторяя их по тридцать раз к ряду, так что у мамы и круги перед глазами пошли. И научала что-то проговаривать перед сном, и посылала на перекресток. А Репьячиха, в другом месте, сказала просто: «Надо вашего Дмитрика оженить». – «Не очумела ли ты, хлопца в пятнадцать лет женить?!» – вспыхивала мама, а Репьячиха поясняла: «Не оженить, так хорошей девушкой увлечь, чтобы влечение его перенаправить». Маме стыдно было даже слушать ее, а Репьячиха продолжала: «Не хотите, как хотите, а лучше моей Ганночки не найти: развита не по годам, грудь пышная, улыбка пряная. Косметика у нее польская, – дядя со Львова привез. Не курит. Любого мужика с ума сведет, не то, что хлопца. Другая вас подведет, а моя Ганночка все сделает, как нельзя лучше. Другая обманет». На том ничем и кончилось.

Справили храм на селе, принялись к зиме готовиться. Ранние заморозки сильно прихватывали землю. Ветры одичали и как волки выли в голых оврагах. Повалился ватой первый снег. Стал как будто бы отходить Дмитрик, стал ближе к сверстникам держаться. Иной раз улыбнется, а когда и пропоет что-нибудь. Начал с братьями на гулянки ходить, к людям присматриваться. Передавал Сашко, что девушка неизвестная понравилась Дмитрику, на горках при катании, когда веселье одно и лица раскрасневшиеся в снегу, и шарфы размотанные, и волосы. Невидная и неприметная, но как заговорит, онемеешь от удивления: голос серебряным колокольчиком переливается. Не поверили сразу брату. Что-то тут не так: Дмитрику и вдруг понравилась девушка. Перепутал что-то Сашко. Видимо, сам крепко влюбился. Принялись наблюдать, и точно, кое-что подобное замечается, как будто меняется у Дмитрика в сердце, процессы протекают. Приближался Новый Год, а с ним и новые ожидания. Молодежь бегала по дворам посыпать зерном, елки доставала. В самый вечер тридцать первого отпросились Сашко с Дмитриком к Шишам на отмечание. Там никого взрослых не предполагалось, но это был секрет. Отпустили родители детей, думали: пускай веселятся. И повеселились те.

Много часов перед тем мела вьюга и намела целые горы снега. Если из Ромодана ехать, то можно было и завязнуть, в том месте, где спуск в ложбину и поворот. А если с большой высоты смотреть, где спутники летают, такие красоты открывались, которых никогда в другое время не увидишь. Квадратики полей, заснеженные, светлели извилистыми барханами сугробов, посадки прочерчивались между ними ровными швами, балки чернели как рваные раны, ставки покоились на их дне ледниками, но, – дух захватывает! – мигали светозарными паутинками села и поселки. Огнями брызгали. У Шишей квартира в двухэтажном доме, точно как городская. Ни на минуту не смолкал гомон в ней, девушки и хлопцы, приятели и незнакомцы, шутки и шепоты – все перемешивалось. Хлопали шампанским, смеялись, разбивались по парам и танцевали. У Дмитрика голова шла кругом. Ему нравились девушки, свежие и яркие, в чудесных платьях, его слепили разноцветные огни гирлянд, развешанные повсюду, его дурманили запахи духов и ароматических свечей. Кто-то брал его за руку, нежно увлекая за собой, и он поддавался; кто-то шептал ему приятные слова и подносил туманный от дыхания бокал. Его кружили, а в другом месте клали руки на плечи. Он вдруг попадал на балкон, где целовались, подставив открытые головы синему морозу. Ему сильно нравилось это новое счастье, острое, как лезвие ножа, и желанное. И отчего он раньше его сторонился? Почему не шел на встречи, когда звали? Двери в квартире не закрывались, кто-то выходил на улицу пустить в небо цветастую ухающую ракету, кто-то приходил с холода выпить за новую жизнь. Как-то в шумной толпе только что пришедших угадал Дмитрик ту, что очаровывала его голосом на горках, и желание услышать ее еще раз забиралось ему в сердце. Стал он за ней наблюдать, стал подслушивать, но подходить не решался. А тут еще Сашко предложил играть на желания, чтобы развеселиться. Каждый по очереди должен был запевать песню, народную и про любовь, у кого запас песенный иссякнет, тот проиграл. Проигравший исполняет волю победителя. Девушки звонко начинали, хлопцы подхватывали. Дошел черед до Дмитрика, а он и не поймет, что тоже в игре участвует. Его подзадоривают, а ему как нарочно никакая песня на ум не приходит. «Кто же это у вас такой?» – заливаясь смехом, спрашивала та самая девушка (а ее Маричкой звали). «Это Дмитрик, Сашка младший брат», – отвечали. И все смеялись, и Дмитрик смеялся. И решали коллективно игру прервать, чтоб Дмитрик незамедлительно исполнял желания. «Пускай меня поцелует», – предлагала Репьяхова дочка, выставляя пухлые губы. «Нет, пусть всех девчат целует», – выкрикивали другие. «Давайте жребий кинем!» А Дмитрик между тем на Маричку вперялся, так что та и взгляд смущенно отводила. Хлопцы это подметили и вписали ради шутки во все бумажки одно имя. Репьяхова дочка вызвалась тянуть и, развернув бумажку, оглашала разочарованно жребий. Зашумела молодежь радостно, а Дмитрик словно окаменел. Пытался вырваться и ускользнуть, но не тут-то было. Притащили его за руки и – к Маричке. «Целуй», – говорят, – «Да чтоб по-настоящему, не в щечку, в самые губы и крепко!» Дмитрик упирается. «Давайте выйдем из комнаты», – вступался за него брат, – «При всех он стесняется». «Нет, я хочу посмотреть», – не соглашался кто-то. Но кое-как повыходили хлопцы с девушками в коридор, и остались Дмитрик с Маричкой наедине: стоят в нерешительности и шевельнуться бояться. «Не жульничайте!» – кричали из коридора, – «Мы все видим». А в ответ молчание. «Целуйтесь уже, не то что-нибудь пострашней придумаем!» – «Поцелуй меня», – шептала еле слышно Маричка, и обнимала Дмитрика, а того словно громом поражало. В одно мгновение вихрь проносился у него в голове. Все старое, дорогое сердцу, меркло, и таяло, а нарождалось новое, неиспытанное и томящее. И решил Дмитрик отречься от прошлого навсегда. Потянулся губами к девушке, прикоснулся и забылся в восторге. И глаза в упоении закрыл. Вдруг задрожали стекла в окнах, лопнули, осыпались осколками. Шумящие зелеными листьями древесные ветви проломились в проемы и потянулись в комнату. Испуганная девушка выбежала вон, а Дмитрик принялся ловить разлетающиеся листья и кричал: «Не надо! Зачем вы?! Ну зачем вы?!» А молодежь, онемев от ужаса, наблюдала сквозь открытую дверь за происходящим.

Потом говорили, что шампанское нехорошее было, что срок годности у него истек, и ругали Шиша, который где-то по дешевке его доставал. Потому что окна в комнате оказывались целыми и даже, как и прежде, покрытыми затейливыми морозными узорами. Никаких следов погрома не замечалось, только с Дмитриком творилось неладное. Он плакал и ползал по ковру, что-то собирая. Всем потом здорово попало за веселье. Даже милиция расследовала, кто мог причинить такой вред хлопцу. Но виновных не нашли. Дмитрика отправили в Полтаву, а со временем перевели в лечебницу в Снетин. Он как будто немного оправился, после пасхи даже родных узнавать стал. Но возвращать его не осмеливались. Видно уж ему такая судьба была уготовлена.

Батько умолкал, а сваты долго не могли оправиться от услышанного. Долго находились под впечатлением. «И за что бог такое наказание послал?» – спрашивала про себя Венера Тарасовна. А мама, вытирая слезы, улыбалась и говорила, что есть у них теперь надежда, что в соседнем селе стало легче одному парубку, покалеченному в армии, когда свозили его в Лавру. «Скоро денег соберем и поедем с Дмитриком в Киев. Помогут и ему. Полегчает». А Павло Андриевич одобрил и заметил, что кроме Печерской Лавры можно еще и в Почаевскую, но это далековато. Он даже мог бы сам свозить на своей машине, но коленвал ненадежен, есть вероятность поломки в пути. «Если одному сломаться», – объяснил Павло Андриевич, – «полбеды. А если с пассажиром, то совершенно никуда не годиться». И заявлял, что лучше совсем не ехать, коли не уверен. Лучше уж дома сидеть, а везут пускай те, кто умеет. У кого техника в порядке.