Юрий Покальчук - Цыганские мелодии Страница 6

Время отъезда показалось ему вдруг очень-очень отдаленным, как в давние школьные времена, когда десятидневные каникулы кажутся длиннющими, а что уж говорить о летних — чуть ли не полжизни.

На следующий день они ходили втроем. Видно было, что Василько рассказал сестре об их совместных блужданиях по городу и кое-что о Максиме, и это ее заинтересовало, она приоделась, и выражение лица у нее было хотя и независимое, но изнутри как бы нацеленное на Максима...

Снова было кино, потом Василько побежал искать мать, и на какое-то время Максим с Дойной остались вдвоем.

— Так уже мне тут надоело, — призналась Дойна. — Я только ради мамы и Василька приехала, помогаю, варю им и вообще. Мама сама больная, ей за братом не досмотреть...

Максим знал уже, что Дойне девятнадцать, что она окончила школу, но нигде не работает, все с матерью — то по больницам, то дома...

— Мама не пускает меня тут никуда, все боится, что меня кто-то украдет. Местные цыгане или еще кто-нибудь.

— Ну, со мной-то не украдут, — сказал Максим.

— Так-то, конечно, не украдут, — согласилась Дойная — А ты сможешь меня защитить?

Нет, не о том они говорили, это были только слова. Разговор был длинный, потом еще не один. Но, как всегда, по сути не о том.

С первого же дня Максим решил бесповоротно: не вздумай только забивать себе баки этой девушкой, это не имеет будущего, ты цыган знаешь — вот и не морочь голову ни себе, ни ей. Приятельские отношения, не более. Твой друг — Василько, а это его сестра. И все.

Да ведут ли нас хоть иногда за собой наши истинные чувства, или, как правило, мы насилуем их, стараясь затолкать в определенное русло, отказываясь от себя, отбрасывая другого человека из-за условий выбора, продиктованных обычаями и законами, семьей, работой?

Разве выбираем мы по своему природному влечению, разве способны открыто и легко идти к тому человеку, к которому так манит нас инстинкт, подсознание, на первый взгляд пусть логически не мотивированное, но правдивое чувство? Разве, выбирая себе жену или мужа, не руководимся мы понятиями определенных общественных слоев и образовательных цензов, национального происхождения и возрастного соотношения, промеряем будущее до самой смерти?.. И отказываемся раз, и два, и Три, пока... А когда вдруг все сочетается, то тут-то и обнаруживаешь вдруг, что чего-то самого важного в браке и не хватало. Но уже так и идет, как сложилось изначально. И брачная жизнь становится неинтересным продолжением романтической истории любви...

Не все, конечно, не все. Есть сумасшедшие, бросающиеся с моста в воду, не спросясь броду, не прикидывают, не ищут, а идут прямиком к тому, кто... Наверное, именно такие браки, если они удачны, переживают все на свете и являются примером или идеалом. А если неудачны? Ну, тогда человек хоть знает, что получил то, чего так страстно добивался, так неотвратимо желал, прошел круг чувств, прожил все это сполна, пусть недолго, пусть без будущего...

Поэтому-то цыгане, при всем своем домострое, при категорической системе подчинения родителям, мужу, относительно легко по сравнению с другими народами соглашаются на развод, свободнее сходятся и расходятся. Ибо нет худшего несчастья для цыгана, чем неволя, чем закрытая дорога, чем мир без развития, чем жизнь без направления...

Поэтому Тамара в свои двадцать три была уже около пяти лет в разводе. Ее малышу шел шестой год, а она никак не хотела лишь бы замуж, как ни давили на нее родители.

— Хватит, — сказала она. — Пойду замуж, только если сердце кого-нибудь выберет. А если нет — и так жизнь проживу. Лишь бы как-нибудь — это уже было!

Тебя выбрало ее сердце, Максим. И ты это хорошо знаешь, ты пришелся ей по душе, ей и всем им, но ты сам не смог преодолеть внутренний барьер и шагнуть к ним, то расстояние от твоего будущего как художника до цыганского оседлого табора, до старше тебя на четыре года цыганки с ребенком... Это для тебя было слишком, и они это знали, они понимали это... Послушай, а почему они это понимали? Как могли они это понимать? Лорка был старше тебя — ему было двадцать пять, Генке — двадцать два. А родители? Дед Пичура от старости уже не все понимал, что происходит у него на глазах. А Настя, жена его, ох и добрая была у них мать, добрая и ласковая, она просто хотела добра своим детям, своей дочке, она не перечила их воле, их желаниям, — сама знала, что такое любовь, она хорошо это знала...

Да и кроме того Тамара была уже разведенная, а это означало, что в ее воле поступать как хочется. Выбрать себе самой, по сердцу. Она работала на заводике, сама зарабатывала какие-то деньги и жила у родителей, только комната у нее была своя и ход с другой стороны был проделан, еще когда она была замужем, и для ее мужа еще только собирались строить дом, и они жили здесь.

Сколько раз ты уже ночевал в этом доме, когда приезжал к ее братьям. И хоть бывали вы тут частенько, каждый ваш приезд с Шаховым был событием. Вас принимали как своих — гостей, но своих...

Как-то раз ты приехал, и не было никого в доме у Пичуры, только дед спал на печи. Ты пошел к Тамаре, она была дома. Оказалось, парни поехали в село на свадьбу, все поехали, и Коля тоже (Коля Цыбульский был их двоюродный брат и тоже твой друг), всех пригласили.

— А ты почему осталась?

— Предчувствие было: не нужно мне быть на этой свадьбе. Вот я и не поехала. Я так всегда. Чувствую, как мне следует поступать.

— А что ты чувствуешь?

— Что-то внутри меня говорит: не делай этого. Будь дома. И я не делаю. И вот сижу дома.

С полчаса они так разговаривали, и вдруг Максим почувствовал, что в воздухе зависает напряжение, что-то должно или может случиться, и сердце его забилось часто, тревожно и испуганно.

Он вдруг замолчал и глянул на Тамару, тоже молчавшую и вот уже несколько минут рассматривающую его лицо.

— Что ты? — спросил он дрогнувшим голосом.

Она не сказала ничего, только рукой провела по его волосам, потом по щеке, потом по шее, и уже вроде как в полусне, не осознавая еще; что он делает, что произойдет сейчас и что может статься потом, Максим тоже протянул к ней руку, полуобнял ее за шею, и она сразу же припала к нему, прижалась, обвила обеими руками, и губы ее отыскали Максимовы, и он уже не мог опомниться долго-долго.

Ночь выплеснулась бесконечной страстью, и только под самое утро Максим выскользнул из знакомого дома. Впервые за все это время он выбирался отсюда ни свет ни заря, все еще спали. Он шел пешком на станцию к электричке, первая шла на Ленинград в шесть. Было полшестого, он не торопился, наслаждаясь необыкновенной легкостью во всем теле, будто свалилась с него гора накопившихся разнообразных чувств, потребностей, жажды... Он шел, захваченный водоворотом противоречивых эмоции, в приподнятом настроении от сознания собственной мужской силы, своей причастности к таинству ложа, познания, определенности и крепости, своего нового, только что родившегося «я», он шел преобразованный, он уже был мужчиной... И в то же время подымался в нем страх перед тем, что будет дальше. Он боялся мести цыган, боялся неизвестности. Что будет дальше?

Она сказала: я приеду в Ленинград в воскресенье. Договорились, где встретятся.

Возвращаясь в город рано, Максим еще успевал на лекции. Так он и собирался сделать. Но сон одолел его, едва он коснулся сиденья в электричке, и проснуться Максим смог только на конечной остановке на Балтийском вокзале. Утомленное тело его сладостно погрузилось в спокойный сон...

Тамара была веселой, но настороженной, немного сдержаннее, чем обычно, и в то же время в чем-то более легкая, раскованная... Они все-таки уже вместе... Она слышит меня, она помнит меня...

— Не бойся, — сказала Тамара. — Я сказала братьям. Они ругали меня, но они поняли все. Не бойся их, они любят тебя. Все будет хорошо.

Максим молчал потерянно, счастливый от сознания того, что все уже миновало, и в то же время испуганный другой мыслью, мучившей его эти два дня, пока он не встретился с Тамарой снова, с этой изменницей, с этой отступницей...

О, как долго ты еще будешь помнить ее, сколько раз ты еще вернешься к ней, к этой мысли, но она была, была именно такой, и пусть жжет она тебя сегодня, пусть давит тебе на сердце, это уже навсегда с тобой, твоя Каинова печать, выжженная в твоей душе, поэтому ты должен в чем-то выкричаться, исповедаться, вылиться, чтобы оправдаться, чтобы знали...

Ты боялся, что теперь придется жениться на ней, цыганке с ребенком, цыганке, старше тебя на несколько лет... И она поняла это, потому что любила тебя по-настоящему, но она не хотела ничего ненастоящего, хотела свободы и знала, что и тебя свяжет по рукам и ногам любая неопределенность, она уже знала это и потому сказала так:

— И не мучай себя тем, что будет потом и как будет потом, а живи! Просто живи, научись жить, как живут птицы или деревья! — Она усмехнулась. — Как живут цыгане, если ты им друг! Ты же уже немного и наш! И немножечко мой!

Скажи, Максим, что тебе сейчас стыдно, потому что было именно так, потому что не мог ты тогда, не умел, не хотел, колебался... Но как отпустило тебя, когда она это сказала.