Леонид Габышев - Жорка Блаженный Страница 6

Им занялась Ленок с санитарами, и раздались истошные вопли:

— Начальник!.. Атас!.. Все путем!.. Не надо!.. Ленок!.. Я больше не буду!.. А-а-а!.. Суки!.. Пидоры!.. Фашисты!.. А-а-а…

За окном белый цвет сменился зеленым. За это время подружился с санитарами. Борисом и Владимиром. В общем, неплохие ребята, но работа…

Наступил долгожданный день выписки. Оделся в вольную одежду, попрощался с ребятами, и санитар повел меня на выход. Брякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь.

— Ну, Жора, чеши и больше к нам не попадайся! — хлопнул меня по плечу Борис и вытолкнул.

— А на черной скамье, на скамье подсудимых… — неслось из наблюдательной.

Громыхнула за спиной дверь, и песня оборвалась.

Светило солнце. Чирикали воробьи. Бодро шагая с клеймом пожизненного шизика и тридцатью рублями пенсии по инвалидности, думал: «Говорят: если дурак, то надолго. А я спрашиваю: если умный, то навсегда?»

Из открытого окна наблюдательной меня проводили крики двух новичков:

— Слава КПСС!

— Хайль Гитлер!

Дядька, участник войны и ветеран труда, имел кой-какие связи и за небольшую взятку выбил мне однокомнатную квартиру. Когда я узнал об этом, обалдел: и на дураке местные власти поживились. Хотя какая бюрократам разница: с больных людей брать взятки или со здоровых? И так грустно после этого стало, так грустно… Грусть перешла в головные боли, я снова лишился рассудка.

Шли годы — я жил в однокомнатной. Дядька и телефон для меня выхлопотал, и навещал с теткой часто. Но со временем состарились они и один за другим померли. И остался при родственниках круглым сиротой. Никто не навещает. Я не обижаюсь на них. При сегодняшней жизни на умных-то времени не остается, а тут еще и дураков в башке держать надо.

Некоторое время в годы застоя жил гольным дураком, в себя не приходя, а когда КПСС обнародовала перестройку, прозревать стал и накинулся на газеты — уж так вольное слово ласкало душу.

Благодарю Бога — я вновь прозрел и потому продолжаю писать. На чем остановился? А, дядька выбил для меня квартиру. Стал жить в однокомнатной, все для себя сам готовил. Лишь Одно было плохо: пенсия маленькая. Чтоб иметь приварок, начал собирать бутылки; дядька с теткой мой маневр одобрили. Пролетариат любит выпить, и я не знал проблем в подработке. Но, оказывается, в тех местах, где много бутылок, не дремали бичи. Я им не по душе пришелся. Они часто гнали меня из скверов и парков. Бичи, как мужчины, так и женщины, носили с собой стаканы и были тут как тут, когда мужикам не во что было разливать горькую. Потом бичи забирали опорожненные бутылки.

Поняв нехитрый способ, стал и я таскать в сумке стакан. Но не всегда вписывался в такие компании — бичи опережали. Все-таки новичок, да притом робкий.

Бродил по разным местам, вынюхивая бутылки, и скоро допер: у бичей есть свои территории, они их рьяно охраняют. Если появлялся чужак, его выгоняли. Дело иногда доходило до драки.

Особенно запомнился хромой, с негнущейся ногой, седоватый бич. Он с рассветом обходил парк и скверы, собирая после вечерних попоек бутылки. И другие не дремали, но этот оказывался первым. Ранним утром, заметив свежепробороненный негнущейся ногой след, бичи разворачивались: в этом парке наживы не будет.

А один ханыга меня просто потряс. Он всегда торчал возле нашего магазина с рублем и выбирал молодняк. Сбрасывались, покупали пузырь вина и шли в сквер.

— Ох, и башка трещит, ох, и нажрались вчера, аж мутит… — бормотал он и прикладывался к бутылке…

Нутро ханыги «не принимало», и он гонял вино то в бутылку, то в себя.

Парень брезгливо, но с пониманием говорил:

— Ладно, пей, я другую возьму…

Постепенно ко мне привыкли и бичи, и пьющий люд, и я в совершенстве овладел новой профессией. Даже так стало: мужики, завидя меня, предлагали посуду. А самые сердобольные наливали вина, но я не пил и потому от чистого сердца отказывался.

Меня увлекла доходная работа, и я с утра до вечера прочесывал свой район. Не забывал и сердце столицы, и отходящие артерии. В знойные дни там много бывало бутылок!

Скоро наш маленький винно-водочный отдел гастронома перестал справляться с моей посудой. Я завалил их! То у них тары нет, то еще чего. Вот незадача: сдать гораздо труднее, чем найти. А до другого магазина далеко топать, и горы бутылок росли в моей квартире.

Тогда расставил чуть ли не во всю комнату противотанковые — восьмисотграммовые, перекрыл их древесностружечными плитами и заполнил второй ряд. Вновь перекрыл плитами. И так до самого потолка. В последние два ряда взгромоздил баночки из-под майонеза.

Как-то сосчитал — и вышло: в моей хате около десяти тысяч бутылок. Все, класть больше некуда. Стал чаще брать выходные.

Спать перебрался на кухню, поставив туда диван. Книжный шкаф придвинул к бутылкам. Книг мне дядька подарил много, около половины — политические, да сам покупал и, когда бывал в своем уме, читал. Особенно долго корпел над «Капиталом», а одолев, подумал: «Для кого эти тома написаны, если наш магазин не справляется с моей посудой?»

Стремительно летели дни, месяцы, годы, и однажды, пойдя сдавать бутылки, узнал: цена на них с двенадцати копеек подскочила до двадцати. Несказанно обрадовался и вслух благодарил коммунистическую партию и советское правительство за материальную поддержку таких безлошадных людей, как я.

Но меня постигло горькое разочарование: люди стали меньше бросать посуду, и, кроме того, ее чаще теперь поднимали деды и бабки, обеспечивая приварок к пенсии.

Время шло, народ привык к новой цене, и мой заработок увеличился.

Вскоре мне пенсию повысили, стала она семьдесят один рубль, и я опять от всей души благодарил руководителей государства за неустанную заботу о пенсионерах. Но тут подняли цены на спиртное — началась антиалкогольная кампания, — и заработки снова упали: водку и вино днем с огнем стало не достать. Но даже и в такие тяжкие для народа времена откапывал пустые бутылки.

Я очень любил музыку, а раз появились деньги, купил телевизор и немецкий магнитофон, отвалив за него полтыщи.

Музыку слушал, когда бывал вне себя; прозревая, читал книги. В перестройку набросился на газеты; дивился, открывая неведомое. В газетах, по телевидению и радио все трубили о Горбачеве, и я поверил в него. В знак признательности повесил на кухне его портрет и каждый день на него смотрел. На противоположной стене висела небольшая икона Спасителя — тетка, когда въезжал в квартиру, подарила. Дураком ли был, умным ли, молился на икону, как еще сызмальства научила бабушка в Васильевке. А при перестройке, все чаще и чаще прозревая, подумал: в этом помогает не только Христос, но и земной помазанник Михаил Горбачев. Клал им поклоны и повторял почти наравне имена Спасителя и Генсека.

Дни шли, некоторые стали называть Горбачева «меченым» за пятно на его голове. Говорили: он заведет страну в тупик, но я не верил злым языкам и клал поклоны первому человеку в государстве.

Я плохо обращался с магнитофоном, и скоро его сломал. Отремонтировав, повез в Малаховку, на толкучку, но никто не купил. Отнес в комиссионный. Приняли за полцены, а я купил другой, с приемником, за семьсот рублей. Случайно сломал антенну, вновь сдал за полцены. В магазине понравился новый, но он скоро стал барахлить. Из ремонта его не вернули, — принимая, мастер не выписал квитанцию.

И всю-то жизнь меня дурачат. Что говорить — дурак, и удел мой — очищать Москву от бутылок.

Самый больной вопрос у меня — женщины. Ни с одной не был. Когда въехал в квартиру, понравилась соседка, очаровательная блондинка, длинноволосая студентка Нина. Я ее полюбил. Бывая в здравии, дураком ли, любовался ею, и Нина всегда дарила улыбку. Но сколько терпеть? Решил признаться.

Часто поджидал ее утром, у дверей. Как только щелкал ее замок, выходил на площадку, здоровался, и мы вместе спускались по ступенькам. Иногда шли до остановки, и я думал: сейчас признаюсь. Но у меня не получалось. Робел, столбенел даже, когда оказывался с ней рядом.

И тогда написал длинное любовное послание и вручил его. Недели через две столкнулся с Ниной в подъезде, она улыбнулась и потрепала меня по голове.

Вскоре она вышла замуж и переехала к мужу, и я ее встречал, лишь когда она навещала родителей. У нее рос красивый, ох как на нее похожий, сын.

Нина недолго прожила с мужем и разошлась, вернувшись к родителям. Они были старенькие и вскоре умерли.

Нина такая же очаровательная. При встречах здороваюсь, а она всегда дарит улыбку.

Женщины для меня остаются загадкой. В тысячный раз задаю себе вопрос — что такое женщина? — и не найду на него ответа. Хоть бы раз побыть с одной — тогда бы, может, прояснилось. Сколько ни прикладывал усилий, никого не смог уговорить. Уж как ни пытался это сделать!

Многих бичевок приглашал домой, они выпивали, но под разными предлогами уходили. Одна сказала: «Мало бутылки», — и послала в магазин. В момент обернулся, бичевка пытается открыть кладовку. Там хранился магнитофон.