Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу Страница 60

— Вы же знаете, доктор, я хочу быть откровенным.

— Вы обязательно должны быть откровенным. Ничего нельзя утаивать. Иначе вы так и не преодолеете трудности.

— Знаю. (Я сам знаю, как бороться с моими трудностями. Ни один доктор мне здесь не указ.) Вот что меня, в частности, мучает. Тогда мама упала в обморок у моей двери. Это мне рассказала Кэтлин. Неужели у меня был такой ужасный вид?

Тут врач, которому больничная сестра рассказала об этом инциденте, напомнил Эдварду, что уже во время пребывания в клинике он неоднократно рассказывал пациенту о странных, тяжких и пугающих припадках, случавшихся с ним. Эдвард просто забыл о разговорах с доктором.

Эдвард поразился. Он и в самом деле не помнил, что они беседовали на эту тему. Старик кивнул.

— Видите, вы забыли даже самый факт разговоров о вашей болезни. Тогда матушку напугал ваш вид, выражение вашего лица, и она лишилась чувств.

— Как же я тогда выглядел?

Врач:

— Странно, что вы каждый раз требуете от меня ответа на этот вопрос, а потом быстро все опять забываете. Нам как-нибудь следует проделать эксперимент и узнать, через сколько времени мои слова исчезают из вашей памяти.

— Итак, какие чувства были написаны на моем лице?

— Страх и странная ярость. Ярость и злоба. Вы скрежетали зубами. Иногда поднимали руку: либо чтобы ударить, либо чтобы защититься.

— Сцена борьбы?

Врач:

— Жуткая сцена. В то время, проведя курс лечения пентоталом, мы, если вы помните, сумели снять у вас некоторые лежавшие на поверхности явления и вернуть к определенным переживаниям. Но глубинный источник страха мы не сумели обнаружить. Он коренится в вытесненных, давно сданных в архив чувствах.

Эдвард вперил взгляд в пространство.

— Я спрашиваю это не случайно. Когда-нибудь мы до всего докопаемся.

— Каким образом?

Угрюмое и злобное выражение лица Эдварда напоминало врачу прежнее его состояние. Эдвард опять вперил взгляд в пустоту.

Доктор:

— Вы напали на… след?

— Так мне кажется.

Доктор:

— Не можете ли вы хотя бы намекнуть, в чем дело?

Эдвард медленно поднялся и посмотрел на доктора ужасным взглядом, мрачно скривил лицо:

— Нет. — Он взял свои костыли, пошел, обернулся. — Зачем вам это знать?

Сердито громыхая костылями, он выбрался из комнаты.

Мягкая терапия Маккензи

Джеймс Маккензи явился к своему племяннику.

Маккензи:

— Ты втравил меня в этот рассказ, мальчик. Смотри же, не слушай злых духов, если они соблазняют тебя. В последние недели я наблюдал за тобой каждый вечер. Ты был в постоянном напряжении… А я-то надеялся, что отвлеку тебя.

Издав смешок, Эдвард покачал головой.

Маккензи:

— Ну так что?

— Вы… извини… вы ведете себя как слепые кутята, суетитесь друг возле друга, барахтаетесь на спине, перекатываетесь на бок. Серьезно, дядя, разве ты сам не понимаешь, что рассказываешь?

Маккензи со вздохом:

— Вечно твои идеи, Эдвард. Ты видишь то, чего нет. Докапываешься до чего-то. Копаешь и копаешь. Когда же это кончится?

— Я не могу иначе. Не могу!

Маккензи со вздохом:

— Не могу! А почему не можешь? Ты вечно что-то воображаешь. Зачем? Почему ты с такой настойчивостью стремишься к «правде»? Сегодня за окном уже не лежит снег. А то я опять предложил бы тебе: оставь свои расследования, не будем ничего выяснять, давай поведем разговор с окружающим миром и забудем наконец о себе. На твоем лице насмешливая улыбка. Ты в это не веришь. Послушай: за что мы так мучаем друг друга? Мы очень плохо обращаемся сами с собой и с другими. Все поучают всех, и никто не знает, на чьей стороне истина. Как ты считаешь, какие разговоры ведут между собой разумные животные: собака или лошадь? Собака бегает повсюду, принюхивается, потом садится, наблюдает за проходящими мимо людьми. Собака исходит из запахов и из того, что она видит. Она ест и пьет, угощается чем бог послал. Когда собака голодна, она начинает носиться взад и вперед. Она не понимает ни слова, зато вслушивается в каждый звук, который срывается с твоих губ. Стихия собаки — движение. А что выпало на долю нам? Что значат наши слова, наши понятия?

— Дядя, ты хочешь, чтобы мы не думали. Все равно человек будет думать.

— Странный аргумент. Любое насекомое выходит из рук создателя более совершенным, нежели человек. Уже не говоря о цветах, деревьях, траве. Посмотри на деревья. Они существуют. Существуют каждое данное мгновение, без всяких оговорок. Их поливает дождь. Что они делают? Дождь просачивается в землю, древесные корни ждут его, самой природой они предназначены для поглощения дождя, у них есть для этого специальные поры. Когда влага проникает в землю, поры вбирают ее, корни пьют воду, дерево пьет. Оно знает свою меру. Когда дерево напилось, поры закрываются. Корни больше не всасывают воду.

— Дерево — машина.

Маккензи:

— Наоборот, машина подобна дереву. И это не острота. Мы только потому умеем производить машины, мы только потому создали материальные ценности, что это подсказывает нам наше собственное устройство. Каким образом мы могли бы сами додуматься до всего? По крайней мере здесь мы слушаемся природы, следуем за ней и не нарушаем взаимосвязи. Мы давно погибли бы, если бы и в этом у нас закрались сомнения.

Эдвард:

— Ну, а что ты хотел сказать своей историей?

Маккензи:

— На Британских островах правил тиран, король Лир, он был вепрем, думал только о себе, о своем удовольствии, о власти и величии; почти совсем не интересовался детьми, под конец даже не знал, сколько у него детей, а дети так и не узнали, что такое отец. Лир был поглощен собой. Признавал только самого себя. Он опустошил страну, ибо опустошение было его стихией, признаки гибели тешили его. Видишь, как все это происходило и что я хотел сказать, особенно тебе. Такова жизнь, и вот таким бывает «я». Перед тобой картина нашего ненасытного «я», оно ничего не признает, желает быть единственным в своем роде, ни с чем не сравнимым. Не стремится ни к каким соответствиям. «Я» умеет считать только до одного. Оно противник гармонии.

Кем был Лир у себя в стране? Властелином? Скорее паразитом. Раковой опухолью. Но страна сознавала, из-за чего она страдает. Были люди, понимающие, что такое болезнь и что такое здоровье. Скажем, леди, queen Лир, пыталась его обуздать. Не то в старой легенде: бог Мод знал, что надо делать; с Лиром не было сладу, его можно было только уничтожить, чтобы дать возможность выздороветь другим.

Каждый раз, когда Маккензи приходил к Эдварду и начинал болтать, повторялось одно и то же: сперва Эдвард встречал его холодно, потом слушал с досадой, а под конец — с интересом. Сидя на своем стуле, он поднял руки, потянулся.

— А теперь признайся, дядя Джеймс, почему ты мне все это рассказываешь? Какую цель преследуешь? Я извлек из твоей истории нечто совсем другое.

— Скажи мне — что?

Эдвард облизнул губы (ага, ты хотел бы у меня все выпытать, теперь тебе страшно).

— В другой раз.

— Как знаешь.

— Ты на меня из-за этого не сердишься, дядя?

— Надеюсь, я не лью воду на твою мельницу. Моя история преследовала обратную цель. Ты намерен слушать или я произношу монологи в пространство? И ты просто надо мной потешаешься? Видишь ли, я всего лишь несколько месяцев живу у вас, наблюдаю тебя и твою семью — ведь одновременно это и моя семья. И я считаю, ты дурно поступаешь, не бережешь самого себя. А поскольку ты не бережешь себя, ты не бережешь и своих близких. Из-за этого мне грустно… собственно, грусть, как ты знаешь, не в моем характере. Обычно я живу легко, путешествую; но сейчас меня пригласила Элис, твоя мама и моя сестра, пригласила пожить у вас, чтобы развлечь тебя, развлечь ее. Теперь и я узнал, что такое «семья». Узнал тебя. И увидел, что ты, Эдвард, — извини меня — встал на плохой путь, что ты вспыльчив, бодлив.

— Бодлив? Какое странное выражение! Стало быть, я и есть вепрь?

— Да нет же, Эди, не о тебе речь… речь о направлении, которое ты избрал. Знаешь, почему я напомнил тебе о снеге, о дожде, о корнях? Что я имел в виду, когда ты пришел ко мне с просьбой рассказать «Гамлета» и я решил: уж лучше я расскажу ему о диком, свирепом, воинственном вепре, который буйствует, роет землю, опустошает все вокруг? Тут я представил себе вепря, а после, в этой связи, подумал о Лире, объединил их в одном образе.

— А сам ты встречал подобных персонажей?

Маккензи:

— И даже очень часто, мой мальчик. Ты прочел отрывок из Кьеркегора. Вечер был прекрасный, интересный. Ты оказался в ударе. И тут я очень многое понял, Эдвард. Раньше я чуть-чуть побаивался тебя, ты не смейся, это так — ведь ты выглядел больным. А я несчастное создание: я принадлежу к той породе людей, которые боятся и болезней и больных. Знаю, во мне говорит глупый атавизм. Но в тот вечер я внезапно увидел тебя другими глазами. Ты сидел с маленьким томиком в руках и сам был Кьеркегором, о котором я много слышал, но которого всегда обходил стороной. Теперь ты читал его слова: «Честность… я хочу честности». До сих пор у меня в ушах звенит твой голос: «Ибо я хочу честности и ради ее достижения готов рисковать». По тебе было видно, что и ты готов рисковать. А потом ты стал читать о жертве: «Положим, что я стану жертвой в буквальном смысле этого слова, все равно я стану жертвой не во имя христианства, а потому, что я хочу честности».