Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана Страница 60

Я – фиксатор. Она говорит обо мне, очевидно. Больше не о ком! Наша страсть, захлестнувшая нас после долгой разлуки…

Чуть светлее. Фигура – вдали. И ее же шаги. Аня тоже их слышит. И стихла.

Невысокого роста блондинка тащит лесенку. Очевидно, библиотекарша.

– Помогите же! Вы бывали и расторопней!

– Я? Когда же?– и иду ей навстречу.

– Я ищу каталоги!– привалилась к углу.– Вы бы лесенку взяли!

– Зачем?

Анин всхлип:

– Ни хрена он не любит! Даже хрен свой не любит. Он однажды его разодрал себе спьяну так!..

Так. Беру срочно лесенку. И несу, и влеку за собой эту даму:

– Каталогов здесь нет.

– А журналы? Меня интересуют толстые журналы за этот год!– бежит за мной, обгоняет, распахивает дверь, которая напоминает вагонную…

И выходим мы словно бы в тамбур: из щелей задувает, и стены одеты в железо.

– Что вы ищете в толстых журналах?

– Перекурим?– она вынимает из кармана пачку «ВТ» и, тряхнув ее, с жадностью тянет губами сигарету.– Спички вот.

Я услужливо чиркаю. Угощаюсь. И, чиркнув опять, ощущаю, мне кажется, очертания собственных легких.

– Очевидно, весь умысел в том, чтобы я отыскала начало. И прочла его. И решила, на сколько: на пять с плюсом или на тройку с минусом, справилась я с сочинением на тему «Моя жизнь».

– Ваша жизнь. Вы считаете, это – тема?

– Женщина, которая всю жизнь ставила оценки другим, ставит оценку самой себе. По-моему, весьма оригинальный финал. Но, конечно, это не оригинальничанье ради оригинальничанья. Этот прием заставит не только героиню, но и читателей…– рука с сигаретой подрагивает.– Здешние фонды в таком омерзительном состоянии и беспорядке!

– Повесть о вас напечатана в толстом журнале?

– Я так думаю – первая половина… А иначе – зачем это все?– и швыряет окурок на пол, и решительно давит его желтым ботинком.– Вы ведь верите в то, что все неслучайно?

Я киваю и пожимаю плечами. (Замечательный памятник мне. Будет нужен эскиз – лучшей позы не отыскать!)

Я-то было подумал, что книги и я, я и книги и Аня – что это – попытка коллажа – что-то вроде новомодной инсталляции, в которой скомканные и пропитанные клеем страницы Маркса соседствуют с кружевным бюстгальтером, цитатой из Клее…

– Может статься, что в следующем номере напечатают исповедь Галика… С орфографическими ошибками!– она смеется, такое рыхлое лицо и такое детское веселье!– Так и не смогла обучить его грамоте! Это – чудо-ребенок! Если бы автор избрал именно этот путь! Советская литература, к сожалению, вообще прошла мимо юности как таковой. Кто у нас есть? Только молодогвардейцы! Да и девятнадцатый век, открывший детство, давший его неподражаемые образцы (один только Илюшечка Достоевского чего стоит!), и девятнадцатый век прошел мимо юности. Барышни на выданье не в счет! И Наташа Ростова – лишь высшее достижение в этом ряду! Но где, я вас спрашиваю, мужающая юность? С ее беззащитностью, нежностью, страстностью, бескомпромиссностью!

– Юность – одно из самых темных мест. А наша литература всегда стремилась к свету,– я гашу свой окурок о каблук.

– Юность чиста!

– И темна одновременно. Если вам попадется здесь томик Платонова, перелистайте, и вы убедитесь, что вне зависимости от возраста все его персонажи – юноши, отроки и юницы.

– Я говорю совершенно о другом! Вы ведь не в курсе. Если я верно поняла, вы здесь всего лишь библиотекарь!– и тянет лесенку на себя.

– Я?

– В предыдущем книгохранилище вы помогали Анне Филипповне отыскать какую-то книгу. Откройте мне дверь!

– Я помогал?!– дверь я ей открываю, лесенку отбираю.– Не торопитесь. Если все неслучайно, то наша встреча…

– Их уже было столько!– И, одернув зеленый пиджак, она входит… Мы вместе с ней входим – снова в книговагон, как две капли похожий на предыдущий.

После нервной оглядки на стеллажи:

– Мда, знакомая неразбериха!– обернулась ко мне, губы втянуты, словно забыла в стакане протез.– Я сняла с полки книгу – вагона четыре назад, и открыла на первом попавшемся месте. И прочла: Бог, который заставил Авраама занести нож над своим столь долгожданным сыном Исааком (что в переводе означает, обращаю на это ваше особое внимание, дитя смеха!),– этот Бог был, конечно, ироником. И вера в него – это вера в абсурд.

– Кьеркегор, очевидно. Ну – и?

– Но ведь все неслучайно! Вы сами сказали!

Вдалеке чей-то смех. Взрывом. Анин? Аня здесь? Здесь и там?

– У моего мужа бывает иногда вот такой же отсутствующий взгляд,– и потянула к себе лесенку.– А потом вдруг очнется, вылижет тебя всю, как собака, исцелует шею, затылок, руки и скажет потрясенно: «Это же ты! Ты! Тама, ты!»

– Тама?

– Я не представилась. Тамара. Причем ему все равно, дома мы или в автобусе. Почему-то на людях подобные выходки ему нравятся еще больше. Вообразите! Садимся в автобус! Я отрываю, естественно, два билета. Тут и подходит ко мне мой муж: «Девушка, почему вы взяли два билета? Вы что – беременны?»

Я это слышал! От Ани. Какой-то из ее знакомых…

– Всеволод?!

– Вы знаете моего мужа?– изумлена, но и чем-то огорчена.– Эта неразбериха вполне в его духе. Но ведь речь не о нем?

Анин хохот. До кашля. И кто же ее веселит там?

– Я найду! Не в журнале, так в книге! Это может быть в только что вышедшей книге! Я себя не щадила, так откровенно в нашей литературе не исповедовалась, возможно, еще ни одна женщина! И чтобы все свести к абсурду?! Не поверю! Надо лишь терпеливо искать!– подбородок вперед, развернулась и поплелась, волоча стремянку.

Здесь ведь нет абсурда, Тамара, здесь есть рифма: мальчик Исаак несет на спине вязанку дров для собственного «всесожжения», как и Христос, которому предстоит нести на себе крест… Вот еще одна рифма: «Мой отец,– говорит Исаак,– вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?» И Отцу же – Христос: «Да минует меня чаша сия». В чем же смысл данного «четверостишия», дети? (Она, конечно, школьная училка, если не инспектор роно!) Бог не допустил невинной жертвы. Совсем иное дело – жертва осознанная…

В продуваемом с четырех сторон тамбуре – два окурка. Тамарин размазан по полу в крошево. Дымом, однако, не пахнет. Я вообще не уверен, что здесь существуют запахи.

Рифма сама собою гарантирует от абсурда.

Анечка, женская рифма моя! Ты-то что обо всем этом думаешь?

Тишина. Я прошел уже треть отсека – не скрипуче, на цыпочках. Я не мог их спугнуть.

Металлический ломкий звук и шипение – из-за книг. Надо только свернуть.

На полу – человек. Хлещет пиво из зеленой немецкой банки.

То ли в шортах, то ли в семейных трусах. И как черт волосат! Ани нет.

– Вы, по-моему, были здесь не один,– я присаживаюсь.

– Барышня за пивом послана.

– Далеко?

– О! Места здесь пивные! О!– в голосе детское изумление.– Таких мест, может, на всей земле-матушке ну раз, ну два… а больше и нету!

– Что же, барышня у вас на посылках?

– Будь проще, и барышни к тебе потянутся!– он протягивает мне мягкую пятерню.– Семен – кислый лимон. В теремочке живет. А ты кто такой?

– Я – Гена, переходящий на ты постепенно.

– Живи! Места всем хватит,– и с неохотой отпускает мою ладонь.– Вот придет Нюха, плоское брюхо, пиво пить будем.

– У барышни плоское брюхо?

– Вот придет Нюха, длинное ухо – хорошо будет! Вот придет Анка, открытая ранка…

– Чья ранка-то?

– Всякая барышня есть открытая ранка на теле земли. Для чего в ней наглядное напоминание и проделано!

– Думаешь, она пиво ищет?

– Думаю, что не пиво. Но отыщет она всенепременно пиво.

– Так бывало уже?

– Сколько раз!

– Вы давно здесь?

– Банок десять примерно,– он по-собачьи облизывается и, заслышав чьи-то тяжелые шаги, подносит палец к губам: – Томусик, норильский гнусик. Тс-с.

Шаги замирают. Поблизости. Слышится листание страниц. Вздох, удивленный выдох… Книга захлопывается. И вот она снова вышагивает – прочь.

– Туда-сюда, туда-сюда, как газы в кишках!– Семен морщится, поглаживая живот.– Я ей говорю: не боись, куда он денется? пропукается нами – не с утра, так в обед, не в обед, так под осень… Ой, что началось! «Пропукается – мной?» Ну, говорю, просрется. Главное, чтоб облегчение вышло – и нам, и ему. Сама видишь, какую муку человек на себя взял!.. Шиндец, тупик! Нам – что? Нам – каждому по потребностям: мне – пива поставил, тебе, Томусик, книжек хоть загребись. А ему, бедному, выход отсюда искать! Правильно я говорю? Семен Розенцвейг,– он опять протягивает пятерню.– Секретарь местной ячейки Партии процесса. А ты, Томусик, это я ей говорю, ты генсек Партии результата. Нам с тобой не по пути. Отзынь. Теперь вот мимо бегает.

– Геннадий, пока присоединившийся,– я длю рукопожатие.

– Присоединяйся, Гена! Хорошо будет!

– В результате?

– В процессе! Голова садовая!

– А в результате?

– Как у всех, так и у нас. Врать не буду.

– То есть?

– Летальный исход. Это я заранее говорю. Но процесс, Генка, сам процесс – о!