Сол Беллоу - Дар Гумбольдта Страница 60

— Нет, я больше не собираюсь уступать ни пяди, — заявил я. — Его угрозы не сработают. Стоит мне согласиться с ее требованиями, и она тут же выдвинет новые. После отмены рабства в этой стране идет тайная борьба за его восстановление иными средствами.

Из-за таких вот заявлений Томчек и Сроул относились ко мне настороженно.

— Хорошо, определите свою линию и придерживайтесь ее, — сказал Сроул, — а нам доверьте остальное. Дениз ставит своего адвоката в трудное положение. А Пинскер не хочет осложнений. Ему нужны только деньги. И такое положение дел ему не нравится. Она получает юридические консультации на стороне, у некоего Швирнера. Совершенно неэтично.

— Изрядная дрянь этот Швирнер! Сукин сын, — выругался Томчек. — Если б я только мог доказать, что он спит с истицей и сует нос в мое дело, я бы ему показал! Я бы довел его до комиссии по профессиональной этике.

— А разве отношения бабника Швирнера с женой Чарли не закончились? — удивился Сроул. — Я решил, раз он только что женился…

— Ну и что с того? Женился и продолжает встречаться с этой психованной бабой в мотелях. Подбрасывает ей стратегические идеи, а она нашептывает их Пинскеру. Запутали его ко всем чертям. Доберись я до этого Швирнера!..

Я промолчал и постарался сделать вид, что не слышу их беседы. Томчек хотел, чтобы я предложил нанять частного детектива и поймать Швирнера с поличным. А я вспоминал Фон Гумбольдта Флейшера и частного сыщика Скаччиа. И не собирался в это ввязываться.

— Надеюсь, парни, вы сумеете обуздать Пинскера, — сказал я. — Не давайте ему тянуть из меня жилы.

— В кабинете судьи? Там он будет вести себя пристойно. Он изводит вас во время дачи показаний, но у судьи все иначе.

— Он просто скотина, — заявил я.

Они промолчали.

— Чудовище, людоед.

Это произвело неприятное впечатление. Томчек и Сроул, как и Сатмар, очень болезненно воспринимали нападки на свою профессию. Томчек промолчал. Это Сроулу, младшему партнеру и подчиненному, приходилось иметь дело с капризным Ситрином. Сроул ответил мягко и сдержанно:

— Пинскер — трудный человек. Серьезный противник. Беспощадный.

Понятное дело, они не позволят мне оскорблять юристов. Пинскер ведь тоже член клуба. А я кто? Промелькнувшая бесплатная фигура, заносчивый чудак. Таких, как я, они вообще не переносят. Даже ненавидят. Да и с чего им меня любить? Внезапно я увидел все это их глазами. И очень обрадовался. По сути, на меня снизошло озарение. Возможно, эти внезапные озарения — следствие происходящих со мной метафизических перемен? Под обновляющим влиянием Штейнера я больше не думал о смерти с прежним ужасом. Меня уже не преследовали видения удушливых могил и боязнь вечной скуки. Наоборот, я часто ощущал необычайную легкость и стремительность, словно на невесомом велосипеде мчался среди звезд. Порой я видел себя с бодрящей объективностью — просто объект среди других объектов материальной вселенной. Однажды движение этого объекта прекратится, и когда тело распадется, душа сменит квартиру. Но вернемся к юристам. Я стоял между ними — и вот они мы, три обнаженных «эго», три существа, принадлежащие к низшему классу современной рациональности и расчетливости. В прошлом «я» скрывалось под покровами — покровами общественного положения, знатности или плебейства, у каждого «я» наличествовали особые манеры и взгляды, надлежащая оболочка. Теперь же все оболочки и покровы исчезли, остались лишь голое «я», жаждущее, нетерпимое и внушающее ужас. Только сейчас я увидел это, в приступе объективности. Волнующее зрелище.

Так кем же все-таки я был для этих людей? Забавным психом. Ради укрепления собственной репутации Сатмар много трепался насчет меня, он буквально навязал меня им на шею, и неудивительно, что они злились, потому что он советовал поискать мое имя в справочниках и почитать о моих орденах, премиях и зигзаговских наградах. Он втолковывал им, что они должны гордиться таким клиентом, и, естественно, за глаза они меня презирали. Квинтэссенцию их отношения ко мне однажды сформулировал сам Сатмар, когда совершенно вышел из себя и в ярости закричал:

— Да ты всего лишь хрен с ручкой, и ничего больше!

Он был настолько рассержен, что превзошел самого себя и заорал еще громче:

— С ручкой или без, а все равно хрен!

Я не обиделся. Эпитет показался мне непревзойденным, и я рассмеялся. Если только вы сумеете это сформулировать, то выразите, что вы думаете обо мне. В общем, я точно знал, какие чувства вызываю у Томчека и Сроула. Со своей стороны, они подсказали мне оригинальную мысль. История создала в США нечто абсолютно новое — бесчестность, замешанную на чувстве собственного достоинства, или двуличное благородство. Честность и нравственность Америки всегда служили примером всему остальному миру, и тогда она похоронила саму идею лживости и заставила себя жить в принудительной искренности; результат вышел потрясающим! Вот взять Томчека и Сроула, представителей престижной и уважаемой профессии, где существуют свои высокие стандарты: у них все шло тип-топ, пока не появился такой немыслимый фрукт, как я, который не может совладать даже с собственной женой, идиот, ловко плетущий словеса и тянущий за собой шлейф прегрешений. Я внес в их жизнь дух старомодных претензий. И это, если вы поняли, куда я клоню, было с моей стороны совершенно неисторично. Потому-то я и удостоился затуманенного взгляда Билли Сроула, словно он замечтался о том, что сделает со мной в рамках закона или почти в рамках, едва я преступлю черту. Берегись! Он сделает из тебя котлету, изрубит в капусту мечом правосудия. Глаза Томчека, не в пример Сроулу, остались совершенно ясными, потому что он не позволял глубинным мыслям подниматься так высоко. И я в полной зависимости от этой жуткой парочки? Ужас! Впрочем, Томчек и Сроул — именно то, чего я заслуживал. Все правильно, я должен поплатиться за свою наивность и желание найти защиту у гораздо менее наивных людей, которые в этом падшем мире чувствовали себя как рыба в воде. Когда же мне наконец удастся сбежать отсюда, бросить этот падший мир на кого-нибудь другого? Гумбольдт воспользовался своей репутацией поэта, когда уже не был поэтом, а лишь увлеченно плел безумные интриги. И я делал почти то же самое, только оказался куда как благоразумнее и не кричал на каждом углу о своей неискушенности. По-моему, это приземленное слово. Но Томчек и Сроул, не без помощи Дениз, Пинскера и Урбановича, да и многих, многих других, наглядно показали мне, как я ошибся.

— Хотел бы я знать, какого черта вы так радуетесь, — поинтересовался Сроул.

— Просто вспомнил кое-что.

— Везет же вам с хорошими воспоминаниями.

— Когда же мы наконец зайдем? — спросил я.

— Когда выйдет другая сторона.

— А, так, значит, Дениз и Пинскер беседуют сейчас с Урбановичем? Тогда я пойду присяду, у меня устали ноги.

Эти миляги Томчек и Сроул успели мне осточертеть. Мне нисколько не хотелось общаться с ними в ожидании, когда нас вызовет судья. Еще немного, и я не выдержу. Они утомляли меня слишком быстро.

Я с облегчением расположился на деревянной скамье. Книги у меня с собой не было, поэтому я воспользовался передышкой, чтобы немного помедитировать. Объектом медитации я избрал цветущий розовый куст. Я часто вызывал в памяти этот образ, а иногда он появлялся сам собой. Густой ветвистый куст, весь покрытый небольшими темно-красными цветками и молодыми блестящими листьями. В данный момент у меня в голове вертелось одно слово «роза» — «роза», и больше ничего. Я строил образы: ветви, корни, упругая пышность новых побегов с отвердевающими выступами шипов, и все, что мог вспомнить из ботаники, — флоэма ксилема камбий хлоропласты почва вода химические вещества; я пытался представить себя растением, понять, как из зеленой крови рождается красный цветок. Ах да, молодые побеги на розовых кустах всегда красные и только потом зеленеют. Я в мельчайших подробностях представил розовый бутон, его сомкнутые, закрученные в спираль лепестки, едва заметный беловатый пушок на красном фоне; увидел, как бутон медленно раскрывается, обнажая тычинки и пестик. Я всей душой сосредоточился на этом видении и погрузился в цветы. И тогда я увидел рядом с цветами человеческую фигуру. Растения, утверждает Рудольф Штейнер, выражают чистый невозмутимый закон роста, а на людей, стремящихся к высшему совершенству, возложена более тяжелая ноша — инстинкты, желания, эмоции. И, значит, жизнь куста есть сон. А человечество пытает счастья, живя страстями. И ставка здесь на то, что высшие силы души способны очиститься от страстей. Очистившись, душа сможет возродиться в новой, более совершенной форме. Красный цвет крови — символ очищения. Но даже если все не так, мысли о розах всегда погружали меня в состояние, близкое к блаженству.

Немного позже я сосредоточился на другом предмете. Я вспомнил старый железный закопченный фонарный столб, какие стояли в Чикаго лет сорок назад, — фонарь с плафоном, похожим на шляпу тореадора или на оркестровую тарелку. Ночь, метель. Я, маленький мальчик, смотрю из окна спальни. Воет ветер, и снег ударяется в железный фонарь, а под ним кружатся розы. Штейнер предлагает для медитаций крест, увитый розами, но я, возможно, из-за иудейского происхождения, предпочитал фонарь. Объект не имеет значения, когда вы покидаете чувственный мир. Покинув чувственный мир, можно ощутить, как пробуждаются те части вашей души, которые раньше никогда не бодрствовали.