Поль Гаден - Силоам Страница 60

Симона это приглашение застигло врасплох. Но почему бы его не принять?.. Вечер должен был состояться через несколько дней, в воскресенье. Возможно, там будет доктор Марша с женой. «Может быть, будут танцы», — добавил малыш Кру… Слушая его, Симон наблюдал за лицом своего собеседника. Но оно показалось ему безукоризненным, да и Боже мой! приглашение на концерт — вовсе не злодейский поступок…

Он не виделся с Ариадной до самого воскресенья. Но и само воскресенье ему пришлось провести без нее, и, когда наступили сумерки, он подумал, что, наверное, не увидит ее раньше следующего дня. Когда наступил вечер, он направился к квартире маленького доктора, находившейся на последнем этаже Дома. Сначала он сделал крюк в направлении Нанклэра, до самого белого забора, в надежде увидеть Ариадну; но там не было ни души, все сидели по домам, над Обрывом Арменаз стояла тишина.

Симон поспешил к Дому; но было скользко, что затрудняло ходьбу. Он почти опоздал. В комнате, куда он вошел, было тепло, уютно, пахло сигаретным дымом. После холодного воздуха улицы он почувствовал что-то вроде головокружения. Он не расслышал имена людей, которым его представляли, не разглядел их лиц и буквально упал на стул. Звуки фортепиано настроили его на серьезный лад, тотчас введя в мир, где все казалось непререкаемым. Пианист исполнял пьесу современного композитора, Сюжера, чья сложная техника слишком часто заслоняла собой глубину музыки, и Симон с волнением слушал эти изощренные диссонансы, которые передавали ему легкую тревогу. Слушая «Игры теней», где чистая мелодия беспрестанно вступала в борьбу со смятением, вызванным диссонансами, ломающимся ритмом, капризами какого-то отчаянного стиля, он испытывал ощущение танцора, который, выйдя с бала и уже смешавшись с уличной толпой, старался бы вспомнить, сквозь овладевавшие им разрозненные ощущения, ласкающую нежность некоторых ритмов, некоторых надежд. Да, именно так: это смятение было смятением человека, который посреди поглотившего его хаоса старается вернуть спокойную уверенность первоначального ритма… Симон удивлялся тому, что простое сочетание звуков способно вызывать такие мысли. Но это произведение не давало ему представить себе ничего иного, кроме постоянного обрывания нитей, а потому превращалось в некую вечную катастрофу, в которой главная тема, вдруг воскреснув после того, как ее уже сочли погребенной, начинала звучать песнью надежды, становясь словно прелюдией к восстановлению разрушенного мира. Конец, как почти во всех произведениях Сюжера, оставлял впечатление потрясения: словно бы небо, медленно раскрывшись, вдруг захлопнулось, оставив вас неудовлетворенным, полным желания, которое заведомо никогда не исполнится…

Симон посмотрел на исполнителя. У него был такой вид, будто он творил, переделывал пьесу Сюжера в свое собственное произведение, в этот самый момент извлекая его из небытия. Возможно, где-то он наталкивался на жесткие рамки, на сопротивление уже обработанной формы, чьи очертания следует повторить; но ему так хорошо удалось заставить жить в себе эту форму, вычерченную и вылепленную другим, что он словно сам участвовал в ее создании. Однако разве сам Сюжер не воспринял таким же образом ранее существовавший мир, всего лишь приняв и подчеркнув его контуры? Разве его творчество не было тоже сотрудничеством, и разве он всего лишь не приблизил к себе, к нам, творение, выше которого подняться нельзя?.. И, в свою очередь, Симон тоже изображал и переделывал в себе это произведение любовью, которую оно ему внушало, сознавая, что таким образом принимает участие в этом первородном творчестве.

В этот момент молодой человек обернулся, почувствовав притяжение взгляда, и не поверил своим глазам: Ариадна сидела позади него. Он хотел было улыбнуться ей, но тотчас отвернулся, едва сдержав рыдание. Просто ему вдруг показалось, что его взгляд, не задерживаясь на внешних очертаниях тела, шел сквозь него, как в произведении Сюжера, к некоей предсуществовавшей чудесной двойственности. Он увидел Ариадну, сидевшую позади него, спокойно, вытянув руки вдоль тела, в мягком свечении волос, с худым лицом, озаренным янтарными глазами, и понял, что чувство, которое внушало ему это видение, не слишком отличается от того, которое он испытал несколькими мгновениями ранее, слушая музыку Сюжера, и еще бывшее настолько сильным, что он не мог расслышать нового произведения, начатого пианистом. Да, Ариадна была сестрой этих легких и ритмичных нот, которые только что явились в матовой рассыпающейся ткани отрывка и неоднократно вызвали у него ощущение приоткрывающейся двери. И так же, как Симон в такие моменты чувствовал, что настолько сливается с этими нотами, с их порывом, до такой степени сам становится этой летучей воздушной мелодией, что, в свою очередь, воссоздает ее после артиста, так и теперь его взгляд, случайно брошенный на Ариадну, наполнился такой любовью, что он словно приобщился к первородному порыву — а девушка, как и произведение Сюжера, стала лишь его телесным выражением. Ничто в мире не существовало более по отдельности, все сочеталось между собой; впечатления, получаемые им от самых разнообразных вещей, были соединены братскими узами, как дети одной семьи. Ибо ощущение того, что восхищение или любовь позволяют сорвать с вещей пелену и проникнуть в их сущность, он уже испытал — глядя на поток, созерцая сияющий луг или шероховатое и ранимое тело земли. Да, именно это, именно это ощущение снова взволновало его, только потому, что его взгляд встретил Ариадну. Значит, то же самое волнение говорило ему каждый раз о присутствии этих братских сущностей; он был среди них подобен раскачиваемому и вибрирующему маятнику; и он снова восхитился красотой рассеянных в мире аналогий.

Но его вдруг озарила одна еще более дерзкая мысль. Он припомнил, что слышал об исполнителях, которые якобы так удалялись от замысла музыкальных произведений, что по гению могли сравняться с самим автором; увлеченный этой мыслью и размышляя о преображении, которому могли подвергнуться вещи в некоторых людях благодаря ими же внушаемому очарованию, он задумался, с дерзкой наивностью и детским чистосердечием, не удивится ли однажды сам Бог, увидя в некоторых из своих созданий столь же яркий образ своих творений… Бог!.. Это имя наделяло смыслом столько разрозненных аналогий. Это был центр всех переживаний, которые были испытаны в различные промежутки времени и пространства, но должны были где-то соединиться в единой плоскости. Это было имя всех восторгов, испытанных Симоном с тех пор, как он жил в горах. Это Бог возложил на мир, на самые невзрачные, самые презренные предметы покров света; и этот покров так сиял, что иногда человеческий взгляд проходил насквозь, даже не замечая его. К этому Богу Симона вдруг повлекло, вознесло внутренним, радостным и облагораживающим притяжением всего его существа: ему вдруг показалось, что он понял смысл слова «радость»… Но тут же в сознании промелькнул образ Массюба. Этот Бог, которого он только что открыл, был, значит, и тем, кто создал ужасный и мрачный мир, о котором Симону напоминал каждый раз, когда он его слышал, глухой, тягучий голос Массюба? Действительно, между этими двумя мирами была странная пропасть, непонятная, но реально существующая, раз из-за нее Ариадна, например, если смотреть из мира Массюба, была созданием совершенно отличным от того, какой она была в мире Симона. Но Симон теперь был уверен, что эта пропасть, существование которой приходилось признать, разверзлась между Ариадной и Массюбом, а не между ним и Ариадной. Иначе быть не могло. Ариадна не была виновата и не могла ею быть. К чему ее расспрашивать? За нее отвечал Сюжер. Если мир был именно этим сияющим творением, открывшимся сейчас его взгляду и в порядок которого вмешивался Бог, если мир в этот вечер не был скопищем разрозненных обломков, в котором сознание даровано людям лишь для отчаяния, если в волнении, пережитом Симоном благодаря произведению Сюжера, был смысл, если только подобное волнение могло родиться, значит, Ариадна не была виновна, значит, Ариадна по-прежнему заслуживала его поклонения… Симон понял, что больше не о чем было спрашивать. У него был ответ: Ариадна, как ноты Сюжера, была знаком, и этот знак был выше посредственности, зависти, душевной низости. Симону стало стыдно своих сомнений…

Он не заметил времени, прошедшего с тех пор, как пианист закончил играть, но увидел, что стулья выстраивают вдоль стены, малыш Кру завладел пианино, и все готовятся к танцам. Тогда на него напал некий страх при мысли, что ему теперь придется подойти к Ариадне в ее человеческом обличье… Но она уже стояла перед ним.

— Я не ожидал встретить вас здесь, — сказал он ей неловко.

— Меня пригласил Кру в прошлый раз, когда мы катались на санках…

— На санках?..

— Да, ночью… Правда, я вас с тех пор не видела… О, Симон, что за чудесная ночь!.. Воздух был ледяной, но ветра не было, и свет был такой нежный!..