Юрий Рытхэу - В долине Маленьких Зайчиков Страница 60

– А ты знаешь, что Чукотка испокон веков находилась на первом месте в мире по потреблению мяса, потому что, кроме мяса, есть-то больше нечего было! Сделали открытие! Так можно договориться и до такой чуши, что благосостояние чукчей достигло предела, потому что на Чукотке все поголовно ходят в мехах!

– Да, как-то я не подумал об этом, – задумчиво произнес Семенов.

– А что сказали бы люди, давшие тебе эти цифры, если бы узнали, что, например, в стойбище Локэ потребление мяса резко упало за последние месяцы? Пожалуй, дадут сигнал бедствия! Голод! А дело простое – появился магазин, а в нем крупы, консервы, сливочное масло, молока, фрукты, черт возьми!.. Я помню, в интернате нам дали написать сочинение, как раньше жили. Один мальчик написал: «Мы постоянно голодали. Ели только мясо и больше ничего…» А если уж речь зашла о лекции, – продолжал Праву, – то я скажу еще: много у тебя всяких стримеров, цифр, а вот об изменениях, которые произойдут с людьми за семилетие, ты ничего не сказал. А ведь все это делается для людей, во имя человека. Главное – человек!

– Тут уже нужна художественная литература, – улыбнулся Семенов.

– Почему? – возразил Праву. – Не надо иметь большое воображение, чтобы представить себе, как, например, будет жить в 1965 году пастух Коравье, который без малого год назад жил почти в первобытном обществе.

– Кем же, по-твоему, будет Коравье в конце семилетки?

– Во-первых, он будет трактористом, – ответил Праву.

– Так, – загнул палец Семенов, – а дальше?

– И коммунистом. Человеком в полном смысле слова! Современным человеком!

Солнце с каждым днем набирало высоту. Снег тяжелел и по ночам покрывался твердым настом. Близилась весна – страдная пора оленеводов.

Дни стали длинные и солнечные, и пастухи почти все время проводили в стаде, редко возвращаясь в тракторный домик.

Один Коравье почти не отходил от трактора, мучая бесконечными расспросами Кэлетэгина.

По вечерам, когда бригада собиралась вместе, Праву читал вслух «Капитанскую дочку».

Он переводил прямо с листа и в первые дни никак не мог приноровиться. Пока мысленно подыскивал нужное слово, слушатели недовольно крякали, выражая нетерпение.

Едва только Праву прочитал первые строки, как на него посыпалось столько вопросов, что он едва успевал отвечать. Разъяснение непонятных слов занимало больше времени, чем само чтение. Пастухи очень удивились, узнав, что герой повести еще в утробе матери был записан сержантом в Семеновский полк.

– Выходит, и я своего Мирона в те времена мог записать бригадиром! – сказал Коравье.

– В те времена, о которых писал Пушкин, колхозных бригадиров не было, – пояснил Кэлетэгин.

Коравье вопросительно посмотрел на Праву.

– Это верно, – подтвердил Праву.

Вызвало много споров упоминание о парикмахере. Инэнли никак не мог взять в толк, как это человек занимается стрижкой и бритьем других людей. Коравье, уверенный в том, что в советское время парикмахеров не может быть, сказал:

– У всякого народа раньше было много ненужных людей, занимающихся ненужным делом. Вот у нас тоже – старик Эльгар. Он теперь как парикмахер.

Праву пришлось объяснить, что парикмахеры и поныне здравствуют и работают, являясь полезными членами советского общества.

– Вот как! – удивился Коравье. – Что же ты не показал мне хоть одного парикмахера в Анадыре?

– Мне в голову не пришло, что это тебя заинтересует, – ответил Праву. – Ты же бреешься своим ножом.

– А в Торвагыргыне будет парикмахер? – спросил Инэнли.

– Обязательно, – ответил Праву. – Может быть, уже есть.

Потом Праву объяснил, что такое военные чины, так как до сих пор пастухи видели в форме только одного человека – поселкового милиционера Гырголтагина.

Всем очень понравилась вторая глава повести – «Вожатый». Описание пурги вызвало много замечаний.

– Как у нас! – с удовлетворением отметил Коравье. – Молодец Пушкин, правдивый человек.

Праву вспоминал, как именно книга знакомила его с русским языком. В интернате была довольно богатая для тех мест библиотека. Однажды учительница прочитала на уроке сказку Пушкина «Золотой петушок». Праву удивила способность простого разговора превращаться в волшебные звуки. Эти звуки создавали зримую картину далекой жизни. Праву еще был в том замечательном возрасте, когда верят сказкам. Для него мир за пределами селения начался именно со сказок, которые рассказывали друг другу его земляки. В метельные зимние вечера при свете мерцающего жирника неторопливо текли рассказы о подвигах чукотских богатырей, о неудачливых похождениях священного, но глуповатого ворона, о скитаниях чукотского сироты… В сказках назывались реальные места, где происходило действие, и даже когда оно перемещалось на первое, второе и пятое небо, никто из слушателей не выражал сомнения в достоверности рассказа-сказки.

На смену сказкам пришли книги. Новый, совершенно незнакомый мир открылся Праву. В героях книг он искал черты, которые были знакомы ему в окружающих людях, в нем самом. У каждого человека есть минуты, когда он с особой отчетливостью, с внутренним восторгом отмечает в сердце очень важные открытия. Одним из таких открытий для Праву было то, что в книгах жили люди, которые мало отличались от него самого. Праву как-то неожиданно научился определять меру правдивости художественного произведения – когда читатель легко может представить себя на месте героя и без труда проходит через строй печатных знаков в те страны, города, деревни, на палубы кораблей, в безмолвные льды, в глубокие шахты, о которых пишется в книге…

Чтение «Капитанской дочки» часто являлось только поводом для разговора, который имел довольно далекое отношение к Пушкину.

Однажды Коравье спросил:

– Как ты научился русскому языку? Вот ты говоришь с русскими, а мне кажется, что ты родился уже знающим этот язык.

Праву хорошо помнил время, когда он не знал по-русски ни одного слова. Он слушал русских и не представлял, как можно понимать язык, состоящий сплошь из непонятных звуков, сливающихся в одно неразборчивое бормотание. Но еще больше его удивляли люди, способные изъясняться сразу на двух языках.

Назвать точно день, когда ему стал понятен русский язык, Праву бы не смог. В школе с ним за одной партой сидел русский мальчик, с которым, разумеется, нельзя было не наладить отношений. Через некоторое время они уже объяснялись на удивительном смешанном наречия. Слово за словом, фраза за фразой в мозгу у Праву откладывались богатства языка, который теперь стал для него вторым родным языком. В университет он приехал уже свободно говорящим по-русски. Преподаватели только дивились, как это юноша, выросший на Чукотке, говорит по-русски лучше многих приехавших из более развитых районов страны.

А затем книги…

– Как бы мне хотелось заговорить на русском языке! – воскликнул Коравье. – Вот я смотрю на человека, читающего русскую книгу или говорящего на этом языке, и мне кажется, что по сравнению с ним я слепой на один глаз, глухой на одно ухо.

Кэлетэгин тоже поделился воспоминаниями:

– В нашем селе жил русский мальчик, сын работника полярной станции, гидролога. У этого мальчика была двухвесельная лодка, на которой он плавал по лагуне. Мы с ним дружили, но когда дело доходило до того, чтобы вместе поплавать на лодке, он брал меня только с условием, что я выучу какое-нибудь русское стихотворение или песню. Я еще всех слов не понимал, но стихов знал множество. И в лодке посреди лагуны громко их читал:

Заунывный ветер гонитСтаи туч на край небес,Ель надломленная стонет,Глухо плачет темный лес…

Иногда во весь голос пел:

Не шей ты мне, матушка,Красный сарафан!

Так я быстро выучился говорить по-русски, и меня даже иногда просили быть переводчиком. Однажды приехал какой-то начальник из района и говорил речь. Мне велели переводить. Он говорил долго и все повторял, что надо работать хорошо. Я его речь за пять минут перевел. Он рассердился и потребовал, чтобы кто-нибудь другой перевел все заново…

В заключение Кэлетэгин предложил:

– Давайте учить русскому языку Коравье и Инэнли! Я, конечно, не учитель, но разговору могу поучить.

– Что ж, – согласился Праву. – Это дело. Правда, пособий у нас нет.

– Да прямо по этой книге и будем учить, – Кэлетэгин кивнул на томик Пушкина. – Вспомним школьные уроки.

– Ладно. С завтрашнего дня и начнем. А сейчас ложитесь спать. Сегодня на дежурство пойду я.

Праву вышел из тракторного домика. Несмотря на поздний час, было светло, как в зимний полдень. Ночь отличалась ото дня только тем, что на землю спускалась какая-то особенная тишина, не похожая на тишину тундрового дня. Снег покрылся смерзшейся корочкой, и ноги с хрустом проваливались в него.

Праву начал круговой обход, зорко оглядывая окрестности. Некоторые олени имеют привычку откалываться от стада. На этот раз все было спокойно. Серое пятно стада заняло почти весь распадок. За невысоким перевалом паслись олени Нутэвэнтина.