Елена Сазанович - Всё хоккей Страница 60

– Это вам, – буркнул невнятно я.

– Ой, а что это, – ее любопытный остренький носик влез в пакет. – Мандарины! Как здорово! Теперь на свидание вместо цветов принято носить мандарины? Ой, нет, вы, наверное, Виталик, ошиблись. Подумали, что я больная, а я к вашему сведению сама лечу больных. Вернее, учусь лечить. Ну, не обижайтесь, я, если честно, обожаю мандарины! Они мне детство напоминают. Вы знаете, в детстве я хотела быть продавщицей мандаринов. Верите? Я представляла, как стою на морозе, в шапке ушанке, в ватнике, похлопываю ладошками в толстых варежках и кричу на всю улицу: «Самые лучшие в мире мандарины!»

Я невольно надавил на пульсирующие виски. Но Тоня неправильно расценила мой трагичный жест.

– Ах, вы мне не верите? Но это чистая правда! Меня в детский сад на санках часто провозили мимо одной хорошенькой рыженькой продавщицы манаринов, и я так ей завидовала! И ночами мечтала, что непременно стану на нее похожей. И буду, как и она, торговать мандаринами на морозе. Меня вся семья отговаривала от этой глупой затеи. Все вдруг на полном серьезе принялись доказывать, что продавщицы – все поголовно пьяницы и обманщицы. Но я им так и не поверила. Мне нравилась та девушка, от нее всегда пахло мандаринами.

Тоня вытащила оранжевый фрукт из пакета и шумно вдохнула его запах. У меня закружилась голова. И я покачнулся.

– А где ты тогда жила, Тоня? – охрипшим от волнения голосом спросил я.

Она назвала мне совершенно противоположную ветку метро. Алька не могла там торговать мандаринами. Значит, другая девушка. Значит, на каждой улице есть такая милая конопатая девушка из нашего детства и юности. И все же я мало в это верил. Алька для меня навсегда останется единственной. И даже Тоня не смогла бы ее заменить. Потому что мечта Тони о мандаринах останется лишь мечтой. Она, как и я не способна была торговать на зимней улице фруктами.

Мне стало больно и тоскливо. И я уже другими глазами посмотрел на Тоню. И сразу же вспомнил, зачем мы встретились. У меня был сугубо деловой вопрос и не более. На который нужно тотчас получить ответ и поскорее распрощаться.

– Да, Тоня, что я хотел у тебя спросить. Только ответь честно. Твой дядя… У него могли быть ключи от твоей машины и гаража?

– Нет, конечно! Зачем? У него самого прекрасный гараж и машина.

Я почему-то с облегчением вздохнул. Слава Богу! Мне так не хотелось разрушать образ выдающегося ученого (Макса за ученого я по-прежнему не считал). А Маслов. Это совсем другое. К тому же он близкий родственник милой Тони.

– Странный ты задал вопрос! – Тоня пожала плечами. – Зачем ему мои ключи от гаража и машины? Если он сам мне подарил и то, и другое.

Я так радовался устоявшему образу великого ученого, что до меня не сразу дошел смысл этой фразы. А когда я понял, то резко остановился. Пожалуй, мой вид был не совсем адекватным, и хотя Тоня привыкла иметь дело с неуравновешенными пациентами, меня, пожалуй, даже испугалась.

– Что ты сказала?!

Девушка машинально отпрянула.

– Что с вами, Виталик? Что такого я сказала? И что тут такого? Почему родной дядя не может подарить любимой племяннице машину и гараж? Тем более не новые.

– А Макса, Макса в придачу он тоже вам подарил? В нагрузку?

Тоня со злостью топнула ножкой.

– А вот это уже хамство! И я не желаю больше отвечать на ваши дурацкие вопросы!

Я перевел дух, словно пробежал несколько километров. Я действительно вел себя как хам.

– Извини, Тонечка.

Щечки девушки пылали, губы были обиженно надуты, в зеленых глазах сверкали злобные огоньки. Казалось, она подбирала самые гневные слова. Извинять она меня не собиралась. Словно в подтверждение этого из-за угла вылетел шикарный черный мерседес, и, стремглав пролетев мимо нас, окатил меня вчерашней грязью. И девушка неожиданно расхохоталась.

– Вот видите, за меня отомстили! – она радостно захлопала в ладоши.

Я стал отряхивать грязь. Похоже, это становилось уже традицией.

– Вот гад! – огрызнулся я. – Словно подгадал, чтобы именно меня окатить помоями.

– Этот гад, к вашему сведению, мой дядя.

Я удивленно взметнул брови.

– Да, да, похоже, вы ему с первого взгляда не понравились. Он даже не остановился, хотя всегда любезно подвозит меня домой.

– Он весьма любезен, ваш дядя. Кстати, вы не припомните, когда именно он подарил вам машину? Не в период, когда зачастил к психиатру, избавляясь от несчастной любви?

– Да ну вас! Не собираюсь ничего припоминать! Словно на допросе! И вообще – мне пора.

Девушка собралась уходить, но я удержал ее за локоть.

– Погоди, Тонечка. Тысячу раз извиняюсь! Глупо как-то получилось, – я оглядел себя с ног до головы. По всей логике меня должно было стошнить от своего вида, но почему то наперекор логике, я был им доволен. Это был в некотором роде вызов – и Максу, и Маслову, и Тонечке, и даже Надежде Андреевной., И, безусловно самому себе. – Тоня, я даже не знаю, куда вас пригласить.

– Да уж, в таком-то виде! – глазки девушки вновь задорно и вызывающе сверкали. – Меньше всего вы похожи на кавалера, поэтому с вами теперь в любое место безопасно идти, даже в отель! Скомпрометировать вы меня точно не сможете.

– В отель, пожалуй, я вас не поведу, а вот покататься на пароходе, пожалуй, можно и в таком виде. Посмотрите, какой замечательный день! Словно создан для речных прогулок.

Девушка огляделась, словно хотела надолго запомнить этот замечательный день. Но, как и я, увидела лишь мрачные каменные стены больницы, пациентов в голубых пижамах и в окружении взволнованных родственников, врачей, суетливо перебегающих из одного корпуса в другой.

– Не туда, Тонечка, смотрите.

Я осторожно поднял ее подбородок вверх, к небу. На чистом, светлом небе весело болталось солнышко. А в желтых лучах радостно галдели птицы.

– А вы правы, Виталик, пароход сейчас был бы очень и очень кстати. Там нет больных. А если и есть, то говорить там об этом не принято. А о чем там принято говорить? – совсем по-детски спросила она.

Мне хотелось ответить, что кстати была бы беседа о дяде, о его странной любви, о его тайне. Но я мудро промолчал. И лишь легонечко потрепал Тоню по зардевшейся щечки.

– А вот мы и посмотрим. Я никогда не катался на пароходе.

Я почти не солгал. Здесь я не катался никогда. Разве что в Венеции на гондоле.

Пароход, действительно, пришелся кстати. Маленький, беленький в обрамлении рыжих солнечных кругов он удивительно гармонировал с рыжеволосой Тонечкой. Или она гармонировала с ним.

Мы стояли на палубе, легкий ветерок трепал волосы девушки, путался в них, забавлялся с ними. Я не выдержал и вслед за ветерком, прикоснулся к рыжему локону. Она вздрогнула и обернулась. Я одернул руку. Мне стало неловко. К тому же это прикосновение было абсолютно ни к чему. И я в очередной раз поблагодарил судьбу за свой нынешний облик Смирнова. Нелепого, слегка неряшливого ботаника. Тоня меня не могла полюбить, я не мог полюбить Тоню, потому что меньше всего я сегодняшний напоминал Ромео. Эх, если бы пару лет назад…

– Просто в ваших волосах застрял ветер, – оправдывался я как мог.

– Пусть, – великодушно позволила она мне оправдаться. – Вам, кстати, тоже не мешает проветрить голову.

– Тем более это сделать очень легко, – я легонько погладил свою лысину на макушке. – А сейчас будет еще легче.

Я вспомнил, что Тонечка не прочь выпить пива в жаркий день и через несколько минут протягивал ей бутылку темного «Гиннеса».

Мимо нас медленно проплывали церкви, полуразрушенные дома, голубятни. Черный дым пыхтящих заводов оттенял синеву неба, которое из-за этого в некоторых местах покрывалось серыми пятнами. Однако быстро туда проникали солнечные лучи, и небо уже серебрилось… Мне давно не было так хорошо. И не потому что влюбился. На любовь я уже был не способен. Всю свою жизнь, все свои чувства я аккуратно спрятал в камеру хранения. И потерял от нее ключи. И давно не пытался их отыскать. Какое-то другое, незнакомое чувство радости, умиротворения, возможно вселенной гармонии охватило меня целиком, поглотило до головокружения, до пульсирующих висков, до слабости в ногах. Пожалуй, подобное я испытывал, когда целовал Альку. Или когда забивал шайбу в ворота. Или когда возвращался к маме домой после очередной победы.

Удивительно. Я внимательно, довольно откровенно разглядывал девушку. Ее лохматую рыжую стрижку, ее веснушки на румяных щечках, ее хрупкую мальчишечью фигуру. Странно. Рядом с ней я чувствовал пьянящее чувство победы, как на ледовой площадке. Пьянящее чувство любви, словно с Алькой. Хотя эту девушку, глотающую пиво прямо из горлышка, я не любил и не хотел любить. Не победил и не хотел побеждать. Но она была для меня олицетворением гармонии и умиротворения. Памятником победы и любви. К которому непременно хотелось возложить цветы… И я беспомощно огляделся. Цветов на пароходе не продавали, только пиво и соленые орешки. Городские цветы разноцветными пятнышками виднелись на пригорках, складываясь в слова «победа» и «любовь». Но до них мне было не дотянуться. Поэтому ничего не оставалось, как еще принести девушке пиво.