Владислав Вишневский - Время «Ч» или хроника сбитого предпринимателя Страница 60

Вот тряска в кабине почти прекратилась… а… вот и оборвалась. Резкие толчки снизу — удары — тоже исчезли. Только где-то в середине фюзеляжа самолёта, освобождаясь от нагрузки, всё чаще и короче, глухо стучали колёса на стыках бетонных плит… Самолёт с заметной бодростью отрывался от неестественной для себя земной опоры, устремляясь в спокойную высь. Туда, в полёт, где ему жилось легко и свободно. Туда, для чего и был создан, предназначен.

Аэроплан, оттолкнув грубую и задиристую землю, чуть вроде проваливаясь, на самом деле взмывая, резко потянул вверх. Задрав нос к облакам, резко потянул их к себе… Оставив шум и грохот на земле, как лишнее и не нужное, в кабине наступила поразительная тишина… Или почти тишина. Только ровный и спокойный свист. И общий вздох облегчения… Освобождаясь от разной степени оцепенения, все зашевелились, задвигались, распрямляя спины, шеи. Командир корабля, за ним и второй пилот, разом и бортинженер со штурманом изучающе, с весёлой улыбкой оглянулись на попутчиков, ну как, мол, вам у нас? Напугались, нет?

Командир, хмыкнув, пояснил:

— На всех взлётно-посадочных полосах такая картина. Проседает покрытие в местах касания машин при посадках. Машины-то тяжёлые. Вот и создаются поперечные морщины… И трясёт поэтому.

— Да? — удивился СанСаныч. — А я вроде часто летаю, а не замечал раньше.

— Ну, в салоне пассажирам это не так заметно, — уточнил бортинженер, уже улыбаясь. — Мы же здесь на передней стойке шасси как раз сидим, вот и встряхивает.

— Так же приборы могут оторваться! — Ужаснулся СанСаныч. — Как же тогда?

— Нет, они у нас привычные. — Пряча усмешку, заявил штурман. Командир, подтверждая, кивнул головой — да, мелочи.

— И что, так вот и всегда? — Всё ещё не веря, переспросил СанСаныч.

— Нет, при посадке не такое ещё бывает, — пообещал второй пилот. — Да вы сами это сегодня увидите.

Ум-м! — с опаской протянул СанСаныч.

В кабине стало неожиданно темно, самолёт ввинтился в плотный слой облаков. Чуть вздрагивая, некоторое время пробивался сквозь них… Оп-па, вырвался наконец, оставив их неподалёку от себя… а вот и прямо под собой. Так, на всякий случай оставил, пусть пока будут рядом.

Летим!

Под самолётом серые, однообразные, скучные волны. Выше — опереться не на что — бесконечная высота, съедающая взгляд, впереди и с боков застыло необъятное пространство. Надо всем этим яркий, слепящий, жёсткий свет солнца…

Летим… Летим!

Легко летим и запросто! В душе СанСаныча вновь возникло состояние оглушительного восторга. Ощущение своей, человеческой, силы и могущества. Ощущение звенящего восторга. Он улыбался. Как когда-то в детстве, весело и радостно, когда отец давал ему порулить настоящей автомашиной.

Когда управление самолётом перешло к автопилоту, в кабине вообще всё стало по домашнему уютно. Только штурман, Василий Григорьевич, а попросту дядя Вася, нацепив на нос очки, был занят своей работой. Дядя Вася, по виду бухгалтер, в летах, с сетью грубых морщин на руках, лице, шее, с объёмной лысиной, добродушной извинительной улыбкой, внимательно приглядывал за «инкубатором»: за маленькими и большими навигационными и ещё какими-то очень важными приборами. Они, его группа, расположились прямо перед ним, перед его носом и даже над головой. Всяческие стрелочки и даже цифирки на колёсиках, как пчёлы в ульях, чего-то там копошились старательно в своих гнёздах, вращались, подрагивали, по свойски «дышали», подмигивали безусловно о чём-то важном — самолёто-полётном. Казалось, неслышно разговаривали между собой, и, главное, с ним, своим старшим прибороначальником. Несли ему информацию. А он, дядя Вася, как бухгалтер, что-то старательно подсчитывал и вносил эти цифирки, как сальдо-бульдо, в журнальчик, ни на что другое не отвлекаясь. Остальные пили кофе.

Да, именно кофе!

Старшая бортпроводница — молодая, симпатичная, крепенькая, аккуратненькая, с быстрыми глазками! — всем кофе с печеньем принесла. Вот молодец, во время, — чувствуя сухость во рту, подумал Сан Саныч, принимая чашечку-стаканчик, и отметил, и фигурка у неё приятненькая, и лицо. Это сработало само собой, как рефлекс… У всех мужчин, так, говорят… Даже если не можешь или нельзя, а оно всё равно срабатывает, на автомате. «Ой, спасибо, Надюша, — широко улыбаясь, по-свойски поблагодарил девушку командир корабля, с преувеличенным восторгом принюхиваясь к кофейному запаху. — Когда ты с нами… мне, старику, не летать… жить хочется… и вообще!» — похвалил стюардессу. Она, выдержав его взгляд, молча чуть усмехнулась, тоже мне, старик, улыбнулась, кокетливо поведя бровью, мол, при посторонних-то, не надо уж так… И сдержанно, с нажимом уточнила: «Может, завтрак уже вам подать, нет?» Экипаж, кто уже наслаждаясь напитком, кто ещё размешивая сахар, с интересом наблюдал сюжет привычной уже пьески, дружно закрутил головами отказываясь.: «Нет, нет. Спасибо, Наденька… Чуть позже, потом». «А вам?» — обернулась она к «зайцам». В вежливом вопросе СанСаныч не уловил уже «горячей» душевной тональности… Она, как двойная порция сиропа в стакан с газированной водой отпускалась не всем… Не лётчики они… пассажиры. Значит, не свои, дежурной улыбки достаточно, читалось в её глазах. «Спасибо, и мы позже», — вежливо отказались «не лётчики».

В кабине расположились уже как в кофейне. Правда «зайцам» не совсем было удобно: ни мягких кресел, ни столиков, ни музыки, и интерьер непривычный, простецки механистичный. И вот тут СанСаныч пережил для себя неожиданно позорный, приступ жуткого страха. И побороть не мог… какое-то время. И плохо это, и стыдно. Главное, стыдно!

Конечно стыдно. Кто из читателей на себе знает что такое страх вообще, а в полёте, в частности, легко поймёт, может и посочувствует…

Если Людмилой Николаевной, он, страх, овладел сразу же, только это она, пробираясь ещё к самолёту, ступила на тропу гражданско-правовых, административных, уголовных нарушений, теперь, он, страх, и вовсе не отпускал её, дожимал окончательно. Она — парадокс! — жена лётчика! — вообще, оказывается, боялась летать, вот в чём дело. Крепко поэтому прижималась к СанСанычу. И совсем неестественное, на её взгляд, счастливое, улыбающееся лицо своего начальника, в первые полчаса полёта ещё как-то поддерживало её, то теперь, видя застывшую, в идиотской полу-улыбке, маску на его лице, проклинала себя и горько сожалела, зачем навязалась ему в попутчики… Побледнев, трепетала вся, как и её чашечка с кофе. По поводу кофе легко можно было подумать, что это не от нервов, а от общей вибрации самолёта. Но что волнуется человек, было заметно. Понятно — женщина!.. Простительно. А вот с СанСанычем было сложнее… На него это неприятное явление стало накатывать совсем уж неожиданно и только теперь, когда и кофе подали, и разговор когда начал завязываться. Причём, стыдно сказать, жуткими приливными волнами накатывал, всё сильнее и сильнее.

Основания для страха были очевидными.

Высота одиннадцать тысяч метров… полный самолёт пассажиров и всего прочего… а он, самолёт, сам по себе, железяка, без всякого видимого человеческого контроля, несётся куда-то вперёд со скоростью девятьсот с какой-то мелочью километров в час, и никто — вот где ужас! — никто! — из пилотов не смотрит вперёд, «на дорогу…» Куда это он там летит! Куда?! Наоборот, все небрежно повернулись к ней — к опасности! — спинами и разговаривают себе, вообще и ни о чём: о прошлой какой-то рыбалке и ценах на какую-то черешню в каком-то Сочи, кофе себе, ложечкой помешивая, спокойно пьют, разглядывая зайцев, знакомясь!.. Ужас! Кошмарная безответственность! А самолёт летит… Летит! Несётся!! Туда, куда-то, вперёд… Сам…

СанСаныч, внутренне замерев, захолодев, как мог пытался сохранить внешнее спокойствие, но волосы на голове заметно шевелились. По крайней мере, он это отчётливо слышал, ощущал… Ему, вместо них, лётчиков, до рези в глазах вглядывающемуся вперёд, так и хотелось во весь голос крикнуть: «Эй-эй, вы, братцы, осторожней! Повернитесь туда, туда, сейчас же… Хотя бы один!.. Вперёд надо смотреть, вперёд! На дорогу!», или самому схватиться за руль, за штурвал, то есть.

И правда, какой нормальный пассажир, человек в смысле, мог бы остаться спокойным в такой явно нештатной, для автомобилиста, например, ситуации… каким, в частности, всегда и был СанСаныч. Действительно, а вдруг там, впереди, какой-никакой встречный самолёт или отвязанная летающая тарелка, или метеорит, или ещё что непотребное, гаишник, например, из-за угла выскочит… пусть и небо…

Ужас! Кошмар!

Пилоты, не замечая некоторых странностей в поведении «зайцев», а может и делали вид, что не замечают, спокойно отдыхали. Второй пилот, Константин Георгиевич, самый молодой в экипаже, лет около сорока, с загоревшим на солнце лицом, как у всех пилотов. У него светло-серые глаза, белёсый волнистый чуб, белёсые же брови, и белые в улыбке зубы. СанСаныч именно это отметил потому, что Константин Георгиевич, очень часто, на пару-тройку секунд, прямо от начала взлёта и до подачи кофе, поворачивался со своего пилотского кресла в сторону попутчицы, будто проверяя, здесь ли она ещё, не ушла ли куда, одаривал Людмилу Николаевну своей белозубой улыбкой. Чего это он? — ревностно отмечал СанСаныч, каждый раз вопросительно поворачиваясь к Людмиле Николаевне. Она, будто не понимая, ещё теснее прижималась, не реагировала на чужие взгляды, словно была где-то далеко, или ещё дома, или уже в Омске… Глаза были словно за тусклой, отталкивающей шторкой… Вот он, сейчас, второй пилот, Константин Георгиевич, демонстрируя олимпийское спокойствие, вообще газету развернул, будто в сквере, или дома на кушетке… листами шуршит.