Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака Страница 60

Шурочка попыталась поговорить с Вадиком. Один раз попыталась, ещё в начале.

— Что ты делаешь? — спросила она Вадика. — Зачем? Ты же видишь, как мне плохо.

— У тебя свой кайф, — ответил Вадик, — а у меня — свой.

— Но я… Я же завишу от тебя, а ты от меня — не зависишь. Неужели твой кайф — в издевательстве?

— Я же не лезу в твой кайф. Прогони меня! — и Вадик даже не засмеялся. Он заржал.

— Что же мне делать… — прошептала Шурочка.

— А ты займись чем-нибудь.

Лучше бы он не произносил этой фразы. Если, до этого разговора, у Шурочки и была хоть какая-то надежда на Ва-дикову порядочность, то после этой фразы… После этой фразы — всё встало на свои места. И Шурочка терпела. Просто терпела за дозу, и всё. Правда, сил было всё меньше и меньше.

И, по-прежнему, не было иного выхода, кроме подвала.

И тогда, когда Шурочка более-менее могла жить, она частенько думала:

«А всё-таки хорошо, что я не вышла замуж за этого… толстого».

Нет, никто не был виноват. Никто же не знал, что толстый Вадик окажется садистом. На человеке же не написано, кто он. И как он будет вести себя, если вдруг победит.

Иногда Шурочка думала, что надо было лучше сразу идти в подвал. Чем вести такую жизнь, какую вела она с Вадиком. Но она уже не могла вырваться — даже в подвал.

Она жила теперь, как автомат. И была не в силах что-либо изменить.

К концу жизни с Вадиком Шурочка похудела килограммов на десять. Притом, что она и так была худа, можно было сказать, что от Шурочки осталась только кожа, да кости. Ела только тогда, когда могла, а могла — не часто.

Иногда она не могла ничего съесть в течение суток. Кажется, она и думать уже не могла. Только страх ломки, только желание уколоться.

И тогда Вадик ушёл.

— Ты мне надоела, — сказал он на прощанье. — Твои поганые кости слишком дорого мне обходятся. Ещё сдохнешь, а мне придётся отвечать.

Он вытащил из кармана чек и потряс им перед носом у Шурочки.

— Сейчас пойду, и выкину в унитаз, — и он усмехнулся, увидев, как Шурочку передёрнуло.

— Не хочешь? Тогда целуй мой ботинок. Целуй, целуй. На колени вставай.

Шурочка встала на колени. Это не она целовала ботинок. Нет. Это был кто-то другой. Ему было надо, и он целовал ботинок. Только и всего.

Вадик хлопнул дверью и ушёл, бросив чек на пол. Не вставая с колен, Шурочка подняла чек и поползла на кухню, за ложкой. Она укололась и упала на кухне, не в силах доползти до кровати.

Глава 27

Утром Шурочка смогла немного поесть и попить чаю. У неё оставалась тысяча с небольшим от родительских денег.

Ждать до вечера она не могла. Поэтому ей пришлось сделать над собой огромное усилие, собраться и поехать в то единственное место, которое у неё теперь оставалось.

Шурочка поехала в клуб. Вовчик был на месте.

— Хороша… — сказал Вовчик, посмотрев на Шурочку. — Краше в гроб кладут. На, ширнись. Только здесь.

Вовчик дал Шурочке чек и шприц. И Шурочка оказалась в знакомой ей подвальной комнате. Своя среди своих. Кто-то подвинулся и дал ей место. Уже никаких вопросов и сомнений не было у Шурочки. Перед тем, что ей пришлось вытерпеть, и перед тем, что могло её ожидать, всё померкло.

И не отвратительный подвал, а место спасения было перед ней. Всё в мире относительно… А человек — странное создание. Если бы сказал кто-нибудь Шурочке год назад, чем всё закончится, она бы прогнала того человека и не поверила бы ему.

А ведь если вдуматься, то так оно и было… Не было и намёка — год назад.

Шурочке дали передохнуть, дня три-четыре. Дали даже немного денег, чтобы она ела. Здесь же, в кафе наверху. И вовремя давали дозу.

За время жизни с Вадиком доза у Шурочки не выросла. Ей надо было не так уж много — грамма полтора, а можно было и один, но только каждый день, чтобы не ломало. Не ломало!

Ей и во сне снилось, что её ломает. Шурочка вздрагивала и просыпалась.

Вовчик вызвал её на пятый день, и представил какой-то толстой «мадаме».

— Пойдёшь на работу, — сказал Шурочке Вовчик. — Там у них… одна выбыла.

— Худа! — сказала «мадама», посмотрев на Шурочку искушённым взглядом.

— Сойдёт, — ответил Вовчик. — Бери на пробу. Я за неё отвечаю. У этой стрекозы характер крепкий.

— Вот уж от чего меня тошнит, так это от их характеров, — усмехнулась «мадама». И, уже обращаясь к Шурочке, строго сказала: — Пошли, что ли.

«Мадама» была хозяйкой борделя. Вернее даже будет сказать, что не хозяйкой, а директором-распорядителем. А хозяина борделя, и, подобных этому, многих борделей в районе, никто не знал, и в глаза не видел. В каких кабинетах, на каких высотах находился этот хозяин, даже представить себе было трудно.

Бордель же представлял собой две соединённых вместе трёхкомнатных квартиры. И обслуживал, в основном, продавцов близлежащего, огромного рынка. А также ментов, которые контролировали и этот рынок, и этот бордель. Но это был не самый дешёвый бордель, а, так сказать, второй от конца. Здесь был общий зал, и отдельные комнатки. Перегородки стояли.

«Девушек» было двенадцать. Меньшая часть из них была наркоманками, а другая, большая, представляла собой всю географию «нашей необъятной родины». Той Родины, что была до распада СССР. Паспорта девушек хранились у «мадамы».

Шурочка же, как пришла к Вовчику — без паспорта, так и пошла дальше по инстанциям. И, вспоминая о том, что Юрка все всегда держал в тайне, сказала веем, что её выгнали родители. И что паспорт у них остался. Она не стала рассказывать ни о своей прежней жизни, ни о своей пустой квартире.

Бордельная жизнь началась в тот же вечер. Сначала — доза. Потом — два азербайджанца, потом индус. Потом украинец. Потом — небольшой перерыв, и уже под утро — пожилой, пьяный армянин, которого надо было мучительно долго ублажать.

Потом утро. Кофе, сигарета и сон до обеда.

И это была она, Шурочка. Или не она?

«Нет, я не могу! — думала Шурочка. — Эти отвратительные рожи, эти, извините, половые органы. Эти мокрые презервативы. Эти запахи. Нет, это не я!»

Нет, это была не она.

Да что себя обманывать! Сколько можно!

«Сколько же можно себя обманывать… Я это, я. И, пожалуй, это единственное место, где я могу ещё как-то существовать, — сказала себе Шурочка. — Здесь у меня будет доза. Будет вечер, и будет доза. Можно спокойно взять у «мадамы», в счёт заработка».

Коллеги её уже просветили, что тут и заработок есть. Хохлушки и молдаванки — вообще здесь не просто так, а «на заработках».

«Так-то, Шурочка. Продалась ты, и всё. Продалась в бордель, за дозу героина. А с Вадиком разве не так было? Так что — не впервой. Не привыкать», — правда была произнесена, только легче от этого не стало.

«Как же противно… Если позволить себе подумать… Это я… я продалась в бордель. Я, Шурочка…»

Нет, не стоило. Думать — не стоило.

Маленькую фотографию Насти Шурочка нашла у себя за тумбочкой на третий день.

— Это кто? — спросила она у Гали, пухленькой хохлушки.

— Это? Это тут была одна, до тебя. Тебя на её место взяли. Она до этого на многих хатах работала, но психованная была. Ей помогал кто-то, перетягивал с хаты на хату. А то бы давно уже она загнулась. Ты вон раз в день колешься, а она два раза кололась, а то и три. А потом — видно, принёс ей кто-то… много принёс… Вколола она себе и не проснулась. От передоза умерла. Мы приходим в обед, её будить — а она уже того… окочурилась. Ну, пришли ребята, да вывезли её.

«Вот как… — подумала Шурочка. — Вот как мы встретились с тобой, горделивая Настя. И я пойду за тобой. Ты мне вообще — дорожку прокладываешь. Как ты, так и я».

Шурочка закурила и подошла к окну.

За окном уже заканчивалась ранняя весна. Снег уже растаял. На деревьях набухали почки. Сквозь рваные тучки в небе пробивалась чистая, отмытая синева. Куда-то спешили люди.

«Господи! Почему же я оказалась здесь?» — спросила Шурочка у отмытой синевы небес.

И опять, в который раз, не получила ответа.

Глава 28

Деньги теперь были, и Шурочка быстро «догнала» дозу до двух граммов. Теперь она кололась дважды в день.

Вроде бы, всё у неё было, но к исходу второго месяца жизни в борделе Шурочка начала изнемогать.

Тошнило её уже от одного вида входящего к ней очередного мужчины. Шурочка и дозу нагоняла для того, чтобы не видеть их и ничего не чувствовать. Но совсем не видеть и совсем не чувствовать — у неё не получалось. И Шурочка терпела.

Она не смогла близко сойтись ни с кем из «рабочего коллектива». Те четверо девушек, которые кололись, на сближение не шли. А молдаванки и хохлушки, а так же одна татарка, одна литовка и одна казашка, продавшие себя в надежде заработать, были ей просто непонятны.

Им, возможно, тоже было по-своему тяжело. Но они могли собраться в перерывах между «работой», выпить, закусить. Они могли смеяться, болтать, и даже делились друг с другом подробностями ремесла. Клиентов обсуждали, и смеялись над ними. Покупали себе какие-то «крутые» тряпки. Некоторые были заинтересованы в клиентах, чтобы побольше заработать. Некоторые отсылали деньги на родину.