Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник) Страница 60

Лаша выбрал ретро. Высокий тенор сладко летал над Лашей.

— Ой, — сказала Романова и дернулась обратно.

— Не уходи, — грустно попросил Лаша.

Романова задержалась в дверях.

— Сядь.

— Нет. Я постою.

— Ты счастлива? — неожиданно спросил Лаша.

— Вообще? Или здесь? — уточнила Романова.

— Здесь. И вообще.

— Не знаю, — честно сказала она.

— А можешь быть счастлива?

— Не знаю.

— Разве это не от тебя зависит?

— Не только.

— А по-моему, от человека все зависит.

Романова задумалась. Что она может дать Раскольникову? Свои тридцать семь лет, талант и дочь Нину.

37 лет — возраст хороший, но впереди мало молодости. Нина — девочка хорошая, но чужая. Не его. И талант — тоже субстанция спорная. Он отвлекает, тянет на себя и, значит, отбирает Романову от других людей, и от Раскольникова в том числе. Он будет одинок рядом с ней.

— Почему ты молчишь? — спросил Лаша.

— Счастье — не только брать. Но и давать. А что я могу дать другому человеку?

— Себя, — сказал Лаша.

— Ты думаешь, этого хватит?

— Смотря кому.

— Вот именно.

Помолчали. Лаша подумал, что Романова нуждается в его поддержке. Он должен сказать «мне бы хватило». Но это — неполная правда. Часть правды. Он хотел Романову сейчас, в одиннадцать часов, в отеле, в Риме. А что будет через месяц в это же время в Москве — он не знал. Но ему казалось, что Романова ждет. Что она пришла не случайно.

— Я не знаю, влюблен я или люблю. Я это узнаю только в Москве, — честно сказал он. — На расстоянии. Поэтому я сейчас не хочу выпускать зверя.

— Какого зверя? — не поняла Романова.

— И у меня изжога, — добавил Лаша.

— У Раскольникова тоже плохо с желудком. Ты не знаешь, в каком он номере?

— Кто?

— Минаев… — поправила себя Романова.

— Не знаю, — обиделся Лаша.

Оказывается, она ищет этого дистрофика Минаева, а в его звере не нуждается, и ей как-то все равно: выпустит он его или нет. И куда.

— Спокойной ночи, — пожелала Романова.

Вышла в коридор. Мимо прошел Руководитель с большой коробкой в руках. В отличие от остальных у него была валюта, и он покупал на нее фужеры из флорентийского стекла. Фужеры были уложены в коробки, на которых изображалась рюмочка.

Руководитель смутился, будто его руку застали в чужом кармане. Романова тоже смутилась. Ей казалось, Руководитель догадывается, зачем она здесь стоит.

Романовой стала оскорбительна ее миссия: бегать по номерам, искать методом тыка. Почему она это делает, а не он? Кто из них двоих женщина?

Романова взяла ключ у портье и поднялась к себе в номер на втором этаже.

Кровати стояли не рядом, а в разных концах комнаты. Большая удача.

Романова легла и закрыла глаза, заставляя себя заснуть. Ей хотелось как можно скорее перескочить через эту ночь в новый день. Увидеть. И сказать «здравствуй». И заглянуть в глаза. И понять: как он переставил шахматные фигуры. Кто она теперь: королева, ладья или пешка.

Она увидела его за завтраком. Подавали то, что называется «пти дежене» — маленький завтрак. Свежие хрустящие булочки-круассаны, джем, масло, сыр, благоухающий кофе.

Группа сидела за общим столом. Двоеженец Лева пребывал в замечательном настроении: он шутил, развлекал всех, и его доброжелательность, как сигаретный дым, наполняла помещение и вдыхалась каждым.

Раскольников изменился. Романова увидела его сразу, еще в дверях. Он как-то затвердел и удалился. Удалился ото всех. Вполз, как улитка в панцирь.

— Привет! — радостно поздоровалась Романова и села рядом. Возле него стоял свободный стул. Это был стул для Романовой, и его никто не занимал.

Раскольников не отозвался на привет. Даже не повернул головы. Его не было, хотя он сидел рядом. Романова потрясла за рукав, но он не качнулся. Не отвечал — ни на слова, ни на жест.

«Обиделся», — поняла Романова. Она измучила его разлукой. Значит, скучал. Значит, большое чувство. Иначе откуда такое затвердение? Романова решила не дергать его на людях, а поговорить при удобном случае. Сказать, что она страдала так же, не меньше. Что не может без него жить. Что согласна. На что? На все.

Случай представился в Ватикане.

Ватикан — музей. Романова — художник. Она не просто смотрит. Она — ВИДИТ. Но сейчас она видит только профиль Раскольникова. Медный голос объявил через микрофон:

— Давайте помолчим и в полной тишине воспримем творение человеческого гения.

Голос шел откуда-то сверху, как с небес, из ада, куда сыпались голые мужчины с полотна Микеланджело. Вокруг установилась тишина благоговения.

— В чем дело? — спросила Романова в полной тишине. — Что происходит?

На нее обернулись.

— Мы должны расстаться, — коротко ответил Раскольников, глядя перед собой. — Со временем я тебя найду.

«С каким временем?» — растерянно подумала Романова. Она минуты без него не может. Мечется, как в бреду. Жизнь без него — бред.

— Почему расстаться?

— Я сделал выбор.

— А зачем выбирать? Пусть у тебя будут две.

Она хочет его ВСЕГО. ВСЕГДА. Но если это невозможно, то пусть урывками, по кускам. Как угодно. Она будет жить ожиданием. Это будет ЖИЗНЬ. А без него — НЕ ЖИЗНЬ. Хуже, чем смерть. Потому что смерть — это отсутствие всего, и страданий в том числе. А без него — страдания, ежедневные, ежеминутные.

Они куда-то шли по пролетам Ватикана. Шагали.

— Пусть у тебя будут две, — повторила она, внушая, вколачивая в него эту идею.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Раскольников, не останавливаясь и не глядя.

Пусть не понимает. Но что же делать? Она же не может вот тут прямо заплакать, чтобы все видели. Видели, а вечером обсудили. И привезли в Москву, и всем бы рассказали — по телефону и в личной беседе. Жизнь скучна, люди рады новостям.

— Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности.

Эта фраза — как веревка, брошенная утопающему. Романова тут же ухватилась за веревку.

— А я хочу!

Пусть будут неприятности: разрыв с семьей, потеря привычного бытия. Но только рядом. Неприятности с НИМ. Лучше, чем блага без него.

— Ну хорошо, — мрачно согласился Раскольников. — Будут.

Группа влезла в автобус. Автобус отправлялся на следующую экскурсию. В Колизей.

Романова подошла к Руководителю.

— У меня встреча с подругой. Высадите меня возле гостиницы, — попросила она.

— Вы уже встречались с подругой, — заметила тетка с кудельками.

— Мы обедали. А теперь идем платье покупать, — как школьница отчитывалась Романова.

— Вам платье важнее памятника старины?

— Ей подруга важнее, — сухо сказал Руководитель. — Идите.

— Спасибо, — оробело поблагодарила Романова.

За теткой стояла какая-то сила, а Романова боялась силы, как боялась, например, бандитов и быков. Тетка — то и другое, хоть и с кудельками и крашеными губами. Бык с кудельками и крашеными губами.

Автобус остановился возле гостиницы.

— Я плохо себя чувствую, — сказал Раскольников Руководителю. — Я пойду полежу.

— Идите, идите, — отпустила тетка.

Она давно заметила, что Минаев ничего не ест, у него открылась язва и может быть прободение, внутреннее кровотечение, а значит, срочная операция в западной клинике. Пусть полежит в номере, дотянет еще четыре дня и вернется в Москву. А в Москве за него никто не отвечает, кроме здравоохранения. Но это уже не ее забота.

— Идите, — повторила тетка, боясь, что Минаев передумает и продолжит экскурсию.

Дверь автобуса разомкнулась. Раскольников сошел первым и подал руку Романовой.

Автобус двинулся дальше. Туристы смотрели на них из окна. И, как казалось Романовой, все понимали, зачем они остались и чем сейчас займутся.

— Неудобно, — сказала Романова.

— Перед кем? Кто тебя волнует? Кэгэбешница? Или пьяница Юкин?

Романова не ответила.

— Пойдем. — Он взял ее за руку. — Пойдем ко мне.

— Почему к тебе?

В своем номере она была как бы дома и чувствовала себя увереннее. Но он уже вел ее к себе, в конец коридора. Именно отсюда она вчера ушла, от этой двери.

Вошли в номер. Потолок был высокий. Окно большое. Стены белые. Как больничная палата в сумасшедшем доме.

— Давай прощаться…

Все-таки прощаться. Все-таки он ее не выбрал. И не хочет, чтобы у него было две.

Он обнял, стал целовать ее лицо торопливыми поверхностными поцелуями, как будто старался охватить как можно больше площади. Целовал лицо, волосы, плечи, руки… В этом было что-то нервное и странное. Так не целуют, когда хотят овладеть. Так целуют перед самоубийством.

— Что с тобой? — отпрянула Романова.

— Я ухожу.

— Из жизни?

— Может быть, из жизни.

— Из-за меня?