Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы Страница 60

К. подтвердил слухи о совокуплении обезьян с женщинами, сказав, что много раз слышал о нападении равнинных горилл на негритянок. Молодые самцы-одиночки, изгнанные из стада, воспринимают их как самок. Учитывая силу и ловкость обезьян, вырваться из их объятий фактически невозможно (реакция сжатия сильнее человеческой в 25 р., проверить перед публикацией). К сожалению, при совокуплении самец обычно ломает грудную клетку женщины, и та умирает. Если же насильником выступают более слабые шимпанзе, жертва все равно обречена: племя изгоняет ее.

Бывают ли у обезьян венерические заболевания? Может ли человек заразиться от обезьяны каким-нибудь еще неизвестным науке сифилисом? Спросить в Пастер-ском инст-те, когда буду в Париже.

(Ниже следует расшифровка фрагмента, записанного стенографической скорописью на больших желтых листах)

Большую часть путешествия по реке я не помню. Первый приступ малярии свалил меня на борту хлипкого парохода, гордо называвшегося «Лорд Уэйн». Матросы снесли меня на пристань в Бардамю и без промедления отплыли.

Честно говоря, я не могу их винить.

Я не знаю, сколько дней я провалялся в бреду. Меня преследовал запах вербены и меда, в горячке мне виделась окруженная клубами дыма голова мужчины – лысая, почти круглая. И голос! Его голос! Я слышал его все время. Он, казалось, звучал изнутри моего черепа.

Я знал, что кто-то был рядом со мной в эти страшные дни, какой-то человек, наделенный, как мне казалось, небывалым, почти божественным могуществом.

Позже я понял, что не я один так воспринимал профессора Курта Кляйна.

Как описать его? Высокий, крупный мужчина, лет пятидесяти, очень полный, с бритой налысо головой, большими руками и глубоким, громким голосом. Он прекрасно говорил по-английски, а легкий немецкий акцент придавал его речи ту строгость и решительность, которой иногда так не хватает нашему языку.

Я оставался рядом с ним до самого конца – и хотя этот человек до сих пор вызывает во мне ужас и омерзение, я, вне сомнения, считаю его одним из величайших умов нашего века, и потому мой долг – рассказать о нем все, что мне удалось узнать.

Впервые Курт Кляйн попал в Африку, когда, блестяще закончив Берлинский университет, отказался от работы в одной из лучших клиник Германии и отправился в колонии, движимый, как он однажды обмолвился, непростительным юношеским идеализмом. В Юго-Западной Африке он провел пять лет, после чего вернулся в Берлин, навсегда оставив идею медицинской практики. Следующие пятнадцать лет, проведенные в лучших лабораториях Европы, сделали из него универсального гения, подобного Леонардо, – насколько я мог судить, он блестяще знал физику, химию и математику, не говоря уже о медицине и биологии.

Тем не менее пять лет назад он внезапно покинул Европу и вернулся в Африку, дабы продолжать свои исследования здесь, на заброшенной станции в глубине экваториальных джунглей.

Когда я немного оправился от малярии, Курт Кляйн устроил мне экскурсию по станции. Большую часть занимал своеобразный зверинец, где в просторных вольерах содержались всевозможные животные, частично неизвестные мне. Тут же в хижинах жили негры, беспрекословно подчинявшиеся доктору.

Сам Кляйн занимал большой дом, который он называл Лабораторией. Несмотря на мое любопытство, он не разрешил мне заходить внутрь, сказав, что там содержатся животные, предназначенные для особо сложных и ответственных экспериментов. Я обратил внимание на низкую пристройку к Лаборатории, несколько десятков узких и тесных клетушек: я предположил, что именно туда помещаются животные перед проведением опытов. Насколько я мог видеть, почти все клетки были пусты – только в нескольких я заметил черные фигуры крупных приматов.

Станция, или, как предпочитал говорить доктор Кляйн, лагерь был обнесен высоким забором, по углам которого я заметил неподвижные фигуры вооруженных охранников. Когда я спросил о них доктора, он рассмеялся:

– Это не охранники. Это мои полые люди.

Я взглянул на него, не понимая.

– Чучела, а не люди, – пояснил Кляйн, – труха в голове. Стоят здесь, чтобы негров пугать.

Только тут я догадался, что доктор Кляйн был единственным белым человеком на станции.

Вечером, сидя на веранде Лаборатории, мы раскурили трубку арабского табака, который доктор Кляйн называл киф и рекомендовал как лучшее средство от малярии.

– Арабы, – объяснил он, – пришли в Экваториальную Африку семьсот лет назад. Собственно, они-то и завели здесь рабство, а потом стали основными поставщиками черного товара для работорговцев. Там, где белые мерли как мухи, арабы выживали. Отмена рабства была для них сильным ударом. Многие вернулись в Марокко и Египет, но мне удалось вступить в контакт с несколькими отрядами, все еще промышляющими в здешних джунглях.

– Они поставляют вам киф? – спросил я.

– И не только, – ответил доктор Кляйн. – Они ведь не забыли свое старое ремесло.

Я промолчал в ответ. Лицо доктора было погружено в тень, и голос, раздававшийся из темноты, казался порождением самой ночи.

Послышался тихий звон. Вздрогнув, я обернулся: совсем рядом со мной стояла молодая негритянка, стройная и гибкая. Она почти сливалась с темнотой: белела лишь повязка, едва прикрывавшая бедра. Ткань была намотана небрежно, длинный конец свисал сзади, словно призывая дернуть.

Она молча подошла к доктору и опустилась на пол рядом с креслом. Двигалась она бесшумно, с какой-то кошачьей грацией, и только звон браслетов выдавал ее присутствие. Женщина замерла у ног Кляйна, и он по-хозяйски положил руку на ее голову.

– Чистоплюи в Европе запрещают эксперименты на людях, – сказал он, – в темные века приходилось прятаться, чтобы вскрывать трупы, а теперь приходится скрывать малейший опыт на человеке. Между тем прогресс требует жертв: сколько народу гибнет под колесами автомобилей, но никто же не ратует за возвращение конных экипажей! Я уверен, жизни нескольких десятков или даже сотен hominum sapientium недорого стоят на весах науки.

В этот момент нечто подобное лаю донеслось из Лаборатории. Мне не раз приходилось слышать этот звук за время моей жизни на станции, но я все равно затрудняюсь описать, на что он был похож – предсмертный хрип? стон неведомой боли?

В ночном воздухе тропического леса он звучал отголоском древнего ужаса.

Кляйн что-то сказал негритянке по-немецки. Женщина поднялась и, позвякивая браслетами, побежала к дому. Она что-то крикнула на незнакомом языке, и ей ответил хриплый мужской голос. Через минуту раздался визг, и наступила тишина.

– Это какое-нибудь животное? – спросил я. – Оно, наверное, больно чем-нибудь?

– Попробуй найди здесь здоровое животное, – ответил Кляйн. – Эти негры такие тупые… знаете, как они ловят шимпанзе? Сначала поднимают шум, идут всем племенем, стучат в свои барабаны… загоняют шимпанзе на дерево, потом разводят под ним костер, кидают туда всякую дрянь, пока обезьяны не прыгают вниз, прямо в огонь. Там их молотят дубинами, но, конечно, предпочитают не связываться с крупными особями. И что я получаю в результате? Неполовозрелых шимпанзе-подростков, не годных для серьезных опытов, да еще и покалеченных. – Кляйн фыркнул. – Нет, что ни говори, негры достаются мне в куда лучшем состоянии.

– Вы не боитесь бунта? – спросил я и тут же пожалел о сказанном. Достаточно было посмотреть на этого человека, огромного как гора, излучавшего невиданную силу, чтобы понять: страх ему неведом.

– Бунта? – переспросил Кляйн. – Они не способны на бунт. Я держу их в узде. К каждому народу нужен свой подход. Для немцев, например, главное – разум. Разум и порядок. А для этих африканцев главное – вождь. Сакральная, почти божественная фигура. Один народ, одно племя, один вождь – для них это всё едино. С немцами такой трюк бы не прошел. А эти ниггеры… знаете, что они понимают?

– Силу? – предположил я.

Кляйн расхохотался. В ночной тишине его смех показался мне таким же пугающим, как недавние звуки.

– Нет, – сказал доктор, отсмеявшись, – они понимают только ужас. Надо все время поддерживать в них это чувство – и тогда они будут твоими.

– Но как… – начал я.

– Это очень просто, – сказал Кляйн, – вы еще увидите.

Несмотря на духоту тропической ночи, мурашки поползли у меня по спине. Мне показалось, что ужас, о котором говорил доктор, уже коснулся меня своим дыханием.

Несмотря на целительное действие кифа, приступы малярии то и дело укладывали меня обратно в постель. Обычно весь день я проводил в своей комнате (доктор отдал мне старое здание станции). Еду мне приносила старая карлица-негритянка, чем-то похожая на ежиху Ухти-Тухти из сказок моего детства.

По вечерам, когда жара немного спадала, я сидел вместе с доктором Кляйном на веранде. Чаще всего мы просто молчали, глядя, как дым исчезает в ночной тьме. Иногда Кляйн говорил – и его сильный глухой голос, казалось, заполнял весь лагерь.