Теодор Рошак - Киномания Страница 61

Вот это удача! Я с радостью ухватился за предложение.

Второе письмо было почтовой открыткой — всего одна строчка, гласившая: «Поздравляю, любовничек… Я сама не сделала бы лучше. Всегда Клер». Даже приглашение из музея бледнело рядом с этой лаконичной похвалой.

Но если я предполагал, что Клер этим посланием начинает второй этап прерванного романа, то я жестоко ошибался. Когда тем летом я приехал в Нью-Йорк, чтобы подготовить ретропоказ фильмов Касла, она целый месяц искусно избегала меня. Я позвонил ей из отеля, как только приехал, и услышал поспешное «пока» за минуту до отъезда — она отбывала в Европу. В течение трех недель она посещала кинофестивали и переезжала с одной конференции на другую, из Эдинбурга в Афины. Когда Клер вернулась, мои звонки ей домой и в офис оставались без ответа. Я посылал письма и получил два ответа: телефонограммы в почтовом ящике отеля «Гранада» с просьбой попытаться еще раз. Я ее понял. Так будущая любовница не встречает будущего любовника. Поэтому я умерил пыл и отдался своим обязанностям в музее — просмотру и аннотированию фильмов Макса Касла.

По делам я ежедневно сталкивался с Арлин Флейшер — прямолинейной, но всегда вежливой дамой, которая руководила архивом с четкостью и непререкаемостью судового капитана. Однажды, когда она заглянула ко мне справиться о ходе работы, я спросил:

— Как получилось, что вы стали собирать Касла?

— Это все Кларисса Свон, — ответила она. — Прошлым летом мы как-то за ленчем обсуждали возможные приобретения. Кларисса — единственный критик в городе, по чьим рекомендациям я готова тратить деньги. В то время я выбирала между фильмами Ренуара и Пабста — их как раз выбросили на рынок. К моему удивлению, Кларисса посоветовала мне купить вместо них Касла. Откровенно говоря, я подумала, что речь идет об Уильяме Касле. Ну, вы его знаете — со всеми этими жуткими трюками. Когда она сказала, что имеет в виду Макса Касла, мне пришлось покупать кота в мешке. Ведь это было еще до вашей великолепной статьи в «Таймс». В связи с этим Каслом мне вспоминались одни вампиры. Но тут Кларисса составила список всех касловских фильмов, имеющихся в продаже. Большая часть приобретенного из частных коллекций — это фильмы, которые обнаружила она, и часто в самых невероятных местах. Она вывела меня на одного коллекционера, некоего Германа фон Шахтера из Парагвая. Мне кажется, что этот тип — какой-то беглый наци. Но у него и в самом деле обнаружилась пара касловских немых лент. Так мы нашли «Дремлющее око». А потом именно Кларисса просветила меня, сообщив, что Касл и Морис Рош — это одно и то же лицо. Так у нас появились пять лент Роша. Так что, как видите, я могла бы приобрести Ренуара, а купила Касла. Я и не знала, что Кларисса такая его поклонница.

— Вряд ли поклонница, — сказал я, — Она скорее невысокого мнения о нем.

— Правда? Ни за что бы не сказала — нужно было видеть, как она набрасывалась на фильмы, когда те начали прибывать.

— Она смотрела эти картины?

— О да. Ни одной не пропустила. А некоторые — по нескольку раз. И у нее при этом был такой вид… ну вы знаете, когда картина ее действительно увлекает. Она смотрит так — кажется, дыру на экране просверлит взглядом.

— Она что-нибудь говорила о фильмах?

Арлин задумалась.

— Насколько я помню, ничего существенного. Так, случайные замечания вроде «любопытно». Но я полагаю, что, по ее мнению, эти фильмы заслуживают серьезного внимания. Это она предложила устроить ретроспективу.

— Она?

— Да. Но когда я пригласила ее в качестве организатора, она дала мне ваши координаты. И вот вы здесь. — Она улыбнулась довольно-таки снисходительно, словно я и мне подобные должны довольствоваться уже тем, что играем вторую скрипку при Клариссе Свон.

За два дня до предполагаемого отъезда в Калифорнию я нашел в ящике отеля письмо. Почерк Клер. Я сразу же вскрыл конверт. Внутри оказалась записка — как обычно, краткая.

Джонни, дорогой,

если найдешь время заскочить вечерком в ближайший четверг, то я, может, смогу предложить тебе нечто совершенно незабываемое. Что, если в девять тридцать?.. (Только не бери в голову ничего такого — незабываемое случится в столовой, а не в спальне. Понял?)

Клер.

«Ближайший четверг» должен был наступить на следующий день — ровно за двадцать четыре часа до моего отъезда. Неужели она и это предусмотрела? Я, конечно же, решил пойти. Но какая из Клер повариха, я знал очень хорошо, а потому не мог себе представить, что незабываемого сможет она предложить в столовой. Девять тридцать, время легкого десерта. Клер была щедра на десерты. Но я не сомневался: у нее на уме есть и кое-что еще.

Так и оказалось. Вечерние развлечения заявили о себе еще до того, как я постучал в дверь небольшой съемной квартирки в районе западных шестидесятых улиц. На площадку доносился смех — громкий и жуткий, как львиный рев. Он показался мне странно знакомым, но идентифицировать его я не смог. Затем дверь открылась, и голос, прилагавшийся к смеху, обрушился на меня, как баритоновая лавина. И я сразу узнал его.

Клер провела меня в столовую, в которой в первую очередь бросались в глаза неаппетитные остатки китайского обеда навынос. За столом сидела пара, и Клер сначала представила их. Ферреры — Мэтью и Барбара. По произношению англичане, по одежде — богачи. Представлять почетного гостя не было нужды. Во главе стола в серо-голубом облачке сигарного дыма восседал Орсон Уэллс, который напоминал человеческий вулкан, прикидывавший — не пора ли начать извергаться. Он крепко пожал мне руку сильной, мясистой ладонью, пробормотал «хэлло», в котором слышалось одновременно дружелюбие и высокомерие. Он щеголял черной бородкой клинышком. Лоб Уэллса был постоянно нахмурен, отчего даже его улыбка казалась слегка угрожающей. Давно уже не чуждый фальстафовской тучности, он занимал два места в конце комнаты. У Клер, которая все еще далеко не роскошествовала в запредельно дорогом Нью-Йорке, в этот душный вечер не было иного кондиционера для ее гостя, кроме открытого окна, сквозь которое проникал рев Бродвея несколькими этажами ниже. Орсон, отвечая на вечернюю жару блестками пота, проступавшего на лбу, губах, щеках, сидел в одном прозрачном белом балахоне и босиком. Под материей, прилипшей к его груди, виднелись масса густых волос и соски — крупные, как бильярдные шары. Его одеяние наводило на мысль, что он здесь чувствует себя как дома. Был ли он здесь дома? Клер, сидевшая рядом с этим гигантом, была вся внимание. Вот ведь как интересно. Кажется, ее сексуальная жизнь в этом огромном городе уже устоялась.

Когда я вошел, Орсон говорил. После того как нас представили, он продолжил свою речь и не замолкал большую часть вечера, прочим оставались лишь те мгновения, когда ему требовалось перевести дыхание, отхлебнуть из бокала или затянуться гавайской сигарой размером с бейсбольную биту. Но и тогда его тяжелое сопение — словно кит выдувал фонтаны сквозь широкие ноздри — было таким значительным, что подавляло остальных даже в те короткие промежутки, когда позволялось говорить. Но никто не возражал, и в первую очередь — Ферреры. Тихие и любезные, они вносили весьма скромную лепту в вечерний разговор — вежливый смешок, изредка осторожное одобрительное хмыканье. Я решил, что они — часть орсоновского международного антуража, возможно, его меценаты, оказавшиеся здесь проездом. Все в них кричало о деньгах. И соответственно они находились там, чтобы их развлекали, а Орсон был только рад такой возможности — слова лились из него как из рога изобилия.

Мое появление прервало историю о короле Марокко. Орсон снимал в Марокко фильм. Казалось, не было такого места, где бы не снимал Орсон. Он так и не вернулся к своему рассказу. Никто не обратил на это внимания. Орсон перешел к новой истории, потом к следующей. Он рассказывал байки о кино, пьесах, вечеринках, интригах, знаменитых людях, скандальных романах. Это было блестящее представление — хоть билеты продавай. Оно продолжалось за кофе, коньяком, за двумя порциями (тремя для Орсона) ромовых блинчиков, приготовленных Клер, а потом, к моему удивлению, разговор перешел на меня. Понятия не имею, как это произошло. Речи Орсона с каждой рюмкой коньяка становились слишком цветистыми, утрачивая логику. Только что он рассказывал о том, как поедал верблюжьи бифштексы в Египте, а через секунду уже обращался ко мне с речью, похожей на хорошо отрепетированный комплимент в мой адрес. (Правда, все, что говорил Орсон, казалось хорошо отрепетированным.)

— …то, что сделал твой калифорнийский друг для Макса Касла, это для всех нас, отдавших себя творчеству, — маяк надежды. Наш скромный вклад в цивилизацию зависит от того, будем ли мы открыты заново в какой-нибудь тихой гавани будущего, когда смолкнут пращи и стрелы яростной критики{220}.— Он поднял бокал, чтобы провозгласить четвертый или пятый тост после моего прибытия. — За ученых, верховных арбитров искусства, — Но потом, повернувшись к Клер: — Конечно, есть еще и несколько критиков (всего раз-два и обчелся), которые попадают в категорию разумной жизни во вселенной, — Он разразился смехом, прижав ее к себе медвежьим объятием. Клер почти исчезла в его лапах. — За Клер! — Он поднял свой стакан, — Защитницу несправедливо обиженных.