Василий Белов - Час шестый Страница 61

Он вспомнил, как прощался с дедком. Никита Иванович проворно вылез на волю, чтобы хоть немного проводить гостя:

— Видно, уж не дождусь я тебя, умру раньше того. Ни тебя не увижу, ни Ваньку… Господь с тобой. Иди в деревню-то… Беги! Уезжай, коль такая планида выпала…

Дедко перекрестил зятя и заплакал.

Павел крепко обнял сухонькие стариковские плечи. Отстранившись от старика, без оглядки, решительно двинулся из сухого болота. Он не наткнулся на оставленную Жучком телегу потому, что спрямил путь от глухариной тропы. Ощущение близкой беды не покидало Павла Рогова. Смутное чувство тревоги он объяснял приближением дурной погоды. На первом большом стожье Павел обнаружил еще одну прямую тропу. Не заросла, милая, до сих пор! Не пропала. Вспомнилась давно забытая материнская песенка: «Вы прощайте, поженьки, все пути дороженьки. Поженек не кашивать, по ягоды не хаживать…» Тропа сократила дорогу. Напуганный неизвестным всадником, Павел в гумне переждал большой дождь. Он сердцем чувствовал, что погоня за ним близка, решил никому на глаза не показываться. Бежать, бежать в сторону Северной железной дороги! Во что бы то ни стало он должен уехать. Он должен, должен…

Одно дело решить умом, другое дело то, что приказывало сердце. Оно сквозь дождь и тревогу повлекло Павла к роговской бане. Павел покинул гумно. Как будто никто не заметил, никто не встретился, когда пересекал деревенскую улицу, хотя дождя уже не было. Лишь ветер безжалостно трепал в палисадниках рябины с березами. А, будь что будет! Сколько еще хорониться от людских глаз? Пусть хоть сейчас арестуют, но он должен еще раз повидаться с женою и детками. Может, он никогда больше их не увидит… Вспомнилась встреча с Верой у Самоварихи. Тогда в бане он успел лишь поднять на руки младшего да обнять старшего и Серегу с Алешкой. Жена угостила разномастными милостыньками, но кусочки никак не лезли в рот. Вера с трудом сдержала сдавленный крик, когда уже под утро Павел уходил к дедку Никите…

Нет, сейчас он не пойдет к реке! Главное, у кого-нибудь хоть на скорую руку остричь и затем сбрить отросшую бороду. Еще поймать бы Судейкина да выпросить чистый листок с печатью. У него есть, может, и не один даст?.. Самовариха и та знает про эти листки. Попросить бы божата, он бы дал какую-нибудь справку. Не стоит его подводить! Посадят опять… Эх, у кого бы побриться?

Ноги сами принесли к дому Нечаева. Павел прыгнул на нечаевское, дождем вымытое крылечко, без предупреждения влетел в избу. Нечаев качал драночную зыбку, задернутую розовым ситцевым положком. Остановил скрип очепа, оглянулся. Долго, без всякого страха, но с удивлением глядел Ванюха на бородатого, чем-то знакомого мужика.

— Что, Иван Федорович, не признаешь?

— Рогов? Пашка?

— Он и есть…

Нечаев бросил зыбку и трижды, крест на крест, расцеловался с Павлом.

— Вот бегаю от товарищей… — промолвил Павел. — Много уж месяцев… А все рассказывать некогды. Не сбреешь ли бороду?

— Садись!

Нечаев ничего не стал расспрашивать, усадил беженца на табуретку. Накинул на плечи, хотя и не свежее, полотенце. Он стриг бороду и рассказывал, кто поехал в лес ловить Павла.

— Надо тебе спешить, Данилович… Больно уж торопился милиция-то! Говорят, что ты вооруженный и опасный…

— Да ну?

— Усова тут караулить заставили, сами ушли в лес.

Счетовод понес усовское ружье.

— Успеем… В дождь они там застрянут надолго. Придут к вечеру, не раньше… Значит, говоришь, вооруженный?

Павлу было и смешно и горько.

— Василья, братана-то, не видал? — переменил разговор Нечаев.

— Не знаю, где отец, где брат, не знаю…

Павел велел стричь скорее. Он сам на кожаном военном ремне наставил бритву и встал перед сломанным настенным зеркалом. Нечаев, ногою качая зыбку, уже взбивал помазком мыльную пену:

— А я этого парня Васькой назвал. В честь твоего братана… Как он тогда с Дымовым-то разделался, любо-дорого! Больше в деревню Акимко не показывался.

— А может, бывал? — усомнился Павел.

— Нет, Павло Данилович, не бывал… Вчерась, правда, в церкви плясал, дак пришел в Шибаниху по другой причине…

— А по какой, скажи-ко мне, Иван Федорович?

Но Ванюха Нечаев так разгорячился, что разбудил младенца.

— Не та у тебя Верка! Зря и думаешь! Давно бы вся деревня знала, если бы скурвилась баба… Да вот сестра Людмила тебе скажет лучше меня!

Людмила Нечаева как раз открыла двери в избу. При виде Павла она чуть не уронила ведро с водой, охнула, а Нечаев проговорил:

— Сбегай-ко за Верой Ивановной! Да поскоряя! Скажи… так и так…

Людмила мигом исчезла.

Павел едва успел добрить правую щеку, жена прибежала в слезах. Павел Рогов спешил. Он сказал Нечаевым: «Прощайте!» и побежал из избы. Сдерживая рыданья, Вера Ивановна вышла за ним на улицу.

Иван Нечаев выскочил на крыльцо:

— Бери, Данилович, мою бритву-то! Лишний раз вспомнишь на чужой стороне.

И сунул в карман Павла футлярчик с бритвой. Мужики обнялись и поцеловались еще раз. Павел послал плачущую жену к Судейкину:

— Пусть даст хоть один листок! Он знает, какой… Я буду около мельницы!

И бегом устремился из деревни в поле. Вера побежала к Судейкину.

Дождь прекратился. Сплошные тучи шли далеко где-то, лесной стороной. Но ветер все так же безжалостно рвал черемухи и березы, бесчинствуя в шибановских палисадниках.

Карько, привязанный Жучком на отаву, высоко вскинул голову. Мерин зорко глядел на Павла, прядая ушами.

Павел бежал к своей мельнице.

Крылья, подпертые всего одной подпоркой, вздрагивали, словно бы порывались в небо. Павел чувствовал, что ветряная сила вот-вот вышибет эту ненадежную подпорку, хотя ветер дул на мельницу сзади, не спереди… Вдруг сильный порыв с тыла слегка сдвинул крылья, подпорка упала. Крылья неожиданно пошли… в обратную сторону. Внутри мельницы что-то сломалось и хряснуло. Что же там так сильно треснуло? Вал на секунду застопорился, и вдруг он снова пришел в движение, крылья пошли в обратную сторону, а внутри мельницы затрещало еще сильнее. Павел бросился сворачивать мельницу с жестокого тыльного ветра. Скорей, скорей! Он переставил дуплю с одного столбика на другой, накинул на нее веревку, которая воротом поворачивала всю мельницу вокруг стояка. Где ворот? Вот он, брошен в траву. Павел начал накручивать на дуплю веревку. Мельница тихо, но все же начала сдвигаться, только было уже поздно. Когда веревка вся намоталась, Павел перенес дуплю на очередной столбик. Он продолжал ставить свое детище боком к ветру. Странно, крылья все крутились в обратную сторону, хотя внутри что-то трещало, стопорило, мешало. И сколько Павел ни ставил мельницу боком к ветру, крылья продолжали крутить вал против часовой стрелки. Но вот внутри перестало трещать. Там, видимо, было уже все переломано, а дьявольский ветер тоже менял свое направление по мере того, как Павел сворачивал мельницу. Он в отчаянии бросил веревку и ворот… Вера Ивановна не стала даже утешать мужа. Павел обнял жену:

— Прощай…

Она совала тетрадку Судейкина в карманы мужа. Павел не заметил, как отцепила она от мочек свои серебряные сережки и опустила их в какой-то его карман. Рыдания душили Веру Ивановну. Кто-то бежал от деревни к мельнице.

— Не плачь! Жди письма… Буду жив, напишу.

Павел заплакал и сам. Уже не один, а двое бежали по полю. Кто?

Павел Рогов бросился к лужайке, где был привязан мерин. Выдрал тычу, смотал веревку и подвел мерина к чурбаку, оставшемуся после строительства.

И прыгнул на спину мерина вместе с веревкой и тычей. — Ну, милой, теперь выручай! Карько почти с места пошел в галоп. Они помчались в сторону Ольховицы.

Беглец рассчитывал за одну ночь добраться до железной дороги, уехать куда-нибудь в Сибирь или на Урал.

А крылья мельницы все шли, шли в обратную сторону, окончательно ломая шестерни и пальцы пестов.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

За одну, хотя и длинную осеннюю ночь, Павел Рогов не смог прискакать к железной дороге. Только к вечеру следующего дня они с Карьком лесными проселками добрались до железнодорожного разъезда, где останавливался лишь пригородный поезд. Павел боялся показываться в райцентре. Нет худа без добра! На разъезде ему встретился знакомый цыган, продавший когда-то Рогову тесные сапоги. Цыган попросил продать веревку, на коей Жучок привязывал мерина на отаву. Павел вручил цыгану не только веревку, но и всего мерина. Взамен попросил лишь купить билет на дачник до Вологды. Конечно, цыган торговаться не стал. Сделка свершилась за две минуты. Как дальше повел себя Карько? Никто не знает. Скорей всего цыган променял его в каком-либо колхозе, а мерин сбежал обратно в «Первую пятилетку». Из Вологды Павел безбилетником подался в сторону Буя.

Бежавший из-под надзора, он сумел уехать на уральскую стройку, сумел раствориться среди тысяч таких же как он. На первых порах выручили серебряные сережки Веры Ивановны да еще тетрадка Акиндина Судейкина.