Салман Рушди - Клоун Шалимар Страница 61

— Прежней частной жизни пришел конец, — заявил он.

Братья стали над ним подшучивать.

— А как же суп? — спросил один из близнецов, Хамид, а второй близнец, Махмуд, задумчиво заметил:

— Интересно, а как насчет волос? Мы вон оба волосатые верзилы и бреемся по два раза на дню, а ты, Анис, гладкий как девушка, тебе вроде и бритва ни к чему. Скажи-ка, волосатость, она какая — радикальная или реакционная? Что там твои революционеры про это говорят?

— Вот увидите, — завелся, не поняв шутки, Анис и ударил кулаком по столу, — когда-нибудь даже бороды станут предметом идеологических споров!

Хамид Номан примирительно усмехнулся.

— Да полно тебе, — сказал он. — Может, оно и так. Только пускай мой суп не трогают.

Бунньи приближалась к дому, и перед ее глазами проносились в золотистой дымке воспоминаний картины жизни в семье Абдуллы Номана. Во главе стола сидел сам глава семейства. С сосредоточенным выражением лица, но лукаво поблескивая глазами, он сидел, устремив взор куда-то вдаль, делая вид, что его голова занята высокими материями, в то время как сыновья шумно спорили, острили, в шутку пихали друг друга локтями, а Фирдоус Ленивое Веко ставила перед супругом поднос с таким грохотом, словно вызывала на битву. В жестяных лампах дрожало желтое пламя, в углу, рядом с горизонтальным шестом, на котором висели королевские одежды, были разложены барабаны, сантуры и дудки, на гвоздях — полдюжины раскрашенных масок. Близнецы дурачились, угрюмый Анис дулся на них, и это тоже было привычно. Семья остается семьей во все времена, она не может и не должна меняться. Вот Бунньи вернется и всё поставит на прежние места, даже постарается прекратить разлад между Анисом и мужем своим, клоуном Шалимаром, и за обильной трапезой — плодом неистощимых гастрономических фантазий Фирдоус — они снова, как в былые времена, будут проводить радостные вечера…

У самого Пачхигама вдруг повалил снег.

— Высади меня на автобусной остановке, — попросила она шофера.

— Погода худая, мадам. Давайте я довезу вас до самого дома, — предложил он.

Но Бунньи настояла на своем: остановка была пунктом ее расставания с прежней жизнью, пусть же она станет и пунктом возвращения, решила она.

— Слушаюсь, мадам, — с сомнением отозвался водитель. — Мне подождать, пока вас встретят? Как бы вы не простудились.

Она еще не забыла, как в деревне принято одергивать зеленых пареньков:

— Это не твоя забота, снег для меня все одно, что для тебя горячий душ, — отрезала она.

Так что когда сельчане увидели Бунньи, она стояла одна в вихрях снега, стояла неподвижно на автобусной остановке. Снег опушил ее плечи, маленькие снежные буранчики крутились у ее ног. Появление умершей, которая непонятным образом возникла на пустой автобусной остановке со скатанным матрасом и дорожной сумкой, заставило выйти из теплых домов всех до единого, про метель и думать забыли. Люди, словно зачарованные, взирали на внушительные объемы мертвой женщины; судя по ним, в «той» жизни Бунньи только и делала, что ела. Она была похожа на тех снеговиков, что лепят дети, только с мертвой Бунньи внутри. Со снежной теткой никто не заговаривал, потому что общением с духом можно запросто накликать беду. Однако все понимали, что кому-то все же придется с ней заговорить — ведь Бунньи еще не знала о том, что умерла.

Сквозь снежную метель Бунньи видела их всех — они с опаской кружили вокруг, словно вороны, держась на почтительном расстоянии. Она крикнула «Здравствуйте!», но никто не отозвался. Потом по очереди они стали подходить к ней ближе — Химал, Гонвати и Шившанкар Шарга, Большой Мисри и Хабиб Джу, — подходили, но вслед за тем один за другим отходили. Наконец, все в снегу, с заиндевелыми бровями и бородами, явились и главные действующие лица.

Хамид и Махмуд Номаны шли вместе. Они как-то странно посмеивались, словно ее возвращение выглядело неуместно и на самом-то деле совсем не смешно. Фирдоус Номан, подруга ее матери, кинулась было к ней, протянула к ней руки, но вдруг отдернула их, словно обожглась, и отбежала в сторону. Бунньи решила, что так они ее наказывают — что специально для этого случая они придумали немое представление, в котором ее должны по всем правилам жанра осудить и изгнать. Только не слишком ли долго все это тянется, вон метель-то какая! Не пора ли уже, чтобы кто-нибудь подошел, отругал, потом обнял и напоил горячим чаем?

Когда она увидела, как, скользя и переваливаясь, к ней спешит ее милый отец, то решила, что сейчас это странное представление окончится. Однако футах в шести от нее он остановился и заплакал, и слезы замерзали на его щеках. Его единственное дитя. Он любил ее больше жизни, любил, пока она не умерла. Если не заговорить с ней сейчас, то ее мертвый взгляд нашлет на него проклятие. Отвергнутый ребенок может даже после смерти наслать беду на породившего его и отказавшегося от него. И поэтому тихим голосом, едва слышным сквозь вой ветра, он выговорил слова старинного заклятия: «Назр-е-бад-даур» — «Сгинь, дурной глаз!». И затем мелкими шажками, словно на ногах у него были тяжелые цепи, начал пятиться, пятиться, пока снежная пелена не скрыла его совсем. Теперь на его месте стоял ее муж, Номан. Номан, он же клоун Шалимар. Странное у него было лицо. Такого взгляда у него никогда не бывало прежде. Бунньи подумала смиренно, что она заслужила, чтобы он смотрел на нее так: в его устремленном на нее взгляде были ненависть и осуждение, были печаль и боль, была страстная, убитая любовь. Но было в этом взгляде и что-то еще, чему она не могла дать название. Рядом с ним, держа его за руку, стоял его отец, сарпанч. Глава деревни, на чьих ладонях умещался весь Пачхигам. Казалось, Абдулла удерживает сына, чтобы тот не подходил слишком близко. Вот снова появился отец. Он почему-то встал между нею и мужем. Зачем он это делает? Клоун Шалимар что-то держит. Не нож ли? Держит так, как принято у профессиональных убийц, — лезвие в рукаве куртки, пальцы сжимают рукоять. Ну вот, сейчас он сверкнет — и придет смерть. Что ж, она готова. Бунньи упала на колени, протянула к нему руки и замерла в ожидании.

Плотницкая дочь Зун Мисри встала на колени возле нее. По-египетски смуглая, яркая красота Зун, казалось, принадлежала иной эпохе, другому миру — миру, где воздух сух и жарок, где кругом пустыни, где в больших плетеных корзинах носят змей и где расхаживают львы с гривастыми головами королей. В давние, безмятежные времена она подчеркивала свою экзотическую внешность — проводила углем длинные линии от кончиков глаз кверху, что придавало ей роковой и загадочный вид, но после случая с братьями Гегру она перестала себя украшать. Она исхудала, и глаза на ее словно выточенном из слоновой кости лице напоминали два пылающих светильника.

— Многие в здешних местах считают меня живым привидением, — ровным, без выражения голосом заговорила она, глядя в пространство перед собой. — Все они думают, что когда с женщиной случается то, что со мной, то она должна тихонько уйти в лес и удавиться на первом же суку. Я этого делать не стала. — Слабая улыбка тронула ее губы.

Бунньи немножко воспрянула духом — ее подруга осталась с нею. Значит, верность еще существует — даже по отношению к такой предательнице, как она. Раскаяние и терпение помогут ей вернуть расположение остальных. Для начала уже хорошо, что рядом Зун. Бунньи протянула руку, но Зун едва заметно повела головой.

— Знаешь, почему я говорю с тобой? — тихо сказала она. — Потому что со мной обошлись почти так же. Двум живым мертвецам, наверное, дозволено разговаривать меж собою? Это только справедливо. — И тут она в первый раз взглянула Бунньи прямо в глаза. — Они тебя убили, — произнесла Зун. — После того, что ты сотворила, они тебя убили. Сказали, что ты умерла для них, заявили о твоей смерти и со всех нас взяли клятву, что мы будем молчать. Они сообщили в округ, заполнили все формы. Документ о твоей смерти подписан и зарегистрирован, так что ты умерла и не можешь вернуться. Сорок дней тебя поминали по всем правилам, соблюли все положенные обычаи, и как же ты после этого можешь опять объявиться? Нет, ты теперь мертвая. Тебя нет в живых, и это удостоверено документом.

Зун старалась изо всех сил, чтобы лицо ее оставалось спокойным и голос звучал бесстрастно.

— Кто убил меня? — спросила Бунньи. — Назови их всех.

Зун молчала. Ее молчание длилось так долго, что Бунньи начало казаться — подруга так ей и не скажет ничего. И все же она дождалась ответа:

— Твой муж. Отец твоего мужа. Мать твоего мужа. И…

— Говори же! — дрогнувшим голосом попросила Бунньи. — Ты собралась сказать, что был кто-то еще!

— Твой отец, — отвернув лицо от подруги, произнесла Зун. Снег повалил гуще, и, несмотря на защитный слой жира и горшочек с горячими углями, Бунньи почувствовала, как коченеет тело. Метель кружила и засыпала снегом их обеих. В облаках белого снега скрылся Пачхигам. Бунньи поднялась с колен. Нужно было как-то осмыслить неожиданную ситуацию, когда тебя считают умершей.