Виктория Платова - Мария в поисках кита Страница 61

Кико!.. Я совсем забыла о Кико, хотя ни на секунду не забывала о нем. Его можно назвать «необычным», и это не будет натяжкой, если рассматривать слово «необычный» как эвфемизм. Иносказательное определение человека, у которого не все в порядке с головой. Он совсем рядом и почти касается меня, а местами — и просто касается, без всякого «почти». Его тело прижимается к моему, но я не испытываю никакого дискомфорта, никакой неловкости, хотя должна бы: он мужчина, и он — незнакомый мне человек, чужак.

Или все же мальчик-мечтатель?

А со слабосильным мальчиком-мечтателем справится любой, есть масса способов окоротить его: прикрикнуть, погрозить пальцем, показать кулак. И всё — мечтатель подожмет хвост и забьется в какой-нибудь уголок, где его не потревожат ни кулаки, ни пальцы, ни окрики. Где можно беспрепятственно мечтать о самых разных вещах и бесконечно заглядывать в глаза своему единственному другу — музыкальной шкатулке. Теперь, когда Кико так близко, я могу разглядеть его в подробностях. У Кико красивый, как будто вырезанный из жести профиль, который можно было бы назвать безупречным и чистым, если бы не шнурки, вдетые в губы и правую бровь (мне видна только правая бровь). Не заметно ни одной поры, ни одной складки, ни одной родинки; ничего того, что делает кожу кожей. И лишь едва пробивающийся пушок под носом дает основания полагать, что это все же кожа, а не кусок бумаги или пергамента. Неизвестно, что происходит с левой, недоступной моему взгляду, половиной лица, но правая — абсолютно безмятежна. Она не обращает на меня никакого внимания, что странно: как будто не Кико с таким упорством приглашал меня устроиться на полу перед шкатулкой, — кто-то другой.

Кто-то другой, кому принадлежит левая половина лица.

Такая идиотская мысль не могла прийти мне в голову по определению, но я знаю специалиста по подобным мыслям, которые впоследствии выдаются за сюжетный ход. Или — если повезет и все сложится — за целый сюжет. Я знаю специалиста, который всегда видит именно ту сторону, которая не видна остальным. Или — делает вид, что видит. Ему остается только верить на слово, но можно и не верить, — установить истину, если видна лишь одна сторона, — невозможно.

От Кико пахнет все тем же одеколонным микстом, запахи смешиваются, ничто не превалирует, ничто не выбивается из цельной, хорошо составленной композиции, где бергамот похож на базилик, а ваниль — на можжевельник. И лишь на секунду возникает солирующая нота крем-брюле — в том варианте, в котором его так любят мальчики-мечтатели: два шарика в вафельном стаканчике. Стоит мне подумать об этом, как в уголке губ Кико (я все еще пялюсь на Кико!) возникает светло-коричневое пятнышко и прилипшая к нему крошка — как будто он и вправду только что слопал мороженое. Кико слизывает крошку языком, быстро и почти незаметно, как это сделали бы его друзья-кошки, и протягивает руку к шкатулке.

И открывает ее.

Я еще успеваю мельком разглядеть его пальцы; его плоские, аккуратно подрезанные ногти: чистенькие, без запекшейся крови, слава богу —

он не книжный урод!..

Из открытой настежь шкатулки выскакивает знакомый мне мотивчик, пам-парампам-пам-пам, пам-парампам-пам-пам». И я вижу всю труппу, задействованную в немудреном дивертисменте: балеринка и шесть зеркал на откидывающейся крышке.

Это — очень старая балеринка. Ее платье, когда-то бывшее белоснежным, пожелтело и стало похоже на кусок несвежей марли. Стразы, что украшали его, давно отвалились, оставив после себя микроскопические темные пятна. Сохранился лишь один-единственный — и он сверкает теперь в три раза ослепительнее, он сверкает изо всех сил, как будто отдуваясь за своих пропавших собратьев. Золотая краска на туфельках облупилась, да и лицо пострадало от времени: оба глаза под еще четкими бровями стерты, зато рот остался в неприкосновенности. Одна сплошная красная полоска, похожая на скобку с загнутыми вверх концами.

Слепая балеринка улыбается, да-да!

И несмотря на преклонный возраст, все так же бодро перебирает ножками, подпрыгивая на металлическом стержне, — «пам-парампам-пам-пам», «пам-парампам-пам-пам»…

Завод уже давно должен был кончиться, но он почему-то не кончается.

Так не должно быть, это неправильно и противоречит всем существующим законам механики и элементарной логики. Но на логику всегда можно закрыть глаза, особенно когда у тебя их нет. Я вовсе не хочу быть слепой и болтаться на стержне, бесконтрольно (хотя и ритмично) суча ногами. Но на несколько мгновений я все же поменялась бы местами с балеринкой: только для того, чтобы увидеть лицо Кико целиком. Целиком, а не только его правую половину.

В зеркалах на откидывающейся крышке он не отражается. Ни в одном из шести.

Так не должно быть, ведь фрагменты своей собственной физиономии в паре зеркал я вижу прекрасно. И это — именно я, какой я себя знаю: двадцатипятилетняя симпатичная девушка по имени Тина. Ничего во мне не изменилось с тех пор, как я обнаружила, что лодки на Талего подвержены чрезвычайно редкой болезни под названием прогерия.

Быстрое, почти ураганное, преждевременное старение.

Оно настигает до этого вполне здоровых младенцев в возрасте одного года и тащит за собой целый воз старческих хворей. А параллельно с этим стареют кожа и внутренние органы, истончаются и становятся хрупкими кости, и редко кто из одряхлевших детей доживает хотя бы до двадцати. Удивительно, что ВПЗР еще ни разу не обращалась к такой вкусняшке, как тема прогерии, в своих надменных некрофильских романах… Удивительно и то, что я никогда не думала о них, как о некрофильских. Эстетских, и немного вычурных, и немного избыточных, и немного безграмотных, и немного лгущих себе и другим, и немного льстящих — да, но не некрофильских. Куда подевалась моя обычная лояльность? Неужели перекочевала на левую половину лица Кико, которая с некоторых пор стала мне недоступна?

Кико не отражается в зеркалах.

Но он не вампир, это было бы слишком просто, слепая балеринка все еще танцует. Сучит ножками в туфельках с остатками позолоты. Стержень, на котором она вертится, вбит в подобие крошечного помоста (под ним обычно скрывается валик с записанной мелодией). И по помосту растеклось какое-то темное пятно. Несвежее, давно высохшее, как будто в шкатулку кто-то неосторожно плеснул жидкостью. По характеру затека можно судить и о характере жидкости: она была вязкой. Она была несколько плотнее, чем просто вода. Вино? Ликер?.. Черт возьми, это — всего лишь пятно! Деталь, свидетельствующая о том, что ящик с балеринкой побывал в переделке. Лимонад? Растаявшее крем-брюле, которое так любят мальчики-мечтатели ли?.. Точный цвет пятна определить невозможно. Оно просто намного темнее, чем сам помост. Речь идет об оттенке. Только и всего.

Мне не нравится это пятно.

Намного больше, чем выцветшее платье, и слезшая позолота туфелек, и стертые глаза. И платье, и туфельки, и балеринкины глаза изнашивались постепенно, честно проживая свою игрушечную жизнь внутри шкатулки. А пятно возникло внезапно, настигло крошку-помост как… как… прогерия.

Проклятье! Слово, о котором я вспомнила минуту назад, колом стоит у меня в горле. Самопроизвольно набирается курсивом. Самопроизвольно меняет шрифты, чтобы предстать в наиболее выгодном свете и отложиться на подкорке:

Times New Roman

Comic Sans Ms

ВПЗР — вот кто постоянно грешит сменой шрифтов в текстах; этой кичливой идиотке кажется, что именно так можно привлечь внимание к одной из ее мыслей, якобы претендующих на афористичность. И сколько бы ни убеждала ВПЗР ее редактор Лорик, что подобные графические экзерсисы только напрягают, раздражают и сбивают читателя с толку, ВПЗР продолжает гнуть свое. Прогерия, прогерия, прогерия, будет ли этому конец? Как избавиться от этого слова, в какую задницу его засунуть?!.

Я злюсь, я почти что в бешенстве, но на фрагментах моей физиономии в зеркалах это никак не отражается.

И Кико не отражается. По-прежнему. И по-прежнему вращается вокруг своей оси балеринка. А проклятое «пам-парампам-пам-пам», вместо того чтобы сдохнуть в конвульсиях, лишь набирает темп.

Помостик с затекшим пятном окружают углубления, похожие на оркестровые ямы; их всего лишь пять, в отличие от секстета зеркал на откидывающейся крышке. Два узких, вплотную примыкающих к задней стенке, переложены синим бархатом. Еще два — пошире и поглубже, но без всякого бархата. И еще одно, самое широкое и длинное: оно идет через всю переднюю панель.

Ну конечно, во всех этих отделениях должны храниться драгоценности: серьги, бусы, браслеты, цепочки с кулонами, камеи, а синий бархат предназначен для колец!.. Чтобы некая женщина, совсем необязательно мечтательница (у мечтательниц отродясь не бывает такого количества побрякушек), каждый вечер вставляла их в бархат в определенном порядке — сапфир, рубин, топаз, аметист. И в том же порядке вынимала по утрам.