Евгений Шкловский - Фата-моргана Страница 61

Теперь же – почти счастье: вот он, лес!

Пронзило и исчезло, как не было. Только зябко и отрешенно сделалось. Словно солнечным лучом просквозило. Правда, лес все-таки был, вот он, стоит, прицелившись соснами в небо.

…Стреляют по трое. Заходят в дощатое строеньице – то ли ангар, то ли амбар, и потом там бухает: раз, два, три… Опять же по три на брата. Ровно три патрона. Ровно столько, сколько достаточно. Встать, крепко упереться ногами в землю, медленно поднять напряженно вытянутую руку, совместить прорезь прицела с крошечным бугорком на конце ствола (мушкой)…

Осень была, когда тот парень… Грибами, наверно, пахло и палыми сырыми листьями.

Пока тянется и доходит до Олега, до его тройки, он уже раз сто выстрелил и раз сто промазал. В ушах гул и как бы заложило – так втянулся в стрельбу. Трах-бах-бабах! Падай, а то играть не буду! И опять, неотвратимо: трах-бах-бабах! На самом же деле нужен всего один, один-единственный, взаправдашний, прямо в яблочко, к нему и подкрадывается-примеривается. Как бы понарошку, но неотвязно, нащупывает момент, когда все совпадет, когда должно совпасть: озноб и решимость, непреклонность и дрожь, когда уже нельзя назад, поздно.

И когда наконец наступает их черед и они идут – примеривается, когда спотыкается о порог (какой ногой?) – примеривается, майор, славный, объясняет в который раз, как заряжать, как целиться, а потом выдает каждому по три, тускло поблескивающих, золотистых, нестрашных вовсе – примеривается.

Когда же распределяются по позициям – подкрадывается.

«ТТ» лежат на белых табуретках возле каждой позиции, вполне эстетично: черное на белом. Он любит, любит креветки, особенно королевские. Омары, кальмары, трепанги, миноги… Черное на белом. Розовое. Патроны как креветки. Красное на зеленом. Серо-буро-малиновое-в-крапинку…

Натюрморт.

Подкрадывается.

– Эй, ты куда? – ловит за рукав гимнастерки майор, по-житейски так, запросто. – В центре твое место.

– Почему в центре? – сбивается Олег, заприметивший для себя крайнее левое, дальнее от входа и туда целеустремленно направляясь.

– Со второй стреляешь, – майор подталкивает настойчиво, – повнимательней давай!

Приткнули его. Он и сам приткнулся, завис над черным и белым – примериваясь.

– Второй рукой не придерживать! И дулом, дулом от себя, слышите?! – беспокоится майор.

Главное – что?

Не торопиться! Тише едешь – дальше будешь. Дальше – где?

Олег сосредоточенно закладывает патроны в обойму. Рукоятка удобно вливается в мгновенно вспотевшую ладонь, освежая металлической прохладой. Отделившись и подрагивая, рука тяжело поднимается. Теперь – совместить, как их наставляли.

Рядом неожиданно бухают один за другим выстрелы.

Олег плавно тянет пальцем курок, рука дергается. Он зачем-то вглядывается, щурится напряженно в черный кружок мишени – пойди разбери что там. Капельки пота щекотно скатываются по вискам, по лбу. Он поднимает ту же правую руку и рукавом смахивает их. Рука предательски дрожит. И весь он дрожит, буквально трясет его мелкой противной дрожью.

– Один остался, – вдруг прямо над ухом голос майора. – Заканчивай стрельбу, отдыхать после будешь!

Один! Когда это успели? Значит, теперь все ждут его, смотрят, как он… Театр одного актера. Так что там с креветками? Ах да, люблю.

Даже теперь, в эту секунду ему не добраться до себя, до того, самого-самого, до самости – чтоб совпало, чтоб решилось, чтоб он…

После последнего выстрела его и в самом деле как будто нет. Совсем. Кто-то плетется на ватных ногах снимать мишень, а потом терпеливо-рассеянно вслушивается в негромкий хрипловатый голос майора, итожащего результаты: семь, девять, пять… Палец тыкается во вспученные на темном круге отверстия: перетянул, братец, отдыхал долго…

Братец.

Олег кивает.

Снова мелкий колкий дождик. Под сосной мирно покуривает отстрелявшийся взвод. Олег садится на сырой мох, медленно передвигается поближе к толстому, пахнущему смолой стволу, к ребятам. Достает сигарету, прикуривает. С прикрытыми глазами (веки тяжелые, не поднять) видит отчетливо, как по сапогу, по голенищу карабкается большой рыжий муравей, пухлый, как разварившаяся креветка…

Пандус

Слово такое.

Для сведения (кто не знает): пандус – наклонная площадка для въезда или входа в здание, с этажа на этаж, – вместо лестницы.

То есть понятно: лестница – чтобы ходить, пандус – чтобы въезжать или что-то вкатывать (выкатывать), тяжелое и громоздкое, к примеру, хоть бы даже детскую коляску. Либо инвалидную.

В общем, полезное такое приспособление, учитывающее разные ситуации и призванное облегчить человеку какие-то его действия.

Цивилизация, одним словом.

Правда, в нашей стране на это никогда не обращали внимание (да и сейчас не особенно). Мало ли у кого какие проблемы? Жить легче – вовсе не означает жить лучше. Ничего, и по ступенькам коляску (хоть детскую, хоть инвалидную) можно скатить, не страшно. В конце концов, инвалидов не так уж много, а этих самых инвалидных колясок и того меньше.

И все-таки…

Про это «все-таки» мы подумали, вспомнив семейство К.

В своем доме они прожили уже лет тридцать, если не больше, то есть столько, сколько дом стоит. Таких старожилов по пальцам пересчитать: кто разменялся и переехал, кто оставил квартиру детям, кто уехал на постоянное жительство в дальние страны, а кто и…

Не в этом, впрочем, дело. Собственно, почти столько, сколько живут они там, столько и не было в их доме пандуса. Поначалу им, впрочем, и не нужно было. Никто о нем думать не думал и даже слова такого не знал, как и многие, кому не нужно. Все происходило исподволь (безотносительно), как обычно и происходит, а потом – гром средь ясного неба: рассеянный склероз (у мужа)!

Медленно подбиралась болезнь, незаметно, а потом раз – и прижала, да так, что человек уже на себя не похож, и с каждым месяцем, а то и неделей все хуже и хуже… Увы, все только в одном направлении: с каждым годом все больше превращается в инвалида, пока не перестает двигаться без посторонней помощи, и вот тогда…

Хорошо, если у больного в таком состоянии есть подмога, и не какая-нибудь казенная, а своя, домашняя. Когда близкие имеются, кому он дорог и кто готов заботиться о нем из одной только любви или сострадания (или даже из чувства долга).

Так вот, Вероника, жена, преданно за ним ухаживает (собственно, и живут на его инвалидную пенсию). Веронике уже не до работы – мужа надолго одного не оставить (только в магазин сбегать или в аптеку за лекарством, слава Богу, недалеко). И ладно бы совсем к концу жизни, как чаще всего бывает, так ведь нет – совсем они еще не старые, всего-то чуть за пятьдесят.

Буквально на глазах муж становится все более беспомощным. Сначала еще ходил с палочкой, потом – поддерживаемый женой, а теперь если и встает, то только с посторонней помощью, слова произносит невнятно и вообще – как маленький ребенок.

Такая вот реэволюция.

Но ведь человеку и в таком состоянии надо жить (и хочется), и на улицу, на свежий воздух ему надо – только как?

Вот тогда и приобретается за немалые деньги (из семейного скудного «нз», изрядно его опустошив) инвалидная коляска, спицы на колесах блестящие, как у велосипеда, – больного в парк вывезти, благо совсем рядом, небольшой, но достаточно зеленый, с раскидистыми липами, кленами и березовой аллеей (красота!). За город все равно не выбраться, но и такой глоток воздуха – отдохновение для души, в тесных стенах истосковавшейся.

Да, так вот о пандусе – собственно, вокруг него и разворачивается.

Инвалидную коляску спускать и поднимать по лестнице с живым неподвижным человеком трудно, особенно слабой женщине. Муж – крупный, широкий в кости, тяжелый (хоть и уменьшился, похудел неузнаваемо). Тяжко видеть растерянность и страдание в его глазах, все ведь понимает – как она с ним мучается, сколько ей хлопот с ним и что проклятая болезнь не только его лишила нормальной жизни, но и обоим им все испортила. Ему больно смотреть на нее, а ей – на него, хотя все уже в общем вошло в привычку. Судьба такая.

А главное, перспективы нет: лучше уже не будет и ничего не будет, а может быть только хуже (усугубление болезни). Еще и вопрос – что лучше и что хуже (даже в смысле самого плохого), но этим вопросом лучше не задаваться.

Впрочем, все относительно. Иногда и пандус (из каких-то иных сфер, с перезвоном слово) – перспектива, и Вероника думает о нем как об избавлении. Тогда бы и парк был доступней, они чаще бы смогли бывать на свежем воздухе, не как за городом, конечно, но все же… Кто знает, может, и болезнь не так быстро бы прогрессировала.

Да, иногда и пандус – надежда.

Положить два рельса, наклонный металлический лист, вот и все. И не только им одним хорошо: мам с детскими колясками в подъезде тоже хватает, да и старушке какой-нибудь сумку на колесиках не волоком тащить, а по тому же пандусу – раз и готово.