Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 61

И опять Владимир возразил, так и не понимая психологии неустроенной жизни, упорно отстаиваемой этим неглупым человеком:

- Я не говорю о красоте вообще, всего лишь о малых удобствах, которые вам же облегчат жизнь и на которые не надо много затрат.

- Да что ты привязался со своими заморскими удобствами, - возмутился уже не на шутку Иван Иванович. – Что ты всё тычешь нас в наше дерьмо? Правильно! Сидим! По уши погрузились. А почему?

- Почему? – тут же не преминул переспросить Владимир, подталкивая к искреннему объяснению того, что больше всего поразило его ещё при въезде в деревню: убожества и запущенности.

А Иван Иванович замолчал, собираясь, очевидно, с мыслями, а может быть и сам впервые задумался по-настоящему над этим «почему». Наконец, начал неуверенно, всё более и более горячась:

- Вы в своих городах совсем не знаете нашей жизни, живёте и думаете уже не так, как мы, и узнать нас не хотите. Вся наша смычка заключена в том, что мы вас кормим. Где уж вам нас понять! – высказал он обиду, а не объяснение убожества.

Владимиру нечего было возразить. Он не знал ни что такое смычка, ни как живут русские в городах.

- Вот ты говоришь: оставь детям красоту, - снова заговорил Иван Иванович о наболевшем. – Да зачем она им? Они сызмала глядят голодными глазами на город, туда все их помыслы направлены. Были б паспорта – как ветром бы сдуло. И так деревни без молодняка остались. После армии редко кто из парней возвращается, а девки по найму разбегаются, от неутолимого зуда на бобылей, стариков, вешаются и замуж готовы за любого косорожего из города выскочить, лишь бы сбежать из родовья. На черта детям моя усадьба? Они же новыми глазами видят наше рабство, их не разагитируешь, только напугать можно. Кино до войны показывали в воинской части рядом, так потом они целыми днями как пришибленные по деревне слонялись, родителей ненавидеть стали, сопляки, - с горечью отозвался он о молодых. – Нужны им наши хоромы, как же! Вон, из армии вернулись герои, тоже бежать задумали, подались за паспортами, а им – кукиш! Да ещё по комсомольской и партийной линиям втык дали. Теперь вроде как бастуют, не работают, куражатся, пьют. Жалко их. Ничего, пропьются скоро, голод не тётка, пригонит на поле, будут жить как отцы.

Усмехнулся виновато, покаявшись и в своей слабости:

- Признаться, я и сам не хочу, чтобы мои пацаны в деревне этой задохлись. Всё сделаю, чтобы их отсюда вызволить. Пускай хотя бы они поживут нормальной городской жизнью как люди, а я за них с лихвой отбатрачил.

Улыбаясь, как исповедавшись, открыто посмотрел на Владимира.

- Так что ребятишкам наши хоромы не нужны, они их украшать не будут.

И тут же, убрав улыбку, не стыдясь своей слабости, ещё раз сказал:

- Я уже говорил, что и сам бы мотанул даже в самый задрипанный городишко, теплится язвенная мыслишка, что вдруг удастся.

Как бы раздумывая, попробовал объяснить убогую жизнь деревни по-другому:

- Я, когда городским был, думал: приеду, всколыхну это болото, налажу напрямую дорогу к светлому будущему здешних лапотников, заживут они красивой осмысленной жизнью, как в кино, не могут не жить так. Оказалось – могут. И по-другому не хотят. И дороги той что-то уже не видится, петляет с каждым годом всё больше и больше, спотыкаемся на зигзагах, не верится уже, что когда-нибудь доползём до светлого будущего. Не дотерпеть.

Иван Иванович сгорбился, положил свои огромные руки на колени, опустил осунувшееся разом лицо, задавленный безысходностью, тупиковой крестьянской жизнью, что обманула его молодые надежды, погребла в серой обыденности добывания еды на день, на неделю, без оглядки уже на зиму.

- До войны-то я ещё надеялся, что заживём немного и мы. Может, по молодости, может, по счастливой незнаемости, что красит жизнь дуракам, так думал. Только в войну и особенно в этот послевоенный год чувствую, что надрываемся зазря: как ни работай, всё с дороги той прямой сталкивают деревню в кювет. Городу – наше маслице и хлебушек, нам – палочки за пот и кровавые мозоли. Знаешь, что это такое?

Конечно, Владимир не знал, но на всякий случай ответил уклончиво:

- Приблизительно.

- Вот, вот. Всё вы о нас знаете приблизительно, - обидчиво произнёс председатель. Сдохнем, надорвавшись, тогда будете знать точно, самим придётся кормиться. Мы из этих колов не один забор построить могли бы вокруг деревни, будь они не на бумаге, а взаправду. Грызли бы их с голодухи, только отдай по весне. Вместе с гнилой картошкой, что с радостью выцарапываем из-под снега, чтобы дети не пухли. Только и слышишь: терпи, терпи, страна поднимется – поможем и вам. – Убеждённо бросил в сердцах: - На костях наших поднимется, некому будет скоро помогать. Не будет для нас светлого будущего в рабском труде, не будет. И я теперь это понимать стал, а селяне, те давно знают, потому и не выкладываются на поле, им этот колхоз – до лампочки, своё бы подворье поднять, надёжнее. На нём не колья-палочки растут, можно мал-мала прокормиться из своих рук, не надеясь на дядины подачки. А без самоотдачи, без радости – какой труд? – спросил и сам ответил: - Так, каторга, обязаловка из-под кнута. В тупике мы, - определил он своё состояние. – Голова уже упёрлась в угол, замозолилась, а задница с ногами, погоняемые властью, ещё дрыгаются судорожно.

Разуверившийся в своём деле председатель, тянущий лямку по принуждению и от безысходности, опять с жадностью закурил и продолжал сдирать с души накопившиеся болезненные наросты.

- А как трудимся, так и живём, - объяснил, наконец, причины убогости деревни. – Отмытарят мои подневольные, которых с раннего утра собираю по дворам чуть ли не с палкой, на поле или ферме, зная, что даром, если не украдут или председатель не даст, возвращаются домой с вывернутой душой, ожесточённые, опаскуженные насилием и страхом. Где уж тут взяться радости для дома и семьи, откладывается всё на потом, а пока – нажраться бы самогону да забыться до утра, а там, что бог даст, может и удастся спрятаться от председателя.

С силой выдохнул очередную затяжку и с пришедшим вдруг пониманием поделился:

- Ты знаешь, мне кажется, не доросли, не дозрели ещё наши селяне до коллективного радостного труда. Старый дух до того въелся в них, что и детей, и внуков поразил, смотрят они до сих пор внутрь себя, консерваторы до последней жилки. Ничего не хотят нового, лишь бы их не трогали, не шевелили, а стронешь, как вот с колхозами, сопротивляются по-своему: вроде бы и не возражают, а не работают, себе на уме, отлынивают молчком. А то и смешками отделываются. Трудно с ними, - пожаловался. – Может быть, лет так через 50 колхозы и понадобятся, а пока у них нет основы – желания трудиться сообща для общей пользы, а не только для себя. Это всё равно, что женить мальца да требовать от него разумного отцовства. И больше-то всех пострадали на колхозах мы, кто бросился или был послан в отсталое общество в качестве коммунистической закваски, чтобы помочь организовать их. Большинство из нас сломались, если не приспособились жить по-местному, превратились, в конце концов, в сельских держиморд. Не так страшны болячки на теле, как на душе, потеря веры в своё дело.

Усмехнулся горько:

- Порой кажется, что кому-то нужны мы такие, как есть: бедные, запуганные, бесправные, пьяницы и дураки необразованные. С такими легче ведь управляться. Начнём красоту разводить, ещё не так поймут и добавят каторги, чтобы не отвлекались не по делу.

Встрепенулся, отбрасывая окурок уже не в ящик, а подальше от дома в огород.

- Опять я за своё! Извини, наболело. Больше не буду. Расскажи про себя что-нибудь. Смотрю – ордена и медали есть в достатке, не то, что у наших вояк-пьянчуг. Где воевал-то?

Лучше бы продолжал он свои откровения, чем задал этот вопрос. Владимиру после всего, что услышал, стало вдруг стыдно за награды на груди. Не потому, что они - русские, чужие, а потому, что не воевал вовсе ни у русских, ни у своих, а просидел в тылу всю войну, и награды эти – обман. Что сказать? Ответил уклончиво:

- Уже и вспоминать не хочется. Мне перед вами стыдно.

Иван Иванович, не ожидавший от боевого офицера такой реакции на свои стенания, как ему теперь думалось, поспешил уравнять впечатления:

- Это ты напрасно. Что мы? Вы жизнью платили. Кто и выжил, так молодость потерял, может, это и горше, чем выжить. Врага изничтожили. Да ещё какого! И не где-нибудь, а в его логове. Вселенские герои! Так что кончай паясничать. Зачем ты так? – даже обиделся.

Не зная Владимира, он принял его слова за издёвку. Тот оправдывался:

- Извините. Сказал, как думал.

- Ну, если так, - согласился Иван Иванович, - то спасибо тебе, солдат, на добром слове. Ты первый, кто утешил душу хлебороба после войны.

Больше им ничего не удалось сказать друг другу. Из дома вышел взлохмаченный, с помятым заспанным лицом, Марлен. На нём была подмокшая с одного бока от пота майка, галифе без ремня и тапочки на босу ногу, а на скуле ещё не просохли плохо стёртые слюноподтёки. Он потянулся, широко зевнул и, увидев на лавке стаканы и засаленную бумагу, тут же, не дозевав, с клацаньем захлопнул рот, опустил руки и затараторил: