Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005) Страница 61

А ведь “Гепард и Львенок” все время заставляет меня рефлексировать, возвращаться и возвращаться к себе самой…

А моя “Пустыня” неустойчива, она подвержена большим колебаниям, в ней первую, вторую и третью часть писали словно разные люди.

Настоящее время — наносное, сор, недостаток, такое умирает, как только иссякает злободневность, конкретная привязанность к обстоятельствам. Обстоятельства, приметы жизни непосредственной надо тоже уметь запечатлевать, но только тоньше.

Утонченнее.

Но я без конца отвлекаюсь, хотя, может быть, так и надо.

Я люблю этот текст. Я полюбила и Адору, я посочувствовала ей, нет, более того, я пережила кусок ее жизни, довольно разорванный отрезок. И даже пожалела в какой-то момент, несмотря на весь абсурд этого сожаления, что не я написала эту повесть. (Все-таки повесть.)

Отношение к тексту, который уже столько времени составляет одну из констант моей жизни, чередуется, как полосы на шкуре зебры. Вот сейчас, например, я пребываю в столь же ярком раздражении, каким мирным на днях было удивление девчоночьим даром.

Как ей, автору-героине, удавалось так долго сосредоточиваться на одном и том же? Какие усилия она предпринимала над собой, чтобы удержать фокус своей внутренней жизни на одном персонаже?

Впрочем, женщины всегда ведут себя удивительно в этом смысле. (И никто из нас не исключение.) Главное, все вокруг видят, что она погрузилась в деструктивные мысли из-за простого, как ложка, туповатого самца, а ей он кажется воплощением детских сновидений. Козел-трагик.

А, да бросьте вы, что там наш общий дружок, новый серьезный прозаик со своими прокламациями (кстати, “прокламация” и “реклама” — слова однокоренные, от латинского “кричать”). Нет, если уж пускаться в такие степи, то лучше забыть о своей хорошести: она плохо совмещается со смелостью.

Бейсболку, поразмыслив, я решила отовсюду повычеркивать. Прости, Адора. Конкретно этой детали немного жаль, ведь она так неопровержимо свидетельствует о юности героини. (Кто еще, как не маленькая девочка, будет носить бейсболку?) Однако этот атрибут уже конфискован из литературного бренд-обращения: улыбчивая нахалка Монеткина приватизировала его намертво, и никаких других ассоциаций у читателя тут, скорее всего, не возникнет.

Резиновый текст. Резиновый и дырявый. Сдувшийся шарик Пятачка. Я вычеркиваю некоторые куски, абзацы, а главное, за длинные уши вышвыриваю лишние “тут же”, “потом”, “когда”, а он все такой же большой, как и был! Вот я уже на сорок пятой странице, проверила “свойства” — десять и семь листов.

Мой седой, старый пес Бакстер в закатном солнечном луче, прямо на полу, спит, свернувшись рыжим клубком, и хвост его слегка подергивается — интересно, что снится собакам? Бабушка смотрит по телику какой-то концерт на втором этаже — она глуховата, и сквозь открытое окно я великолепно слышу: “Не суди нас, Боже, не судите, люди, нас за эту встречу — полчаса…” Лирическая тягомотина. Героиня Адоры с ее Гепардом. У них тоже полчаса.

Как все совпадает.

Трещат цикады.

Хорошо, что на нашей дальней даче мой “мегафон” не берет.

Несмотря на всю взрослость, девчонка совсем юна, и ее глупейший “прямо поставленный” вопрос “нравлюсь я тебе или нет, только честно” очаровательно подчеркивает ее сверхъестественное малолетство. Хороший контраст с тем, что происходит.

Кроме прочего, мои персональные, почти интимные впечатления от этого текста, собственно, очень сокровенного, дневникового, — то вспыхивающее, то отступающее чувство, весьма похожее на ненависть к мужчинам вообще. Как к таковым. Как к классу.

Конечно же, смешно. Я надеюсь, еще сегодня, ну, или в крайнем случае завтра я сама первая посмеюсь над этим, да и не настолько уж у меня отсутствует чувство юмора, чтобы я и сейчас не понимала всю условность, вопиющую антицивилизованность и даже где-то постыдность подобной ненависти. Но в ней есть, пожалуй, нечто изначально-бытийное, что испытывают, по-видимому, все женщины в определенные моменты своей жизни. И дело тут не в том, что “они все сволочи”, и не в том, как в конечном счете “ненравственно” поступают порой мужчины (ну подумаешь, а женщины разве в чем-то лучше? — видимо, это общечеловеческое), дело даже не в личных-персональных обидах (обиды от женщин или мужчин, какая разница, мы периодически наносим и переносим обиды, кто легче, кто тяжелее). А суть, в общем-то, в каком-то потаенном, глухом источнике такой ненависти, может быть, она берет свое начало откуда-то из времен, когда по молодому лицу земли ходили там и сям угрюмо-горбатые папонты в зарослях маморотника, как, кажется, сказал какой-то поэт…

Я так давно живу бок о бок с этим текстом, дышу им, жую его, гляжу на него, передвигаю квадратики, удаляю слова, строчки, абзацы, что мне уже кажется, я вся в нем вымазалась, выкупалась, и словно если сейчас вот поехать в метро, все непременно увидят, что кусочки текста торчат у меня в волосах и волочатся шлейфом за платьем. Он и надоел мне, и по-своему прижился тут, у меня. И вот даже мелькнула абсурдная мысль — ловлю ее за хвост, прежде чем она скроется в щели между досками, глупая ящерица, — что вот до шестьдесят пятой страницы я его сократила, идя с начала, а теперь надо пойти в конец и начать сокращать оттуда, постепенно поднимаясь вверх, до середины.

Впрочем, на редкость бессюжетное повествование. Но я всегда (как, полагаю, многие любители прозы, способные интересоваться и даже наслаждаться всякой прозой, что попадается им на пути, ну вот ровно всякой, включая газетные столбцы, хотя бы и было это прозой лишь постольку, поскольку не стихи), всегда любила бессюжетные вещи. Они на самом-то деле гораздо сложнее, я думаю, чем вещи сюжетные, для письма и иногда для чтения, но чаще и дают несоизмеримо больше. И если в повести есть некая композиция, некий, пусть едва уловимый, ритм, свой размах-расклад, размеренность, она гораздо свежее, острее и поучительнее, нежели повесть с сюжетом, который, скажем так, можно подвергнуть пересказу.

Хотя, может, я и не права. Такое вполне возможно.

Но… вообще-то вот именно сейчас — вряд ли.

Такая честность перед самой собой у героини, ей мешают разве что ветки на пути, желание постоянно выглядеть лучше, чем ты есть, — или, хорошо, пусть не чем есть, но вот настолько хорошей, как и есть. Кто из нас лишен такого желания? Скажете, “вы” — и я первая кину в вас камень. В прозе оно играет с нами злую шутку. Выставляя там и сям приметы наших “положительных” качеств, ну там образованности, красоты, молодости, мы попадаем в прямо противоположную цель, нежели хотели. Читателю уныло. Ему грустно, во всяком случае, читатель не верит автору, читатель снисходительно смеется или пожимает плечами.

А что может быть огорчительнее для автора?

Тогда как, просто следуя другой тактике, убрав из текста всю жалкую саморекламу, все охорашивание перед невидимым зеркалом, автор располагает читателя к себе. И читатель ведь не дурак, он и без этих недвусмысленных буйков, которые мы ему навязываем, поймет и как ты юна, и как хороша собой, и как ты знаешь много языков.

Не надо кокетничать с читателем.

Но как же с ним не кокетничать!

Ну вот, кажется, конец. Конец очередного сеанса то есть. Вызвала, как джинна, маленький калькулятор на рабочий стол из небытия, из недр “стандартных программ”.

Шесть с половиной листов. И это только первый заход, и там еще пока много повторов. Я удаляла то, в неизбежности удаления чего можно было не сомневаться. Эти напластования, одно и то же, конечно, всякий раз по-разному, — она проявила изобретательность, но все равно чтение пока еще очень скучное. К счастью, нас всех интересует такой потаенный процесс, как превращение девушки в женщину, и поэтому текст станет выигрывать и выигрывать, хотя бы он был два листа, или десять, или тринадцать (как было с самого начала).

Задача только в том, чтобы он был плотен, чтоб ничего уже ни убавить, ни прибавить, — тогда он произведет эффект разорвавшейся бомбы, наверняка не меньше килограмма в тротиловом эквиваленте. А еще можно сравнить с тем вроде бы изначально сверхплотным комком материи-энергии (что, как выяснили физики, одно и то же), от которого, по некоторым теориям, произошла наша бесконечно разреженная, исполненная пустоты земля.

Текст сокращен ровно вдвое — и удивительно при этом, что содержание, истинное содержание, ничего не потеряло. Но. Он мог бы существовать и в первоначальном варианте, в этом я также убеждена. Вот такой парадокс, хотя особенного противоречия тут я не вижу.