Александр Потемкин - Человек отменяется Страница 62

Врачи не раз отмечали: панический голод наступает, когда человек начинает осознавать, что получить пищу нет никаких возможностей. Тогда в его сознании происходит сокрушительный разлом. Интеллект под невероятным воздействием биоинстинктов, высвобождающих животное начало, начинает разрушаться и перестает выполнять свои функции. «Но если кто-то думает, что интеллект имеет ту же природу, что весь живой мир планеты Земля, — мелькнуло у Гусятникова, — то я бы унизил это существо самым решительным образом. Он пришел к нам совершенно из другого мира и времени. А здесь был оседлан таинственными силами дикой природы. Впрочем, я уверен, что это ненадолго. Интеллект обязательно вырвется из плена телесной оболочки и понесется покорять необъятную Вселенную. Эта мысль чаще всего приходит мне в голову: как может замечательный разум — выше 130 айкью — быть прописан в таком жалком органическом каземате! В биотюрьме! В варварском теле! Которое всякий раз дает ему понять, что хозяином положения является все же оно. Оно! Бррр! Какая нелепость! Разуму необходимы свобода и пространство, время и скорости, а не яйцеподобная голова в 70 кубических дюймов или, тем невыносимее, — квадратная. Как же оторвать одно от другого? Ужас! Ужас!» Видимо, по этим причинам физик начинал терять рассудок и жалобно скулил? Как одичалый голодный шакал. Казалось, в его жизни наступал самый страшный момент. Ядовитый укол соблазна вызвал адские муки. Руки уже начинали тянуться к столу. Чтобы утолить голод, физику необходимо было сделать к кулинарным изыскам всего два-три шага, но его ноги отказывались слушаться, они словно отреклись от сознания. Единственная преграда, мешавшая броситься на пищу, заключалась в нем самом, в том сковывающем волю страхе, который вызывает глубокие страдания. Стремления вдоволь наесться вступило в схватку с потребностью блюсти нравственный закон, не посягать на недозволенное. Это был непростой поединок, и господин Гусятников с великим удовольствием наблюдал за ним. Но вот его заинтересовал другой персонаж: улыбчивый поп, танцующей походкой приближающийся к столовой. «А этот-то что веселится? Неужели он первый, решивший посягнуть на чужое добро? Так быстро предал христианские заповеди? Прошло-то всего минут тридцать, а где его фундаментальные опоры? Где твердая библейская почва? Где божественное объятие? Забыто или вытеснено голодом, то есть не разумом, а биологической программой?» Ярко вспыхнувшая идея вседозволенности прибавила темп дьячковой походке, без толики смущения он прошмыгнул мимо физика, даже бесцеремонно задел его плечом, не желая обращать на столкновение никакого внимания. Затем подошел к столу, и, не интересуясь мнением соседей по бараку, полностью отдался разгулу обжорства. Дьякон уплетал за обе щеки, громко причмокивая, и время от времени тиздавая даже какой-то особый звук, похожий на глухое мычание. Гусятников оторвал от него взгляд, прикрыл глаза и тихо произнес: «Своей решительностью поп помог мне увидеть самого себя. Именно так поступил бы я сам в подобной ситуации. Пожалуй, даже действовал еще проворней. Я в исступлении опрокинул бы стол, растоптал все блюда ботинками сорок третьего размера, а остатки пищи подбирал с пола и запихивал в рот. В этом сюжете куда больше драматизма — а я постоянно его отыскиваю. Хочу заметить, что еще никогда поступки незнакомцев не проникали так глубоко в мое сознание. Не вызывали подобных углубленных размышлений. Хотя в моей голове не раз рождались еще более безумные и чудовищные затеи. Каким бы скучным, безобразно порядочным, выглядел бы без них мир моего воображения! „Прощайте, грешники, отдаю вам последний салют успокоения, что вы исчезаете!“ Я всегда помню эти собственные слова! Они застряли в моей голове как заноза! Но хочется не только промолвить их, а воочию убедиться, что наконец таки состоялся полный исход человеческого вида. Ведь чудо жизни должно наступить! Смотри, смотри! За попом, задерживая шаг, осторожно поплелась музыкантша. Браво! Иди же, детка, торопись! В твоем поступке нет ничего страшного, он весьма типичен для людей. Ты только доказываешь мне то, в чем я уже давно убедился: человек — это полное дерьмо, он не заслуживает никакого уважения. Я говорю не только о тебе или о вас, но прежде всего о самом себе! Вот почему я так хочу ненавидеть и презирать самого Ивана Степановича Гусятникова! Ну и сволочь же этот поганый тип! Так и тянет плевать и плевать в его физиономию! А потом уже в лица всех вас! Браво, браво! Она взяла кусок поросенка, еще ломтик лосося, отпила глоток вина, запихнула в рот ложку икры. Ее лицо стало спокойнее, в глазах мелькнула улыбка. А что физик? Он еще стоит у дверей? Еще ломается? Нет-нет, тоже переступает порог столовой, решился протянуть руку к куску запеченного гуся. Вот и яблоко уже подобрал, теперь тянется к телятинке, наполняет стакан водкой „Большой“. Сколько же у него рук? Ну, браво, люди! Эта картина — самое убедительное доказательство, что наша песня в Универсуме спета. Очень скоро мы закончим свое вероломное шествие по этой земле и канем в Лету. А что теперь из-за кулис наблюдать за этим греховным падением? Пора выходить! Полностью открыться наконец. Ведь не все так просто в голове Гусятникова. Я банальные сцены не разыгрываю. Я злодей, я shuyi! (Сноска — с китайск. «чума» ) А вот и Блохина, биолог. Ах, бледна, ах, еле тащится, ах, ослабла. Но вот ее взгляд упирается в застолье. Она смотрит на обжорство собратьев по коллективному договору с хозяином «Римушкино». Сейчас она громко закричит: «Стойте! Стойте, это же чужое! Господа, отойдите от стола! Меня назначили сторожем! Приказ хозяина! У него деловой ужин! К нему торопится гость! У нас с ним трудовое соглашение, наконец!» Подождем, дадим ей необходимый шанс. Так, вижу, глаза ее загорелись, фигура выпрямилась, наполнилась энергией. Вот она шагнула вперед, а потом побежала в столовую. Ай да молодец Блохина! Пусть что-нибудь и она съест, все вместе подчистят стол, а потом уж я выйду с криком: «Обокрали!» Я приподнялся, размял ноги, сжал несколько раз руки в локтях, салфеткой протер лицо. Опять присмотрелся, как виртуозно работают челюсти грешников, и вошел в гостиную.

«Охрана, — прямо с порога крикнул Гусятников, — меня грабят! Помогите!» Физик выплюнул недожеванные устрицы, растерянно прикрыв их ногой, музыкантша подавилась ребрышками барашка и раскашлялась, дьячок, ухмыляясь, продолжал аппетитно обсасывать спинку поросенка, а биолог Блохина спешно вытерла губы, будто ничего не ела, и опять обмякла, прикинувшись больной. «Что тут происходит? — оскорбленным тоном произнес Иван Степанович. — Я накрыл стол, чтобы поужинать со своим приятелем, а вы что натворили? У меня подписано трудовое соглашение с фирмой „Жирок“, нанявшей вас на работу. Вы участвуете в эксперименте, и, кроме воды, вам ничего не дозволено принимать. Я содержу доктора, который следит за вашим состоянием и готов в любую минуту прийти на помощь. Кроме того, я плачу вам совсем не малую зарплату. Что, вам чихать на собственную репутацию? Как с таким багажом грехов можно жить?» «Бес попутал, начальник», — бросил бывший дьяк. При этом он продолжал жевать; жир, собравшийся на его подбородке, блестел и стекал к груди. «А вы что скажете, физик? Я считал вас интеллигентным человеком. Вам, как никому другому, следовало бы знать, на какие только жертвы не идут экспериментаторы для достижения научных результатов. Мое же предложение не было ни унизительным, ни жестоким — откуда же этот вандалов беспредел чревоугодия и воровства? В довольно безобидном опыте вы полностью дискредитировали себя. Сняли маски и обнаружили свое моральное банкротство. Этому не может быть оправдания. Теперь альтернатива у вас простая: петля на шее или шея, обмотанная петлей. Надеюсь, вы меня поняли. От женщин я ждал большей ответственности, благоразумия и стойкости. Но, увы, ошибся… Глубочайшая радость снизошла на вас лишь при самом низком поступке — краже чужой собственности. А я пережил очередное разочарование. Да, теперь я окончательно убежден, что природа наградила людей бракованной, извращенной программой. Вот почему, когда человеку в один и тот же момент предлагаются два противоположных решения, он, как правило, склоняется к худшему. Налицо доказательство разрушительных смещений в симбиозе разума и плоти. И по мере усиления процесса глобализации эта тенденция ускорится. В человеческом материале появляется все больше примитива, создается ощущение, что эволюция притормозилась или круто развернулась вспять. Человек с каким-то мистическим азартом потянулся к потребительской роскоши, окончательно забыл о вечном стремлении к совершенствованию разума. Все больше увлекаясь сиюминутной славой, стал решительно предпочитать наличные дивиденды богатству внутреннего мира. Итак, уважаемые господа холопы! Хочу сообщить вам пренеприятнейшую информацию: все блюда моего застолья были отравлены. Я приготовил их вовсе не для вас, а для своего гостя, который изрядно испортил мои дни гнусными предложениями обустроить „Римушкино“. Этот тип был безмерно влюблен в человечество. А мне его восторженные чувства безгранично претили. Что прикажете теперь делать? Оставить вас наедине с предсмертными муками? Признаюсь, что человеческое несчастье меня ни капельки не подавляет, а безмерно радует! Так что будем делать?» Как политика все время тянет к лжи, так и я постоянно нуждаюсь в подтверждении ценности моей античеловечной доктрины. Ненавидеть себя и все человечество так, как ненавижу я, еще не позволял себе ни один тиран или даже самый бешеный людоед. Сколько раз я применял по отношению к себе и другим извращенные пытки, издевательства, глумление, но мне никогда этого не хватало. Мне всегда нужно было еще больше и ярче; и, чтобы вызвать непреходящее ликование души, я старался опуститься еще ниже в своих садистских приемах. По мере развития таких фантазий меня уже интересовало не столько сознание и реакция людей, сколько поведение каждой клетки этого ненавистного существа — Гусятникова. Я мечтал посмеяться над своей и его никчемной сутью, презреть все свои и его крошечные помыслы о счастье. Ох, почему я появился на свет в этом мире? Тьфу, тьфу! Все мерзко, мерзко! Впрочем, вернемся к крепостным. «Что делать-то будем? — надувая щеки, обратился я к ним. — Через тридцать минут начнутся судороги. Вы сами их заслужили, споткнувшись на гладком месте, и обрекли себя на страшные муки. Или смерть для вас не муки вовсе? Может, к этому вы стремились? По лицам вижу, что нет. Они напуганы. Глаза шарят по сторонам, ища защиту. Но ее нет и быть не может. Пока! Впрочем, могу помочь, и не только одному, а всем праведникам. Но вам? Грешникам? Посягнувшим на чужое добро? Опустившимся до банальной кражи ради желудка? Для чего? Чтобы поощрять новые еще более безобразные преступления? Еще глубже убеждаться в низости человеческой натуры? Нет-нет, прощайте, господа холопы. Дабы утешить себя, взгляну на ваши мучения, но только со стороны. Взором случайного свидетеля, которому невдомек: а что, собственно, происходит? Почему это в рвотной массе погибают люди? Не чума ли опять опустилась на род людской? А кстати, где этот писака? Он, вроде, на чердак полез. Не заснул ли он там?» — «А я почти ничего не ела», — попыталась утешить себя биолог Блохина. — «Как это почти ничего? — нервно возразила музыкантша. — Ты всего кролика сожрала, еще кусище козлятины, бочок стерляди и гусиный паштет. Так что не строй из себя невинность». — «Она еще шпинат жевала, а жареные лисички и пирожки с луком и картошкой припрятала в авоське для выноса», — настучал физик. Перед неизбежностью кончины он растерянно озирался, словно искал опору. — «Ведь можно, наверное, меня спасти? — с отчаянием в голосе вскричала Блохина. — Прошу вас вызвать скорую помощь, я не хочу умирать в двадцатипятилетнем возрасте! Умоляю, Иван Степанович! Ваша милость, помогите! Готова служить вам без вознаграждения в любом деле! Простите мои грехи, а Бог простит ваши! Способность прощать — замечательное качество великих людей. Господин Гусятников, а? — ее умоляющий взгляд, казалось, даже озарился надеждой. — „Да-да, мы глупые провинциалы, достойные наказания, но не смерти же? Не смерти же? — испуганно завопила музыкантша, всплеснув руками. — Зовите на помощь! Пошлите за доктором! Должно же быть какое-то противоядие! Наверняка нас можно спасти! Делайте хоть что-нибудь…“ — „Я знал, что меня призовет к себе Бог раньше времени, чтобы спросить за отступничество, — в раздумье начал бывший дьякон. — Но лучше явиться к Нему пьяным. Спрос с поклонников Бахуса снижается. Российские прокуроры и судьи со снисхождением выносят приговоры пьяным преступникам. Может, и Он меня простит?…“ Дьякон налил себе стакан водки „Большой“, залпом выпил ее и тут же опять наполнил стакан. „Спасите меня, Степаныч, ах, боже мой, хозяин, спасите же! — с некоторой робостью начал физик. — Вытащить человека из могилы — такой поступок должен вызывать у каждого необыкновенно возвышенное состояние. Это святая обязанность. Без такого великодушия личность не состоится. Вы со мной не согласны? Как? — Впрочем, он тут же грубо добавил: Хотите избавиться от свидетелей своего преступления? Чтобы мы не смогли рассказать прокурорам о ваших коварных замыслах убить соседа?“ — „Клянусь, буду молчать!“ — истерически выкрикнула Блохина. „Из меня никто слова не выдавит! Тем более что у нас каждый друг перед другом виноват!“ — поторопилась заверить музыкантша. — „А я солгать не смогу… Или все же позволю себе скрыть правду? Позволю или нет? Интересный вопрос! Пока ничего определенного заявить не смогу, у меня всегда в самый последний момент решение само по себе с языка срывается!“ — поднося ко рту второй стакан водки, развязно заявил дьякон. „А я хочу поторговаться. Жизнь-то на волоске. Мы подпишем коллективное письмо, в котором снимем с вас любые подозрения. Но для этого вы должны срочно вызвать врачей. Если в течение десяти минут не получим помощь, то в своем обращении мы обвиним исключительно вас в нашей смерти. Вас, вас! Ведь так, дамы и господа, ведь так! Я же общее мнение изволил высказать?“ — раскричался озадаченный физик. Весь этот сюжет привел господина Гусятникова в совершенное восхищение. „Я буду хохотать над вашими муками. Хохотать! Хохотать! Вы начнете стонать, просить о помощи, цепляться за свою никчемную жизнь. Извазюканные в рвотной массе, будете ползать у моих ног с жалобными воплями о пощаде, а я стану лишь радоваться вашей гнусной кончине. Возрадуюсь вашей агонии! — Его задиристый голос звучал повелительно, с какой-то яростной издевкой. Тут, впрочем, он сам забеспокоился. „Неужели я в действительности смог бы смеяться, глядя чужой смерти в глаза? Восхищаться, наблюдая, как кто-то дух спускает? — искренне удивился про себя Гусятников. — Страшный ты человек, Иван Степанович! Да человек ли вообще? Но как раз это признание мне от себя нужно, ведь к такого типа существу я стремлюсь. Весьма активно, охотно вынашиваю в себе фантазии и стараюсь с помощью разных практик распалять душу. А потом легко заключаю с самим собой сделку, вызывая в себе ненависть и презрение ко всему окружающему. Это состояние рождает во мне необычайный восторг. Я восхищаюсь всем, что унижает человека. Уже скоро крепостных начнет выворачивать. Надо усилить атаку на их психику“. — „Эй вы, выродки, для меня изысканное удовольствие слушать ваши последние стоны, — продолжал господин Гусятников. — Но как человек ума выдающегося я способен на многое, даже на прощение грешников. Так что готов помочь кому-то из вас при одном условии: у меня есть ампула, а в ней спасительный эликсир. Я готовил его для себя. Противоядия хватит только на одного из вас. Но кого?“ — „Меня!“ — тут же вскричала Блохина. — «Не торопитесь. Дайте сперва сказать об условии. Вы должны будете сами выбрать счастливчика, без постороннего вмешательства. Самостоятельно. На это я отвожу вам двадцать минут. Впрочем, не я, а сильнодействующий яд, сидящий в ваших организмах. Если этого времени вам не хватит, то эликсир окажется невостребованным, спасать будет некого. Итак, отбросьте себялюбие, погасите в себе тщеславие, осознайте невежество и быстрее проявите великодушие — это чрезвычайно редкое качество. А я хочу, много лет мечтаю увидеть это чудо! Явите же его мне! Докажите: в человеке действительно есть что-то необыкновенное, что делает его уникальным существом, а не простой тварью, мало чем отличающейся от крысы или таракана! Еще раз вспомните, что сами виновны в своей горькой судьбе, и, очистившись от порочных замыслов, найдите достойнейшего из вас. Я же гарантирую: противоядие спасет вашего кандидата. Но помните, у меня одна ампула, а у вас лишь двадцать минут. Другой помощи ждать неоткуда“. Очень довольный собой, Иван Степанович отошел от холопов, сел на стул и стал дожидаться итогов неожиданного эксперимента.