Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 62

будто стремилась во что бы то ни стало споить его прежде времени.

К тому же, чокаясь, она, шестидесятилетняя, имела дурную привычку пугать его лихой фразой: «Мы будем жить долго и счастливо и умрём… в один день!» — типун ей на язык. Причём, поперхнувшись от вдохновения, она всегда кашляла после этого

до опасной мертвенной синевы

— будто каркала, наклоняясь всё ниже и ниже.

А Самохвалов, оцепенев от близких сроков кончины, забывал колотить старуху по костлявой спине,

как она её ни подставляла,

вертясь и изгибаясь по-всячески.

Впрочем, лет через пять, как-то летом, женой прозектора Самохвалова стала довольно молодая, но уже — чинная, заведующая кулинарией, носившая на голове витиеватую причёску под названием «хала».

В постели заведующая уютно пахла корицей, мускатным орехом, ванилью и кардамоном.

С нею жилось спокойно и спалось мягко, однако длилось это не долго: Сашке показалось,

будто он начал толстеть.

Он предупредил заведующую: «Сахар — белая смерть!» Но жена только приторно улыбалась и выставляла на стол всё более и более сладкую сдобу,

словно желая угробить его булками наверняка.

И Самохвалов понял: она добивалась его ожирения как залога супружеской верности…

Тогда он спешно расписался с выпускницей десятого класса — рослой девочкой с плоской спиной и двумя толстыми короткими хвостами на макушке,

торчащими, будто поленья, —

чтобы воспитать из неё, неиспорченной, жену

как раз для себя,

— его — Tabula — rasa — должна — была — сидеть — дома — в — полной — невинности — и — слушать —

Самохвалова.

Одного лишь его…

Выпускница попалась на редкость понятливая. Она не рвалась учиться дальше и устраиваться на работу. Чтобы не сготовить чего-нибудь невпопад, молодая не стряпала вовсе. Зато, обложившись пушистыми клубками,

будто разноцветными прыгучими котятами,

принялась мелькать спицами,

вывязывая Самохвалову жилет за жилетом.

Так минул год. И к юбилею совместной счастливой жизни она связала Сашке ватную шапку-шлем с круглой зелёной пуговицей под подбородком. А потом обиделась до слёз — на то, что Самохвалов эту свою вязаную шапку почему-то сразу же люто возненавидел.

— Не её, а меня ты не любишь! — безутешно мотала она своими двумя хвостами на макушке.

И дальше уж только капризничала, и отгоняла его от себя всякими пошлыми словами,

— уйди — противный — не — для — тебя — цвету.

Чтобы угодить выпускнице, Самохвалов всё же покорился. Он целый год не только ходил в шапке-шлеме, в свитере и жилете, но ещё и в вязаных варежках,

висящих на резинке,

провздетой в рукава пальто.

Готовясь ко второму юбилею, Tabula rasa всерьёз сделала выпад длинной спицей, будто рапирой, и нанесла Самохвалову самый настоящий боевой укол,

— ей — не — понравилось — что — муж — возникнув — внезапно — в — своём — шлеме — и — в — варежках — косо — взглянул — на — рослого — азербайджанца — перенимавшего — у — неё — всё — это — зимнее — время — приёмы — рукоделия — сидя — рядом — на — диване — без — майки.

Тогда Сашка понял: рано или поздно она проколет его насквозь, в самое сердце, как только он сделает что-либо не так.

Конечно, он не ожидал прокола за низкую зарплату или за расколотое блюдце, но стал тревожен, суетлив и сер, будто городской воробей. У него появилась привычка вертеть головой во все стороны, подмечая малейшие движения рук своей вязальщицы и, на всякий случай, улыбаться заискивающе, выставляя руки вперёд…

Как-то утром, обнаружив спицу у себя под одеялом, он вскочил, засунул варежки с резинкой и все клубки в растянувшуюся шапку-шлем, вручил жене и отправил её из квартиры, мягко, но часто подталкивая в плоскую молодую спину.

С мамой ей будет лучше! И азербайджанцу тоже. Рукодельщику… С мамой. С мамой.

Спускаясь по лестнице, Tabula хныкала,

жаловалась на то, что лучшие годы

она отдала домоводству,

и теряла клубки;

они прыгали за ней

по ступеням

пушистым резвым выводком

и некоторые даже её обгоняли.

Усатая, но очень красивая женщина-психиатр устраивала Самохвалова больше всех предыдущих жён,

несмотря на её ледяные ноги —

они не давали прозектору забыть о своей основной работе даже в самые страстные минуты.

Как медик медика, однако, они понимали друг друга с полуслова —

латынь связала их крепче любви: sic.

Роковое же неудобство затаилось в следующем: эта самая психиатр мгновенно ставила диагнозы всем, кого видела на экране телевизора. С тяжелейшими синдромами Кандинского-Клерамбо, Шерешевского-Тернера, Гаккебуша-Гейера-Геймановича похаживали так же

мимо Самохвалова соседи, знакомые, друзья. А на ветке перед окном их квартиры пел по весне скворец-эпилептик.

Как-то раз, когда телевизор отчего-то не включился, а скворец уже улетел в жаркие страны, женщина-психиатр сосредоточилась, напряглась —

и попробовала поставить диагноз Сашке,

чем и внушила ему сильную боязнь оказаться в официальных дураках.

Он стал опасаться, не подсыпает ли она в чай какие-нибудь безвкусные препараты, стремясь тайно излечить его! И норовил мгновенно поменять стаканы местами, едва она отворачивалась. А заодно наотрез отказывался от супов, скорбно жуя за столом один лишь магазинный хлеб.

Жить в режиме повышенной бдительности

оказалось не просто —

к плите она его не подпускала,

считая кухню женской территорией,

что было уж само по себе весьма подозрительно.

Однажды, на встрече Нового года, в гостях, наевшийся наконец до неприличия Самохвалов сомлел, задремал за праздничным столом —

и увидел себя в смирительной рубашке и босого.

Проснувшись, он протёр глаза. Затем объявил всем пляшущим возле ёлки и скачущим:

— Finis! Быть женатым отказываюсь.

После чего и сам плясал уже безоглядно, и с удовольствием пел до утра с обезвреженной, то есть — бывшей, женой на два голоса,

«Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу…»

и кланялся, кланялся до земли неустанно — ей, больничному завхозу, санитарке с родинкой на щеке — и целовал всех, включая домашних чьих-то животных.

Однако его жизнь и в дальнейшем всё время попадала в неприятную зависимость от женских коварных умыслов, ведущих к её значительному укорочению. А Сашке ещё так хотелось пожить…

О, юность, юность. Прошла и она бесследно!

К счастью, прошла наконец.

Без тяжёлых увечий. И даже без травм.

Из всех своих семей ему удалось выскочить невредимым!..

Что же касается зубов, то они со временем выпали сами. От холостяцких супов быстрого приготовления.

Но чем не пожертвуешь ради того,

чтобы уцелеть

в опасном мире браков?

Барыбины и вовсе жили тихо. Они добросовестно растили Боречку, который появился на свет неприметно для посторонних. Выяснилось только вскоре, что Марьяна… поколдовывает.

Сначала Барыбин обнаружил в шкафу старую свою рубаху и поношенную обширную кофту жены, напоминающую матрац. Рукав одной вещи и рукав другой были связаны в один тугой, особенный какой-то, узел,

— его — невозможно — было — разъять — зубами — расковырять — вилкой — расцепить — стамеской.

После долгих трудов Барыбин бросил вещи с балкона и потом следил за полётом сцепленных рукавов, слушая по радио мистическую плавную песню:

«Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга».

Спустя время реаниматор, невзначай открывший дверь в ванную, увидел, что жена его стоит нагая перед зеркалом

и сосредоточенно катает по широкому своему животу

виноградину,

пришёптывая ужасную абракадабру.

Застигнутая врасплох, Марьяна вздрогнула всем крупом и сразу кинула виноградину в унитаз, словно та укусила её за палец. Но Барыбин уже съел таких виноградин не мало; жена вынимала их из-под гроздьев, со дна тарелки, и насильно скармливала ему

— будь — умницей — открой — рот — тебе — же — глупый — лучше — будет —

после ужина…

На другой же день он окрестился в местной церкви Карагана, похожей на молельный дом. А ещё через неделю отнёс туда на руках годовалого Боречку.

Крещение младенца тоже прошло тихо.

Лишь после купели

целовать крест

Боречка, вдруг заупрямившись,

не стал…

Но врачебная карьера Барыбина из-за этих двух посещений церкви начала складываться неважно. Как беспартийного и неблагонадёжного, его перевели со стационара на станцию «скорой помощи», выездным врачом,