Владимир Топорков - Наследство Страница 62

– Дело твоё. – Ерохин блеснул крупными, белыми, похожими на клавиши рояльной гармошки, зубами. – Хочешь верь, хочешь нет, только я тебе всю правду сказал. А справки такие давать запрещено законом…

– Эх, дорогой мой миномётчик, небось слыхал ты прокурорскую байку: закон что столб – перепрыгнуть нельзя, а обойти можно. Да и кто проверит – бумажка твоя в нашей бухгалтерии лежать будет, а туда не каждый заглянет…

Кузьмин специально, чуть ли не в каждой фразе намекал на фронт, на армию. Проверенное это дело, отработанное – слова про воинское братство срабатывают лучше поллитры, фронтовички храбрятся, боятся, что их в трусости обвинят, а на самом деле народ слезливый. А вообще-то чувство страха прячется в каждом, будь ты герой или подонок, храбрец или трус, надо только уметь этим чувством управлять, вовремя надавить. Ерохин вот про закон заговорил. Значит, надо ещё поднажать, и дело будет в шляпе. И, не дожидаясь ответа, Кузьмин продолжил:

– Из-за маленькой бумажки вы себя угнетаете, Дмитрий Андреевич. Можно сказать, копеечным делом геройство своё смазываете. А небось на фронте трусом не были?

– Почему спрашиваешь? Сам знаешь, награды зазря не давали, за них кровью плачено. Я дважды ранен, один раз тяжело контужен.

– Поэтому и спрашиваю, что вижу: геройский человек. Не всякий решится в двенадцать лет из дома убежать, солдатскую лямку наравне со взрослыми тянуть. Тут, брат, терпение адское надо, ну и смелость, само собой.

Кузьмин выжидающе глядел на Ерохина, чувствуя, что последние слова надломили, как веточку, его волю, и вдруг по-бабьи захлюпал носом, махнул рукой, размазывая вмиг набежавшие слёзы:

– Э, да что там говорить! Я ведь часто думаю: вот герои, кто они, совсем бесстрашные люди или нет, и прихожу к выводу – нет, все такие же, плоть от плоти земные. Только волю свою как в узде держат. Да, Дмитрий Андреевич, только волей и силой рождается бесстрашие.

Видимо, эти слова окончательно добили Ерохина.

– Ладно, Михаил Степанович, зайди к Зинаиде, нашему главбуху. Я ей скажу…

Все первые колымные деньги, сто шестьдесят рублей, Михаил Степанович истратил на покупку подарков для Зинаиды и Дмитрия Андреевича. Но Ерохин, увидев в кабинете Кузьмина со свёртком, вскочил с места, с раздражением замахал руками, и Михаил Степанович понял, что можно нарваться на большой скандал, сделай он хоть один неверный шаг. Кузьмин тотчас же ретировался, осторожно, по-кошачьи, задом. Зинаида же, наоборот, подарок приняла с благодарностью, и Кузьмин понял, что в будущем надо иметь дело только с ней, это удобней и надёжней, не придётся больше впутывать трусоватого Ерохина. Видимо, зря пел ему хвалебные оды Кузьмин про храбрость и смелость, не таким на поверку оказался дорогой фронтовичёк, «миномётный сын полка» Дмитрий Андреевич.

Когда же установились надёжные контакты с Зинаидой, Кузьмин со спокойной душой погнал машину за машиной с гречихой на мелькрупкомбинат. Потом часть крупы шла прямо в комиссионный магазин.

– А ты проныра, Кузьмин, – восхитился Дунаев, узнав про эту операцию. – Только гляди не увлекайся. Самое страшное в таком деле увлечение…

Но Кузьмин действовал спокойно, рассудительно и «не увлекаясь». Хотя однажды, когда Дунаев поручил ему «изыскать» деньги на покупку шубы Елене, кажется, чересчур размахнулся, отправив в комиссионный сразу целую машину крупы.

Вот эту операцию и задумал обмыть сегодня Кузьмин. Несколько тысяч в боковом кармане пиджака приятно грели душу, и Михаил Степанович с аппетитом посылал вовнутрь рюмку за рюмкой острой обжигающей водки. Эх, верно подмечено: первая – колом, вторая – соколом, а третья – пташечкой. Хрустит Кузьмин солёным огурцом, нанизывает на вилку ломтики сочной селёдки, и невообразимая благодать царит в душе, как в тёплый весенний день, когда разогретое лёгкое марево качается в полдень в степи. Эх, рассказать бы сейчас этим оглоедам, что толкаются у стойки за ради несчастной кружки пива, какими делами заворачивает Кузьмин, – не поверят, глаза лопнут от зависти.

Завхоз вспомнил вдруг, какую хохму они придумали после войны в общежитии МТС. Принесли туда магнето, приладили к постели Сашка Лялина, и, как только он уснул, крутнули головку. Вот уж вскочил паря! По комнате носился, будто ему задницу скипидаром намазали.

Но при воспоминании о Сашке в горле вдруг стал липкий ком, закупорило дыхание, появилась боль в сердце. Чёрт знает что, не выветрился Сашка из памяти, хоть ты разбейся на части, в самый неподходящий момент вспоминается. Вот и сегодня, казалось, на кой ляд ему ожить, а? У Кузьмина, можно сказать, праздник, прилив сил от радостной удачи, а тут, на тебе, всякие покойники в памяти оживают, встают перед глазами как истуканы.

Кузьмин подозвал официантку, попросил принести фужер водки. Самое время сейчас – плеснуть этой дозой в душу, приглушить память.

Девушка быстро вернулась с переполненным через край фужером, напомнила:

– С вас двенадцать семьдесят.

– Ладно-ладно, – миролюбиво закивал головой Кузьмин, выдернул из бокового кармана четвертную купюру: – Сдачи не надо.

Девица торопливо спрятала фиолетовую деньгу, быстро зашагала через зал к буфету. Кузьмин с интересом посмотрел ей вслед, весело крякнул: эх, жисть-жестянка, все звонкий хруст любят, всем он душу согревает!

Снова перед глазами встал образ Сашки Лялина, и Кузьмина даже передёрнуло: надо же, наваждение какое-то. Он потянулся к фужеру, лихо его опрокинул, и сразу стало легче, прошла одышка, только слабое кружение появилось в голове.

Кузьмин хотел уже уходить из ресторана, когда к нему за стол бесцеремонно подсели двое парней, вихрастых, патлатых, с неприятным запахом пота и перегара. И он не выдержал, сказал, медленно растягивая слова:

– Ну, вы, петушата, кыш отсюда!

Парни изумлённо посмотрели на Кузьмина, и один из них, горбоносый, веснушчатый, недоумённо проговорил:

– Ты что, батя, белены объелся или пережрал случайно? Кузьмин ощутимо почувствовал, как вздыбились волосы, как что-то ледяное вмиг выхолодило голову, обожгло щёки. Он поднялся из-за стола, схватил одного из парней за длинные липкие патлы, размахнулся и ударил. Он бы ударил и ещё раз, если бы на руке не повис другой парень, а тот, первый, изловчившись, не двинул его головой в грудь. Что-то хищное появилось теперь во взгляде этого парня, и глаза, злые, настороженные, кажется, насквозь пронзали Кузьмина.

Двое милиционеров, один из них сержант, появились неожиданно, растащили драчунов, приказали следовать за собой. Кузьмин пошёл первым, припадая на правую ногу, за ним гуськом потянулись парни, замыкал шествие второй милиционер. Только сейчас Кузьмин понял, какую нелепость он совершил, ввязавшись в эту ненужную глупую драку. Представил, как взбесится завтра Дунаев, узнав, что его доверенного помощника задержала милиция.

В дежурной части драчунов обыскали, и, когда из кармана Кузьмина достали пакет с деньгами, он прохмелел окончательно. Мёртвая тишина воцарилась в дежурке, когда толстая пачка легла на стол…

– Да ты, оказывается, буржуй, папаша, – подал голос один из парней. – Так чего ж сразу не сказал? Мы бы хлопнули за компашку по рюмочке и разошлись полюбовно. А ты драку учинил. Кто же с такими деньгами дерётся, чудо? Миллионеры ведут себя тихо, как мыши, без визгу и писку…

– Ну, ты! – рявкнул милиционер. – Разговорился не к месту…

Парень примолк, только взгляд его, насмешливый и дерзкий, мешал Кузьмину сосредоточиться, определиться, как теперь выкручиваться. Ведь наверняка спросят, откуда такие деньги, – и пошла писать губерния. Нет-нет, надо сейчас же искать выход, звонить Дунаеву. Тот в авторитете, поможет, надавит на кого следует.

Кузьмин потянулся к телефону, поднял трубку и тут же вскрикнул от боли – удар милиционера ладонью пришёлся по костяшке, и показалось, что из глаз посыпались искры.

– Не балуй, папаша! – крикнул дежурный. – Телефон тут не для тебя.

– Что, и позвонить нельзя?

– Пока нельзя, папаша, пока нельзя…

Кузьмин сжался в комок, недобрым, презрительным взглядом посмотрел на милиционера. Ишь, сопляк, разбушевался, как молоко на плите, властью своей кичится. Посмотрим, как ты завтра голубем заворкуешь, когда Дунаев узнает про всё да стукнет кому следует. Вот тогда запоёшь Лазаря.

От этих мыслей немного посветлело на душе, и теперь Кузьмин исподлобья смотрел, как милиционеры заполняли какую-то бумагу. Один вопрос волновал его. Ночевать здесь придётся или всё-таки отпустят домой?

Тот парень, которого Кузьмин ударил первого, начал рассказывать, как произошла драка, и один из милиционеров, болезненно сморщив лицо, стал записывать показания, изредка бросая взгляд на Кузьмина. Наконец он не выдержал, сказал с отвращением:

– А ты, оказывается, ещё и хулиган, батя! Ну ничего, у нас охолонёшь трошки. Слышь, Пустовалов, – теперь он обращался к своему напарнику, – посчитай-ка деньги. Сумму надо в протокол записать.