Анатолий Жуков - Судить Адама! Страница 62

– Анекдот, поди, байка.

– Федька-черт в пятницу песню про это пел. «Хотят ли русские вина? – спросите вы у Фомина. И вам ответит Черт-Фомин, что нам нельзя без крепких вин. Что в зимы холодно у нас, что утомлен рабочий класс, что жизнь скучна родных крестьян, вот потому народ и пьян…» Вишь как складно.

– Складно-то складно, а как бы за эту песню не того… Да и наврал много. Какое утомленье, когда работаем вполсилы, а зарплату отдай не греши. Врет.

– Товарищи, так же нельзя, мы опять отклонились от темы. У вас все, гражданин Баранов?

– Не все. За Титкова, хоть и не прихожанин, хотел слово замолвить. Люди мстят ему за прошлую ревностную службу по сбору налогов, а он выполнял служебный долг, выполнял, не отступая, как герой, как великий человек.

– Точно! – усмехнулся кто-то. – Собирать в то время налоги и герой не всякий смог бы.

Отец. Василий покивал головой:

– Но вы неверующие, и я вам скажу слова мирского ученого Карлейля Томаса, философа. Он жил в Англии в прошлом веке и хорошо говорил о героях и героическом в истории. Великие души, говорил он, всегда лояльно покорны, почтительны к стоящим выше их; только ничтожные, низкие души поступают иначе… Искренний человек по природе своей – покорный человек; только в мире героев существует законное повиновение героическому.

– Так нам что, награждать Титкова теперь?

– Нужна мне ваша награда! Да моя бы власть…

– Не награждать, а разобраться как следует. Вы же затеяли лицедейское судилище и не боитесь греха. Тот же философ Карлейль говорил прямо: «Существует бог в мире, и божественная санкция должна таиться в недрах всякого управления и повиновения, лежать в основе всех социальных дел людских. Нет дела, более связанного с нравственностью, чем дело управления и повиновения. Горе тому, кто требует повиновения, когда не следует; горе тому, кто не повинуется, когда следует! Таков божественный закон, говорю я, каковы бы ни были законы, писанные на пергаменте; в основе всякого требования, обращенного человеком к человеку, лежит божественное право или же адское бесправие». Так говорил ученый Карлейль Томас из далекой страны Англии прошлого века. А я скажу так: помните о божественном праве каждой твари на жизнь и берегитесь адского бесправия, адского желания распоряжаться жизнью ближнего своего.

– Аминь! – добавил балбес Витяй.

– Я все сказал. – Отец Василий осенил себя крестом, поклонился в сторону Титкова и его кота: – Помоги вам бог пройти судное узилище. – И пошел, приволакивая ноги в стоптанных туфлях, сквозь говорливую толпу.

– А здорово он про Карлея-то завернул!

– Начитанный…

Митя Соловей посмотрел в сутулую спину уходящего священника и подумал, что время ушло, публика слишком развеселилась и допрашивать Ветрову и Маёшкину вряд ли нужно. Он сказал об этом на ухо Чернову, потом Юрьевне, и те согласились: не надо, лучше в будний день, когда народу придет меньше. Вот только согласятся ли сами потерпевшие.

– Они не дуры, – сказала Юрьевна.

И действительно, Анька с Клавкой обрадовались отсрочке и живо убрались, провожаемые недовольными замечаниями зевак: те обиделись, что представление закончено.

Митя Соловей постучал карандашом по графину и выговорил присутствующим свое неудовольствие за такое развеселое поведение.

– Мы больше не будем, – сказал Витяй, обнимая за плечи смело декольтированную Светку Пуговкину.

– Зачем же тогда открытый суд, если молчать?

– Да, но вы не имеете права допускать выкрики и дезорганизовывать работу. Будем налагать штраф и удалять. Впереди у нас много работы, и я прошу относиться к суду со всей серьезностью. Следующее заседание состоится в среду в 17.00 здесь же, а если погода будет неблагоприятной – в помещении уличного комитета. Спасибо за внимание. До свидания.

IX

Чернов уходил домой расстроенный? Из обоих нонешних заседаний получился один глупый смех. И ведь говорил спервоначалу, и Юрьевна говорила, что зря затеваем такое дело – не послушали. Положим, не послушали они не без понятия: Митя Соловей с Башмаковым резолюцию судьи выполняли, а судья у нас строгая, не дай бог ослушаться. Опять же и Мытарин обсказал все по закону. В старые времена такие суды случались не только у нас, врать он не станет. Федя-Вася тоже протоколы принес настоящие, всё честь честью, разбирайтесь, судьи. И разбирались мы хорошо, как надо. По мне, так дело не в цыплятах и утятах, а почему такое дело.

В прежние годы цыплят больше было, в каждом дворе выводок, и коты их не трогали, мышами занимались. А нонче мыши остались только в продуктовых магазинах, а в домах редко водятся: хлебных запасов не держим, амбаров своих нет, скотину извели, а где нет скотины, там и корму не предвидится. Откуда быть мышам. И в магазинах-то, поди, для списания своих грехов держат, а то бы давно потравили.

Чернов шаркал праздничными туфлями по доскам тротуара и горевал о потерянном воскресенье. В другое время пробивать бы загодя косы, ладить грабли да готовиться недели на две в луга, а нонче про сенокос мысли только гоняешь попусту.

А все старушка Прошкина со своим веником. Выставилась, а ни ей прибыли, ни Титкову – убытку, одна неуместность. Всю жизнь, видать, уж истратила и малым дитем стала. Правда, она и прежде без плану жила, всегда скупилась, тряслась над каждой малостью, ходила с ранней весны до самой зимы босиком.«

Сбоку раздался треск мотоцикла, и из проулка, наперерез Чернову, вылетел запыленный Мытарин в красном шлеме, застекленном спереди до подбородка. Он сразу заметил своего бывшего бригадира, развернул мотоцикл и, остановившись, откинул вверх прозрачный щиток шлема.

– Кириллыч, можно на минутку?

Чернов подошел.

– Добрый вечер. – Мытарин, не слезая с мотоцикла, протянул ему угребистую руку, пожал несильно, бережно. – Как у вас с судом-то? Я тут замотался совсем. То совещание, то заседание, а сегодня вот летние животноводческие лагеря объехал. – Он потер широкий, как бульдозерная лопата, подбородок, устало помигал выпуклыми серьезными глазами. – Торопился к вам, а опять, видно, не успел. Закончили?

– С нашим народом скоро не кончишь. Нонче вот ржали, храпоидолы, на всю Хмелевку… – И Чернов обстоятельно рассказал, как проходило заседание.

Мытарин заметно оживился, усталость пропала, слушал радостно, а под конец с сожалением почмокал губами:

– Жаль, меня не было, жаль. Ну ничего, и то хорошо, что не кончили. В среду я постараюсь быть. А насчет полезности не сомневайся, Кириллыч. Полезность будет, а вредность учтем, и без всяких трагедий.

– Я про это догадываюсь, Степан Яковлич. Как говорится, если бы не голо, тогда бы и не плешь. Много у нас чего делается, а ты хозяин, тебе все знать надо.

– Хозяин здесь не только я, но все равно спасибо, Кириллыч, за подмогу. Кланяйся от меня тетке Марфе. – Опустил прозрачный наглазник, мотоцикл захрапел, как жеребец, потом взвизгнул и улетел с тучей пыли, будто и не был.

Вот как теперь! И голубое, без пятнышка небо самолет развалил надвое белой бороздой. А ночью поглядишь – звезды летают, а в тех звездах – люди, космонавты. Хочешь увидеть, включи телевизор в нужное время и увидишь. Поднять сейчас из могилы дедушку или отца – с ума сойдут от страха, от недоуменья. А если оклемаются, и тогда обсыпь их золотом, не поверят в такую жизнь и в таких людей. А она, жизнь-то, и теперь всякая, люди разные. Даже если это одни и те же люди. Мы вот с Митей Соловьем да с Юрьевной кота судим, а когда-то с буржуями воевали, с фашистами. Анька Ветрова с Клавкой Маёшкиной тоже в свое время комсомолками были, а теперь, поди, свое тайное совещание устроили и ухитряются, как нас облапошить, а самим чистенькими остаться. Витяю Шатунову была бы машина да девки, а его отцу Парфеньке ничего не надо, дай только речку да удочки. Сеня Хромкин всю жизнь изобретает разные механизмы или мечтает про мировую жизнь с философской точки…

Марфа встретила выговором:

– Нарядился как молодой и опять шатался незнамо где.

– Как незнамо, когда кота судим. Сказывал же!

– Ох, горюшко-горе! За мухой – с обухом, за комаром – с топором. Разоблачайся да ужинать.

Чернов у порога стащил тесноватые желтые туфли, смахнул с них тряпочкой пыль и поставил под лавку. Потом прошел в горницу и там бережно снял черные, тонкого сукна костюмные брюки и сатиновую кремовую рубашку-косоворотку, в которых венчался с Марфой. У доброго хозяина любая вещь долго живет, а если праздничная – до самой его смерти.

– Ты скоро там? – позвала Марфа.

– Ай соскучилась?

– Тьфу тебе, старый! Простынет все, холодное будешь есть.

Чернов высунулся с брюками в раскрытое окошко, несколько раз встряхнул их над кустом сирени, дивясь, что набрал столько пыли, повесил под пиджак на плечиках в платяном шкафу и занялся рубахой. Крепкая рубаха, хорошая, надо наказать, чтобы после смерти в нее обрядили.