Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 62

Художник подходил то к одному, то к другому деревцу. Он уловил чудо в этих деревцах, росших в его Каверзине. Но Ивану не мог его показать. Чудо видится только самим, а не показывается кем-то. Оно всегда в обычном. Обычное, когда в него пристально вглядываешься, и чувствуешь великую тайну, за разгадкой которой и открывается чудо.

Вошли вглубь рощи. Пахло разогретой смолой. Лучи солнца пробивались сквозь просветы в хвое, пестрили землю, усыпанную крупными буќрыми иголками.

За кедрами стояла стена глухого осинника. В него не хотелось вхоќдить. И художник, обернувшись к кедрам, сказал Ивану:

— Вот будущие наши леса — эта роща. — И с какой-то опаской тут же оговорился, — но это не значит, что осинник, ивняк, кустарники разные надо уничтожать. Раз они есть на нашей земле, значит, необходимы ей.

Прошли к двум старым елям, стоившим колокольней в березняке и осиќннике. Корни елок прикрывались мягким зеленоватым мхом. Художник взял за плечо Ивана, подвел вплотную к этим елям. И смутил его вопросом:

— А что же ты, Иван, не спрашиваешь, где стоял сарай дедушки?.. Игнатьевых, говорили. Вот тут, воротами на самый полдень. Солнце прямо в ворота и входило. Кому березы, а дедушке, Игнатьевым, сосны да ели любее были. Елка — это целый сказ. Берендеево что-то. Мудрость в ней, грусть и приют… Сосна — побуждение светлых и смелых мыслей. А кедќры, брат, — тут все вместе: сказка, чародейство и надежда на будущее. Мечта вроде бы бесконечная и никогда вволю не осуществимая. Все в жеќлании. И руки к ним тебя зовут, и глаза просят взглянуть.

По другой дремучей ели, стоявшей чуть в низинке, они нашли колодец. Он прикрывался тяжелыми, опущенными вниз сучками этой ели. Сруб сверх, почернел, промозг, но не сгнил. Верх колодца был завален сушќняком. Сбоку, под сушняком — нора. Какой-то зверек, а может, и не один, ходил сюда пить.

Иван спросил художника, сам не зная почему, где был сарай Жоховых? Не верилось, что у них тоже был сарай с воротами на полдень. Саша Жохов упрекал дедушку, что нагуменники оставил в Мохове и хранил в них сено и солому. Мужицкие строения, по Саше, вид новой деревни порќтили, а сено и солому, как везде, в стогах надо держать.

Андрей Семенович сказал, что у Илюхи Жохова такого сарая, как у всех других в Мохове, не было. Устроена сараюшка на столбах меж двух берез. Махнул рукой в гущу зарослей: вот. Немыслимым считалось на пустоши без сарая. Деревня заставляла всех жить по-людски. Как другие, так и ты… Не на худое, а на хорошее гляди. Жоховы ходили за водой на дедушкин, Игнатьев, колодец. Поблизости сараюшка их и стояла. Верќнее — большой шалаш.

Отринув мысли о Жоховых, Андрей Семенович сказал Ивану:

— Вот и подобрались к былой моховской жизни. Они устраивалась так, что скрашивала задором тяжелый мужицкий труд. Все свершалось на миру. Каждому хотелось быть не хуже другого. Соревновались, не зная этого развратного слова. А ныне только это слово и гудит в ушах без самого дела. — Ровно бы кого упрекая в чем, высказал: — бесхозяйственность, это и есть безнравственность душевная, торжество зла… Добро в миру блюли, его миром и приходилось отстаивать. А плохое само лезло, даже и пинков не стереглось… Тернист путь к человечеству в человеке.

Смысл последних слов художника Иван понял так: человечество в себе — это не вещь, а вроде как добросовестности, которая живет в тебе вмесќте с ладом в труде. Она и верно — не в каждом. Даже вот и у мальчишек. И откуда ей взяться, если нет ее в доме, у каждого в своем.

Пошли снова к кедрам дедушки. Художник приглядел место, раскинул леќгкие мольберт. Кроны трех кедров ярко освещались. Низ затемнялся осинќником. Художник выделил на рисунке сучок кедра. Будто вытянутая рука с растопыренными пальцами останавливал осину: погоди, попридержись, не твое тут место. Сучок этот сам по себе не бросался в глаза. Иван его заметил только после взгляда на рисунок. Пришла мысль, что кедр власќтелин в силу своего благородства в этом осиновом и березовом царстве. Кедры посажены человеком с особым смыслом, и лесной мир обязан их приќнять и сжиться с ними.

Мешали слепни, пауты, жалили сквозь рубашку, застревали в волосах, выбивавшихся из-под кепок. Запах красок их не больно отпугивал.

— Это для памяти, — сказал художник о рисунке, — зарисовка для больќшой картины. Она уже рождается, осознается. В двух мирах мы живем — в прошлом и будущем. Все в них.

Засветло они успели соорудить шалашик. Перед входом в него разложили костер, подбросив в него еловых веток для дыма. Лепились тучей комары, сменившие дневных паутов и слепней. Дым отгонял их, но отдельные особи проникали вглубь палаши и писком напоминали о себе.

Над огнем повесили котелки с водой из дедушкиного колодца. Когда вода закипела в них, Андрей Семенович бросил в каждый котелок по большому березовому углю. Угли закипели, вобрав в себя накипь, вода стала чистой, прозрачной. Сварили кашу, заварили смородиновый чай.

Уют шалаша при костре располагал к разговору, к воспоминаниям. Комаќрики все же зудели, и они отмахивались от них можжевеловыми ветками, запах которых им не очень нравился.

Ивану не терпелось спросить Андрея Семеновича о Кузьме Польяичкине, о котором в разговорах с дедушкой в сарайчике-мастерской старики вспоминали с каким-то особым чувством улыбчивой доброты. Днем они отыскали березу, росшую возле сарая Кузьмы Польяичкина. Это и поќбудило Ивана к расспросу о нем.

— А что, больно жадными были Польяичкины, — спросил Иван.

— Жадными не назовешь… Даже и не скуповатые, а бережливые. Особеќнно Кузьма. Расчетливый, свое берег, а до чужого не дотрагивался, — отќветил художник. — Одним словом, честные крестьяне, заботливые о своем завтрашнем дне. В крестьянстве нельзя без этого. Кузьма своей бережлиќвой скупостью как бы берег свое рукотворное добро. Брошенное вот поќдбирал. Чье бы оно не было, а не должно пропадать…

Андрей Семенович задумался, помолчал. И самому было интересно вспомнить то время. Разговоров шутливых о Польячкиных много ходило. Да и кого в своем миру молва шутливостью обходила… А с прозвищем Кузьмы так вышло: по утру в сенокос пришла тетка Зинуха, жена Кузьмы, на пустошь, сюда вот в Каверзино. Принесла снеди из дому. Когда в полдень сели обедать, Кузьма взял вареное яйцо, поглядел, подумал, спросил: "Все что ли, матка, яйцо-то крошить в квас. Или польяичка оставить?.. Зинуха ответила: "Кроши коли все, намаялись поди, так и не грех… Кузьма яйцо располовинил, увидел два желтка. "Больно нынче, большое попалось, одно, вишь, за два". Зинуха знает, что батьку тут не переспоришь: "Ну, гляди, — говорит, — оставь коли польяичка". Но тут стаќрший сын голос поднял: "Да что, тятя, не с колесо же оно". Дочери молќча прыснули в платки, это Кузьму осердило. Но тут мать решила сыну потрафить: "И верно, батько, кроши коли все, курицы-то нынче хорошо несутся". Тут Кузьма басом заговорил: " Мать транжирка и детки по ней…" Помолчал, подумал: "Богаты больно, а мне в город с чем будет ехать, с пустом?.. Костюмчик умник твой просит. И вертихвостки загляќдывают в батькин карман"…

Польяичка осталось. Спрятала его Зинуха в угол корзины до ужина, скатертью прикрыла. Легли отдохнуть. Кто на воле, кто в сарае, пряќчась от зноя. На князьке ворона сидела и все видела. Долго не думая, слетела, улучив момент, и польичка как не бывало. Кузьма на Зинуху: "Не уберегла, плинда, все не руками делается". А та на него: "Ворона-то проворная. Над тобой, больно жадным и подшутила. За скупость даже Господь Бог ангелов своих наказывает…" Зинуха была бесхитростной. Вечером шли бабы с пустоши домой за снедью, она все и рассказала, как ее Кузьма яйцо делил. Тут же вся пустошь и все Мохово знало, веселилось, рассказывая об этом. С тех пор и пошло: Кузьма Польяичкин, да Кузьма Польяичкин. В святки не обходилось без того, чтобы ряженые не представили Кузьму, как он пол-яичка в квас крошил, и как ворона подхватила другую половину. Тогда все пионеры боролись с пережитками "предков".

Ивану жаль стало Кузьму Польяичкина. Смеяться не хотелось. Да и Андрей Семенович не смеялся. Назвал его сметливым и проворным мужиком. Да и один что ли он по половине яичка в то время в квас крошил. Сами себя как бы и высмеивали. А Кузьма честно жил, в купаных вот не ходил, как те же Жоховы, никто его в воду с Шадровика не сталкивал в нашу реку Шелекшу.

3

В шалаше они провели три дня. Исходили всю пустошь вдоль и поперек. Нашли и признаки деревеньки Каверзино, заросшие борозды пашни, бугры, ямины. Может, это и были следы поисков татаровых кладов.

Ивану представились разное картины — веселые и грустные. Моховец жил каждый по себе и не походил один на другого. Со своим проворством и со своей бестолковостью. Забота была о хлебе, о своей полоске, о скотине. Так и шло — одно себе, другое скотине, без которой не жить. Без нее не только голодно, но и пусто в доме и на душе. О душе и была — забота, о покое, чтобы он был в доме.