Поль Гаден - Силоам Страница 62

Симон сделал это замечание ненароком, но смущение его партнерши дало ему понять, что он проявил нескромность. Однако Минни овладела собой и грациозно склонила головку, глядя на него с непонятной внезапной снисходительностью.

— Так вот почему вы только что так помрачнели? — спросила она.

— Что? — спросил он. — Да я не… Я…

Он запинался, не зная, как оправдаться, вывести Минни из заблуждения, в которое ее ввергли его вопросы. Но замолчал, не в силах найти ответ, который бы ее не обидел; однако в то же время он почувствовал, что его молчание, несмотря на все усилия, создает некоторое сообщничество между ним и этим чересчур хорошеньким созданием, которое своими улыбками, своими взглядами, всем своим невесомым и обволакивающим телом понемногу овладевало его волей. Тогда он почувствовал, как грусть его возросла еще больше, ибо ему показалось, что за чудесным миром, в который он мельком заглянул дважды за вечер, сначала слушая музыку Сюжера, а потом обнаружив позади себя Ариадну, закрылась дверь. Враждебная сила гнала его из этого мира. Он на секунду закрыл глаза, надеясь вновь обнаружить этот мир внутри себя. Но его глаза хранили образ Минни, ее он и увидел в розоватой темноте закрытых век.

Симон растерялся. Как мог мир за столь малое время до такой степени изменить свой облик, как мог Бог так быстро исчезнуть, лишить свой мир прозрачности и превратить его в эту одновременно плотную и обманчивую материю, непроницаемую для взгляда? Напрасно он сопротивлялся: руки Минни, ее раскрывающиеся губы, такие яркие, такие близкие, слишком живой блеск ее глаз зажигали в его крови огонь, в котором он с ужасом чувствовал возрождение неясной силы, некогда толкнувшей его в объятия другой. Он вдруг сказал себе: да, женщины — существа, которые везде, в любые времена и в любых краях похожи друг на друга: это вещи, созданные для удовольствия, предметы, которые можно взять и выбросить! Но он не смог развить эту мысль: другое имя, другое лицо появлялось рядом с лицом и именем Минни, и он почувствовал, как волна отчаяния захлестнула его при мысли, что он, пусть на секунду, мог представить их рядом друг с другом; при мысли, что за один вечер, почти в одно мгновение, два таких противоречивых мира могли встретиться в нем. Ему захотелось высвободиться, убежать; но он был привязан к Минни, их руки были сцеплены, он обнимал ее, танец нес их обоих через освещенный салон, и вот он снова слышит ее голос, этот немного хриплый голос, чей тембр отдавался в нем и который с живостью его расспрашивал.

— Кстати, вы подумали о моей пьесе? Вы поразмыслили, ученая голова? Могу я на вас рассчитывать?

Симон с мгновение колебался, выбитый из колеи. Он больше не думал об этом. Эта атака застигла его безоружным. Он с трудом выговорил:

— Вы же знаете, что состояние моего здоровья не позволяет мне…

— А если вам разрешит Марша?

Он не знал, что еще сказать. Но Марша не разрешит.

— Тогда другое дело, — сказал он…

— Ну так Марша вам разрешает, — живо сказала она.

— Марша? Как это? Я его ни о чем не просил.

— Я попросила за вас.

Она отрезала ему все пути к отступлению.

— Он даже заверил меня, что вы в прекрасной форме, мой дорогой!.. «Деламбр?.. Самый здоровый из моих больных! Я думаю, он здесь теперь по собственному желанию!..»

Она, дурачась, подражала его голосу, его виду волшебника.

— Впрочем, — добавила она, — если желаете проверить, он недалеко.

Симон продолжал подыскивать извинение, предлог, но не находил. Он против воли улыбнулся. Он не понимал, что заставляет его говорить.

— В таком случае… — уступил он, немного стыдясь.

Она стояла напротив него с сияющими глазами… Ах! Минни тоже, должно быть, не была предусмотрена Создателем!.. Но в этот самый момент пианино умолкло, а малыш Кру приближался к ним, и Симон поспешил ее оставить, чтобы подойти к Ариадне, укрывшейся в маленькой смежной гостиной. Подойдя к ней, он с волнением взял ее руку, задержал в своей, ничего не говоря, потом отпустил. Он не мог избавиться от мысли, что только что танцевал с Минни, испытывал от этого удовольствие, и это было ошибкой, предательством. Он слушал, как говорит Ариадна, но ему казалось, что их разделяет стена. Она вдруг оборвала себя, прочитав в его глазах странную озабоченность, и инстинктивно, ни в коей мере не сопоставляя состояние рассеянности, в котором он пребывал, и только что возникшую у нее мысль, уронила:

— Я не люблю эту женщину…

Он внезапно очнулся от своих мыслей, спрашивая себя, не ослышался ли он.

— Кого?

— Ту, с которой вы только что танцевали.

Он посмотрел на нее.

— Вы ее знаете?

— Я встретила ее с доктором Кру, ночью, когда он нас взял с собой с несколькими другими… Симон, — добавила она через некоторое время, почти несчастным тоном, будто обвиняя себя в чем-то и прося объяснить свою вину, — вы понимаете, почему я не люблю ее, почему я ее ненавижу?.. Это плохо, не правда ли, до такой степени ненавидеть людей, которые вам ничего не сделали?..

Она казалась возбужденной. Он смотрел на нее, потрясенный такой невинностью; и, так как он чувствовал, что эта другая женщина все еще была в нем, и что это бесконечно далеко удаляло от него Ариадну, словно переносило ее за реку, ему захотелось плакать.

— Может быть, она просто дурная женщина, — сказал он.

Потом вдруг добавил с горькой искренностью:

— Ариадна, я бы хотел, чтобы не было никакой женщины, кроме вас.

Зачем он это говорил? Чего боялся?

— А разве это не так? — сказала она с улыбкой, немного встревоженная выражением грусти на его лице.

— О, — сказал он, — ваше сомнение причиняет мне боль. Этот вопрос… — Он замолчал, потом продолжил: — Вы создание, не похожее на других, — вы не из этого мира, Ариадна.

Когда он говорил ей это, его снова захлестнула грусть, ибо за глазами Ариадны, смешиваясь с этим чистым родником, все еще посверкивали порочные глазки Минни.

Поутру, едва проснувшись, Симон сначала ни о чем не вспомнил. Он увидел, как гора шла ему навстречу, сметая все со своего пути, и заполняла разверстое окно; затем она склонила над ним свое сияющее чело и взяла его тело в свои ослепительно светлые руки.

Но ему даже не нужно было открывать глаз. Лежа на боку, повернувшись к темной стороне дня, во сне, тем более сладком, что он был лишь полудремой, Симон мог и не раскрывать век, чтобы почувствовать эту громадину, наполнявшую собою комнату. Зарывшись головой в подушку, свесив руки с кровати, в этой позе потягивания, этом движении освобождающегося человека, в котором его всегда заставало пробуждение, он знал, что «это» идет к нему, и уже рука, погруженная в волшебную пустоту вокруг кровати, чувствовала под собой холодное лазоревое дыхание расщелин. Это медленное внушение, которое через час перерастет в твердое убеждение и, разрушив наконец плотины сна, взорвется в воздухе, подобно олимпийской симфонии, пока лишь слегка касалось его сонного тела, понемногу вырывая его у ночи, у снов. Но сквозь веки он уже видел очертания высоких ледяных фигур и различал, словно сквозь легкую дымку, многочисленные невесомые касания, которыми по-разному заявляли ему о себе покрытые инеем леса, сверкающие вершины, голые утесы и, совсем рядом, зернистый снег, особенный в это утро, начинавший переливаться под солнцем. Какой бы сказочной ни казалась эта прелюдия, он видел это не во сне. Неопровержимый свидетель — поток долетал до его слуха торжественным и однородным басовым звуком. Он вступал, исполняя первые такты. Затем, сквозь полуоткрытые веки, поднятый палец заостренного шпиля посылал прямо в глаза спящему тихий зов флейты. Наконец, раскрыв глаза навстречу головокружительному свету дня, он чувствовал, как вся гора качнулась к нему с шумом прилива. Высокогорные цепи, сталкиваясь в воздухе, накрывали его своими торжественными волнами, он словно слышал пение органов. Он позволял вознести себя этой мощной волне до той самой точки, где его радость, попав в штиль, начинала медленно спадать, оставляя позади себя широкие просторы блаженства, освеженные пляжи, омытое сердце.

Зеркало, висящее на стене, противоположной окошку рядом с его кроватью, отсылало ему часть пейзажа, которую он не мог разглядеть напрямую. Это была западная сторона большой гряды Арменаз в том месте, где она заворачивала, огибая луг. Явление этой вековой силы, этих голых склонов, вдоль которых пронеслось столько солнц и столько бурь, всегда вызывало у Симона возбуждение, которое еще более возрастало от уверенности в его возвращении. Зеркало, укрепленное на стене, вырезало из этой массы квадрат, в углу которого хребет утесов снижался, давая место крошечному треугольнику неба. Это зеркало было единственным украшением комнаты, но оно отражало в цветовой гамме картины самые мимолетные оттенки времени, это был живой кусочек стены. Иногда дверь, выходившая на балкон и постоянно открытая, показывала лишь затушеванное или больное небо; но был этот уголок зеркала, с надеждой предрекавший голубой день, и на котором для спящего вырисовывался маршрут прогулки по залитому солнцем снегу.