Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 62

— А у нас один. Тяжело на севере детей поднимать. Одной няньке сотню в месяц отвали. В отпуск лететь — хуже пожара. Четыре сотни на одного, а если детей трое, и они доросли до взрослого билета — никаких денег не хватит. Можно вообще-то не выезжая по сопкам бегать, да мы так привыкли. Весь Магадан — как перелетные птицы.

— У нас тоже можно не выезжать, — подхватывает Надя. — На Иссык-Куле отдыхаем даже в выходные. А у многих сады-огороды. А все равно растрястись хочется. Женьку к прабабушке везу, а сама потом в Сочи.

— К прабабушке! Ничего себе! А мы вот нынче без моря. На севере тоже есть столетние старики, только в Якутии, лето там как на материке, а зима похолоднее магаданской.

— Нет, у нас зима терпимая.

— Да что вам-то с нами ровняться. На одежду теплую, небось, не тратитесь. Сапоги вот купила австрийские, их еще алясками называют.

— Замшевые? У нас они не в ходу. Слякотно.

— А в Магадане самое то. Приезжаю на базар, восточный называется, а там сплошная Австрия и Франция.

— У нас с рук можно черта с рогами купить.

— Нет, не с рук, в магазине, по госцене. Вельвет купила, французскую пудру. Мы вообще-то в поезд неспроста сели. Говорят, у вас верблюжью шерсть продают прямо в вагонах?

— Да, по вагонам носят. Но это до Джамбула.

— Ясно. Это, когда с нас показания брали. Да и все равно денег уже нет.

— А вы, наверное, в торговле работаете?

— Почти, — у нее не хватило сил съязвить. — Политэкономию в институте преподаю.

В глазах у Нади появляется специфический интерес.

— У нас тоже преподавателей посадили. Из приемной комиссии. Процесс открытый был. А вы мне бы шкуру помогли достать — медвежью. Говорят, их в Магадане, как грязи.

— Медвежью что, — не выдерживает мужчина. — Медвежья — вчерашний день. Про мамонтенка Диму слыхали? У нас мамонтовые шкуры по знакомству достают. И овцебыки у нас. Из Америки завезли. Тоже по знакомству. Одна шерстинка — двадцать сантиметров. Килограмм пуха — тысячу долларов.

— У нас, пожалуй, жарковато будет в таком свитере, — не уловив иронии, прикидывает Надя. — А насчет мамонта — это идея. Сколько это может стоит?

— Да слушайте вы его! Он же артист. Не может, чтобы не разыграть.

— Артист? Правда, что Захаров у вас срок отбывал?

Он не успевает ответить, поскольку в купе входит младший лейтенант и штатский. Может быть, они уже ухватили след?

— Вы муж? — Удостоверился штатский. — Свидетель, стало быть.

— Да, чем могу быть полезен?

— Мы с вами, — сказал офицер, — пройдем вдвоем в конец поезда. Вы смотрите внимательнее. Может быть, узнаете кого.

Из двенадцатого вагона перешли в тринадцатый. Милиционер завел разговор с проводницей. Вагон, сказала она, был закрыт на ключ и через него ночью никто не проходил. Почему же не был заперт двенадцатый? Замки сломаны. А починить, стало быть, нельзя?

Четырнадцатый вагон мягкий. В нем прохладнее. Кондиционеры. Вчера проводница предлагала перебраться сюда, кормить клопов. Лучше уж клопов, чем воров.

— На третье купе обратите внимание, — сказал младший лейтенант. — Я заговорю, а вы пройдите мимо и загляните.

Он старается идти естественно. Тот, кто смыслит в актерстве, знает, это труднее всего. Не потерять бы ощущение реальности происходящего. Вдруг это купе захлопнется, как мышеловка?

Вместо этого он слышит от парня в спортивном костюме привет и приглашение заходить. Лицо его с раскосыми глазами знакомо, но это не рыбак и не пассажир автобуса в Исфаре. Сердце ревнивца замирает и готово лопнуть, как воздушный шарик. Но когда незнакомец начинает извиняться за вчерашнее, становится понятно, что именно это семейство занимало купе, пока не было изгнано разгневанной дамочкой в джинсах.

— Это вы нас извиняйте. Знаете, нам до Магадана добираться. В Новосибирске хотели у родных погостить, а сейчас не знаем, как получится.

— Мы поближе — на БАМе. А по железной дороге семь суток пилить. Зато билеты бесплатные. Жертвы собственных льгот. К отцу ездили, свою Чебурашку фруктами навитаминить. Они с дедом секретничают по-узбекски.

Девочка лет десяти, черноволосая, черноглазая, проявляет живой интерес к новому человеку. В ушах у нее золотые сережки. У ее светловолосой мамы — тоже. Все они с младенчества любят золото.

— Мы тут переживаем, что из-за нас вышло, — шепчет женщина. — Мы-то знаем, как эти надбавки достаются.

— Были времена, говорят, на севере никто квартиры на замок не запирал. Мы это не застали. Но поспокойнее у нас, чем на материке. — На миг он забыл о несчастье, но младший лейтенант вывел из этого состояния громким вопросом:

— Опознали его? Опознали? Он прикуривал? Нет? Вы должны давать правдивые показания. Побудьте пока здесь. Кто будет проходить, поглядывайте. Я скоро вернусь.

Поезд идет на торможение, скрипит, скрежещет и останавливается посреди пустыни. Барханы, лесополоса, глинобитные домики. Только без верблюдов и миража.

— Минут двадцать простоим, — улыбаясь, объясняет бамовец. — Встречного ждем. Входной семафор закрыт. Пойдем подышим.

Они спустились из вагона на насыпь. Тонкий сиреневый аромат цветов саксаула ощущался сквозь запах шпал и паленого железа тормозов.

— Папа, а меня не взял? — Девочка спустилась по ступенькам прямо на шею отцу. И он весело понес ее к лесополосе.

— Мужики, давайте дровец нарубим, — предлагает проводница. — На чай дам — кипяточку.

Пот сыплется при каждом замахе. Зато не надо думать, куда деть себя. Все-таки это тяжкое испытание — железная дорога. Отвыкли от дискомфорта, заелись. От материка отвыкли. Да, есть, при всем суровости севера, какая-то тепличность отношений, и жизнь обдирает северянина-идеалиста — как липку.

— Вы здесь? — Младший лейтенант важно выглядывает из вагона. Штатский тоже с ним — Подымитесь-ка.

Они прыгают на насыпь, приседая, и бегут к лесополосе — окружают бамовца. Нет, тут нужны нервы покрепче.

— Я думала, ты отстал от поезда, — сказала ему жена. — Милиция опять допрос устроила. По-моему, подозревают тебя. Надя совсем доконала. За аферистку меня принимает. Нашла родственную душу. А проводница слух распустила, что никакого золота не было. Пассажирка, мол, выдумала, чтобы ей насолить.

— Ты успокойся, приляг. Ты главное знай — все мы живы, с руками, с ногами. Ребенок у нас чудный.

— Никто не дарил, — подхватила она с лихорадочным с энтузиазмом. — Ни перед кем не отчитываться, сами заработали. Давай в следующее лето стариков на курорт отправим. Сына им подкинем. А ты мне только одно колечко купишь. Тонюсенькое… Скорее бы уж домой, дома и стены помогают.

— Помогают, если биться о них головой.

— Ты неисправимый!

— Ты тоже. Вообще-то я подвел тебя. Не надо было засыпать. Как пацан, спекся. Совсем не выношу жары. Я ночью просыпался, по руке холодком тянуло. Значит, уже сломали дверь.

— Что сломали?

— Секретку. — Он отодвинул металлический квадратик — защелку, которая фиксирует дверь купе в закрытом состоянии. — Она, кстати, целая, секретка.

— Ты до сих пор ничего не понял? Я вообще не закрывала дверь. Душно было. Оставила приоткрытой, чтобы воздух циркулировал. Вот так жену с сыном украдут, а ты не проснешься. — Закончила она с обычным своим напором, припечатывая обвинение в первородном грехе, если бы такой грех у мужчин был.

— Хорошо, что не проснулись, — сказал он ей в тон. — Убить же могли. — Волна запоздалого страха подняла его, и он решился: — Слушай, а эти азиаты… В Исфаре, а до этого рыбак на канале, еще на барашка звал, — не твои ли знакомые?

— Какие барашки, какие шашлыки? С ума сошел!

— Ну, в гости звал, когда мы с сыном в канале купались. Ты с ними знакома?

— А я причем? Просто народ такой гостеприимный. Думаешь, нас оттуда выследили?

— Кто же тогда украл, если все такие хорошие?

— Я там свои побрякушки никому не показывала. Только Фатиме — сестре директора. Им не всем разрешают носить золото. На работе носят, а к дому подходят, снимают. Как же мне это все пережить-то?

Он гладил ее по голове, как маленькую. Жаль, что у них нет дочки. Она благодарно обняла его. Мальчик спал, улыбаясь во сне. Надя с Женей перебралась в другой вагон.

Черт с ним, с золотом, подумал он. Главное, она меня не предала, это дорого стоит. Ну, как я мог думать о ней так плохо! Это не достойно ни моей, ни ее чести. Стыдно и мерзко — предаваться столь низменному чувству.

Волна запоздалого страха — за всех, за сына, за мужа прошла и принесла облегчение. И разбудила ее чувственность. Она поцеловала его робким мимолетным поцелуем, будто в первый раз…

Они были вдвоем, обнимая друг друга на узкой вагонной полке, как два голубя на насесте.

Купе было закрыто на секретку.

Любовь в сиропе