Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя Страница 63

— А как же стихи?

— Стихи они для вечности, а про этот сегмент рынка никто ничего не знает.

— Женя, откуда ты такой умный?

— Учителя хорошие были, — неопределенно ответил Женя и куда-то засобирался.

49

Последний Костин день рожденья на Чертановской. Собралась небольшая компания. Выпускница Лерочка, Таня Полежаева — обычно-то она ходила в каком-то труднопредставимом прикиде, а тут пришла в элегантном платье с аппликациями и выглядела просто блеск — глаз не отвести, Танечка-маленькая в вечной своей кожаной юбке, милосердный Лидок, Муров, со своими льняными кудрями. Мы с Олей.

Мы немного выпивали, и разговоры были какие-то легкие — ни о чем, никаких трудных вопросов. Лерочка гладила кота. Оля, убежавшая на несколько часов от детских забот, была весела и расслаблена. Муров все время заводил на магнитофоне Гребенщикова: «И можно говорить, что ты играешь в кино о людях, живущих под высоким давлением, но с утра шел снег».

И Костя был тих и как-то особенно мил — с него вдруг слетела вся его загурелость. Он больше слушал, совсем мало говорил. Впрочем, это и не требовалось. Муров старался за всех.

Костя уже знал, что Чертановская кончилась. Хозяин квартиры потребовал, чтобы Костя съехал. Хозяин этот собирался делать ремонт и сдавать жилье некоему кооперативу гостиничного типа совсем за другие деньги, каких у Кости быть не могло. Начинались новые времена.

А в Литинституте, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, тоже необходимо хотя бы немного учиться. Виноградов просил Костю переписать статью о Веничке. А у Кости все руки не доходили. Надо было сдавать экзамены, а это Костю очень расстроило. Одногруппники сделали ему почти все контрольные и курсовые, но что-то все-таки надо было и самому. Ну чуть-чуть напрячься. С деньгами тоже было плохо. Аванс он давно потратил. Да и понимал, что аванс-то ведь не его. Ничего он для него не сделал. А других проектов, которые возникали в Костиной голове в период активности, почему-то не случилось.

Когда Костя сказал, что это его последние дни на Чертановской, я отнесся к его сообщению абсолютно спокойно. «Ну и ладно. Обретешь покой и волю. Что-нибудь стоящее напишешь». — «Может, и напишу». Уверенности в голосе не было никакой.

Оля дохаживала последние дни. Она была полностью погружена в себя. И к себе настороженно и чутко прислушивалась. Живое существо дрыгало ножкой, двигалось. Оно уже было почти человеком.

Около полуночи Оля сказала: «Пора». Мы собрали ее вещички и пошли. Было прохладно и совсем тихо. Деревья голые, а снег уже стаял, только кое-где грязные сугробы, как скомканные бинты. Сравнение неприятно кольнуло. Мы решили немного пройтись. Шли и тихо переговаривались. Оля вздохнула: «Беременность — это как приговор. Обжалованью не подлежит. Никуда не денешься — придется рожать. Ну, давай поедем».

Тормознули машину. Водитель посмотрел на Олин живот. Кивнул: «Я аккуратно. Минут через пятнадцать будем на месте».

Я сдал Олю в приемный покой. Мне вынесли ее одежду, и я поехал домой. Сел к столу и решил немного поработать…

Будит любимая теща: «Просыпайся, просыпайся! Оля звонила. Она в порядке. Мальчик! Сын!». Никакой такой радости я не чувствую, только облегчение. Хорошо, что с Олей все хорошо. Бабушка всплескивает руками: «Я ее спрашиваю, какой он, прекрасный наш мальчик! А она говорит: „Как дедушка с похмелья, очень похож“. Ну как она так может говорить!». Оля верна себе. Никакой пафос к ней не липнет.

И постепенно до меня начинает доходить, что у меня родился сын… Сын… Сын! Наследник. Да вот будет ли что наследовать-то?

С именем младенца у нас возникли проблемы. Я хотел назвать его просто и скромно — Платон. Оля не возражала. Но взбунтовались бабушки и дедушки. Им Платон категорически не нравился. У них были свои версии, но они не нравились нам. Младенец жил себе и вес набирал. Безымянный. И совершенно по этому поводу не расстраивался. Но нужно было выписывать свидетельство о рождении — придавать свершившемуся событию официальный статус. Оля предложила — Арсений. Мне очень понравилось. Но опять это не устроило старшее поколение: «Ну что это за имя? Сенька? Вы ребенка не любите совсем».

И мы сдались. Раз уж нет согласия — оставайся безымянным. И назвали ребенка просто Иваном.

Как-то маленький Ваня задумчиво сказал:

— Все-таки, папа, мы с Кузей маму любим больше, чем тебя.

— Почему?

— Мы с мамой дольше знакомы.

Возразить трудно.

51

С квартирой все получилось, хотя в это и трудно поверить. Я написал набросок софта для поликлиники. Его радостно приняли и зачли как выполнение целевой программы.

Потом все стремительно разладилось, машины не купили, сетку — не то что на весь огромный комплекс, но даже на одну поликлинику — не протянули. Но нам-то что? Квартиры есть. К тому же в МЖК организовался С-77. И мы начали работать над своими проектами.

Так мы верхом на недощипанной курице и въехали в рай. А когда родился Ваня, нам вместо запланированной двушки дали трехкомнатную.

Получение квартиры я отпраздновал стихами. Правда, не про «халтурные стены московского злого жилья», а помягче: «И гордо голову держа, домовладельцем краснорожим с тринадцатого этажа плюю на головы прохожим». Но это наша двушка, в которую мы так и не успели въехать, была на тринадцатом, а трешка — уже на первом. Квартиры на первом этаже заселять вообще не планировалось, но жизнь поменялась, и их тоже раздали страждущим. Оле так нравилась наша первая квартира, что она даже хотела от трешки отказаться, — на первом этаже не было балкона, а если нет балкона, то где же будет жить наш водолаз, которого мы непременно заведем? Ему ведь жарко в квартире. Тогда мудрый Женя сказал: «Если вы без балкона не выживете, я лично приду и вышибу стену — в любой комнате на выбор. Будет — большой балкон». И Оля смирилась.

Мебели у нас было совсем мало: наша двуспальная тахта, Кузина кушетка да Ванина детская кроватка. И еще круглый стол — он растопырился всеми своими четырьмя ногами, и внести его через дверь не удалось. Пришлось подавать через окно — благо первый этаж. Квартира стояла пустая и казалась огромной.

Костя перебрался на дачу в Салтыковке. Это было довольно запущенное строение. Но жить там было можно. Туалет — на улице, зато вода в доме. Уже кое-что. Столько лет мы на таких дачах обретались — ничего страшного. В Литинституте все постепенно сходило на нет. Костю еще не отчислили, но появлялся он там, даже на семинарах у Виноградова, все реже.

Он вернулся на прежнюю свою работу — на филфак. Его встретили с радостью, но он-то понимал, что это фактически признание своего поражения.

Но главное, чем отличалась Салтыковка от Чертановской, — она была далеко, здесь не было телефона, и почти никто из постоянно толпившихся на Чертановской гостей сюда не добирался. Иногда наведывался я, иногда Таня Полежаева. Мурова я не встретил ни разу. Здесь стояла абсолютная тишина. А тишина располагает к размышлениям. И не всегда приятным.

Я приезжал. Мы разговаривали о поэзии или о Толстом, но скорее по инерции. Чувствовалось, что время разговоров заканчивается. Что будет дальше — неясно, но точно не разговоры. О чем тогда думал Костя, я узнал позднее.

Когда начался дачный сезон, из Салтыковки пришлось уезжать. Жить негде. Денег нет. С ценами творится что-то непонятное. И Костя поселился на Павелецкой у знакомого, которого ему порекомендовал отец Александр. А Костя стал вполне воцерковленным прихожанином. Денег за жилье с него не брали, у него даже была отдельная комната, но он должен был помогать ухаживать за престарелым инвалидом — отцом хозяина квартиры. Представить Костю в роли сиделки я не мог. Поэтому старался не представлять.

В начале июня мы встретились на Павелецкой и бродили в районе вокзала. Пахло бензином. Летел тополиный пух. Мы зачем-то перелезли через ограду и долго рассматривали стоящий за стеклом паровоз, на котором привезли труп Ленина из Горок. Потом я проводил Костю домой к его санитарным обязанностям.

Он смущенно сказал: «Знаешь, я что-то последнее время часто размышляю — то ли из окна прыгнуть, то ли повеситься. Широкий выбор возможностей». Я не придал его словам никакого значения. «У меня тоже бывает. Я как-то погрузился в черную меланхолию и заявил Оле, что пойду прыгать с 22-го этажа. На что Оля совершенно спокойно прыснула мне прямо в физиономию из газового баллончика. И я вместо того чтобы с балкона прыгать, весь в слезах и соплях отправился в ванную промывать глаза. Больно было по-настоящему». Костя рассмеялся: «Оля — молодец». — «Молодец».

Прощаясь, Костя, как будто вдруг что-то вспомнил, посмотрел на меня и сказал:

— Мне всю жизнь все что-то дарили. А я не знал, что подарки-то надо отдаривать.