Пол Боулз - Пусть льет Страница 63

После целого дня, проведенного по большей части в созерцании того далекого и маловероятного места, которым была внутренность его самого, Даер не считал теперь трудным наотрез отказаться от реальности того, что видел. Он просто сидел и смотрел, довольствуясь убеждением, что зримое им не происходит в мире, который существует реально. Это было слишком уж за гранью возможного. Трубка наполнялась для него кифом еще несколько раз, и дым, поднимаясь ему в голову, помогал ему сидеть там и смотреть на то, во что он не верил.

Согласно глазам Даера, человек теперь наконец двинул руками, сунул их себе в одеяние и вытащил крупный нож, которым помахал широкими жестами. Тот немощно поблескивал в слабом свете. Не глядя себе за спину, один барабанщик швырнул горсть чего-то через плечо и продолжил бить, идеально вступив в сложный ритм: дым от курильницы поднимался более густыми клубами. Выпеваемые строфы были теперь антифонны, а «Ал-лах!» перекидывался взад и вперед, как раскаленный докрасна камень, с одной стороны круга на другую. В то же время звук как бы стал двумя высокими стенами, между которых кружился и подпрыгивал танцор, биясь об их невидимые поверхности головой в тщетной попытке убежать за их пределы.

Человек простер голую руку. Лезвие блеснуло, напоровшись на нее на слабой доле ритмического рисунка барабанов. И еще раз. И снова, и снова, пока рука и предплечье не стали сияющими и черными. Затем стала распарываться другая рука, а темп нарастал, и тела барабанщиков гнулись дальше вперед, к центру круга. Во внезапной вспышке спички неподалеку Даер увидел, что лоснящаяся чернота рук и ладоней кратко покраснела, словно мужчина обмакнул руки в яркую красную краску; к тому же он увидел лицо в экстазе, когда человек поднял руку ко рту и быстрый язык его принялся ритмично слизывать кровь. Фразы укорачивались, и с ними музыка превратилась в сплошную одышку. Все подробности синкоп оставались нетронутыми, даже на нынешней огромной скорости, тем самым успешно уничтожая у слушателей ощущение времени, вынуждая их рассудки принимать произвольное, навязанное вместо него. Этим гипнотическим приемом оно завоевало полное господство. Но что касается танцора, трудно было сказать, повелевают они им или он ими. Он согнулся и с широким махом руки принялся полосовать себе ноги; громкость музыки в аккомпанементе возросла.

Даер там едва дышал. Невозможно было сказать, что он сейчас смотрел, потому что в уме он продвинулся вперед от смотрения к чему-то вроде участия. С каждым жестом, который человек в этот миг совершал, он ощущал сочувственное желание торжествующе выкрикивать. Увечье наносилось ради него, ему; на барабаны брызгала его собственная кровь, и от нее пол становился скользким. В мире, который еще не измарало открытием мысли, была эта уверенность, крепкая, как валун, реальная, как биение его сердца, что этот человек танцевал для того, чтобы очистить всех, кто смотрел. Когда танцор кинулся на пол с криком отчаяния, Даер понял, что в реальности то был крик победы, что дух восторжествовал; это подтвердили выражения на лицах окружающих. Музыканты миг помедлили, но по сигналу людей, заботливо склонившихся над корчащимся телом танцора, возобновили ту же музыку, поначалу — медленно. Даер сидел совершенно неподвижно, не думая ни о чем, смакуя непривычные ощущения, что высвободились в нем. Завязалась беседа; поскольку трубку ему никто не передал, он вытащил трубку Тами и выкурил ее. Вскоре танцор поднялся с того места, где лежал на полу, немного шатко встал и, обойдя всех музыкантов по очереди, взял каждую голову обеими руками, с которых еще капала кровь, и запечатлел торжественный поцелуй на лбу. Затем протолкался через толпу, заплатил за чай и вышел.

Даер задержался еще на несколько минут и, допив оставшийся чай, который давно остыл, дал кауаджи песету, которую чай стоил, и медленно спустился по ступенькам. Перед дверью он помедлил; ему казалось, что он принимает серьезное решение, осмеливаясь снова выйти на улицу. Но что бы ни ожидало его там, с ним нужно встретиться, говорил он себе, и лучше уж сейчас, чем несколько минут или часов спустя. Даер открыл дверь. Крытая улица была пуста и черна, но за дальней аркой, где она выходила на открытое место, стены и брусчатка светились там, где на них лился свет луны. Он вышел на широкую пласу, над которой господствовал высокий минарет, ощущая лишь острое удивление от того, что обнаружил, — ничего от его страха не осталось. Все высвободилось последним часом в кафе; как — он бы никогда не понял, да и безразлично это. Но теперь, какие бы обстоятельства ни представились ему, он отыщет способ с ними справиться. Уверенность его настроения дополнялась несколькими трубками кифа, которые он постепенно выкурил, сидя на краю фонтана в середине пласы.

В сотне футов от него, в кафе, выходившем на ту же пласу, Тами сокрушался, что оставил трубку и моттоуи в доме. Пришлось принять щедрость кауаджи, а это его смущало. С тем количеством пакетов, что у него были, он объяснимо не желал выдвигаться в гору, а кроме того, он только что плотно поел. Ему очень хотелось купить бутылку хорошего коньяка «Терри», чтобы выпить вечером, но денег у него оказалось недостаточно для такой роскоши. Вместо этого он получил крупный ком маджуна, в то же время приняв твердое решение потребовать свои пять тысяч песет, как только вернется в дом. Лишние деньги, которые ему обещали, могут подождать, а вот эта начальная сумма — нет. У Даера не будет настроения ему их давать, это он знал, но, в конце концов, у него расклад на руках получше: он просто пригрозит завтра же уйти. Это его образумит.

Даер сидел, наблюдая, как сильный лунный свет затопляет белую поверхность пласы, позволяя своему разуму проясниться и затвердеть, как предметы и их тени вокруг. (В полдень киф оказывал рассеивающее воздействие, смягчая и растапливая его мысль, распространяя ее у него внутри, но теперь он его туго сжал; Даер чувствовал себя настороженным и полностью на связи с миром.) Поскольку ситуация была хуже, чем он себе представлял, из-за явной невозможности получить сдачу с его купюр где бы то ни было в Агле, оставалось единственное — потратить немного денег на то, чтобы эту ситуацию улучшить. Это будет значить, что придется посвятить Тами, но то было просто, и, если ему удастся внушить тому мысль, что, как только человек согласился быть сообщником, он так же виновен, как его компаньон, он думал, что риск окажется не так велик. Тот факт, что он уже отказался от страха — как детского и невротичного, — который выгнал его из дому и весь день торопил вдоль горного склона, не казался ему подозрительным или достойным какого-то конкретного рассмотрения. Важно, думал он, перейти границу во Французское Марокко, которое во много раз больше Испанской зоны, где он будет не так заметен (поскольку за француза-то его могут принять, а вот за испанца он сойдет вряд ли) и где полиция не так настороженна к чужакам. Но прежде им придется разменять банкноты. Испытывая необходимость двигаться, пока он составляет планы, Даер поднялся и перешел на темную сторону пласы, где вдоль дорожки росли деревца. Не обращая внимания на то, куда идет, он свернул в боковую улицу.

Каждый день всю следующую неделю он будет отправлять Тами сюда в Аглу за провизией и всякий раз будет давать ему купюру в тысячу песет, на которую тот будет ее покупать. Он был уверен, что Тами сможет получать сдачу. Так в конце недели у них окажется, по крайней мере, достаточно, чтобы двинуться на юг. Также он будет давать Тами по пятьсот песет в день, пока они не перейдут границу, пообещав премию в дополнительные пять тысяч, когда окажется на французской территории, и по сотне за каждую тысячепесетовую купюру, которую Тами сумеет разменять ему на франки, пока они там. Допустим, он сможет разменять все, тогда этот проект будет ему стоить больше двух тысяч долларов — но невелика цена за то, чтобы выйти из-под подозрений.

Спереди донесся шум голосов, повышенных в злом споре. Хотя пласа там была пуста, городок вовсе не весь спал. Свернув за поворот улицы, Даер вышел на небольшую площадь, затемненную сверху шпалерами лоз. Вокруг двух маленьких мальчиков, которые, очевидно, дрались, собралась группа возбужденных мужчин; начали они как зеваки, а затем неизбежно вступили в свару со всей страстью первоначальных участников. Лежавшие на мостовой прямоугольники желтого света падали из лавок, что были открыты; по контрасту крапины лунного света в темных углах были голубыми. Он не стал останавливаться и смотреть на ссору: проходить по белой улице в точном свете луны было полезно для его развертывающихся планов. Суматоха была такова, что никто не заметил его, пока он шел по затененной площади. Лавки, казалось принадлежавшие в первую очередь портным и столярам, были в этот миг пусты — их оставили при первом намеке на уличное отвлечение. Путь немного изгибался; тут оставалась открытой еще одна лавчонка, а за ней — только лунный свет. То была лавка столяра, и человек прежде работал в дверях, строил высокий деревянный комод в форме пароходного кофра. Молоток лежал там, где он его оставил. Даер увидел его, толком не видя; затем посмотрел на него пристально, невольно поискал глазами гвозди. Они тоже тут были, длинноватые, но прямые и новые, лежали на небольшой квадратной табуретке поблизости. Лишь снова пройдя мимо кричавшей группы и удалившись настолько, что уже не слышал хриплых криков, с молотком и одним длинным гвоздем в кармане пальто, он осознал, что, несмотря на всю свою великую ясность ума, пока сидел у фонтана и курил киф, он был невероятно глуп. Зачем ему молоток и гвоздь? Починить дверь. Какую дверь? Дверь в домике, стучащую, которая не давала ему спать. А где этот домик, как он до него доберется?