Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти Страница 63

— Ну, как же так! — бессильно плюхаюсь в мягкое кресло, сходу опрокидываю нОлитое. — Неужели мы ничего не станем делать? Эдак они своей безнаказанностью всех перетравят.

— Слушай, мы в чужой стране. Что нам тут доказывать? Ну, позвоню я… Мне ответят, что ничего такого не было. Или скажут, кто-то из толпы баллончиком в азарте песнопения воспользовался. Эта страна, сбивая самолёты, перво-наперво делает заявление, что ничего такого не происходило, а ты хочешь, чтоб они в такой мелочи признались и посовестились. — лимит благосклонности Рыбки я явно исчерпала, и он добавляет уже сухо и с напором, — Отбой паники! Сбросили эту тему и празднуем! Для успокоения души, опиши это в своей дорожайшей книжице и успокойся. — подобный выпад кажется Рыбке крайне удачным и он переходит на смех, — Удобная у нас звезда! Другим личного психоаналитика подавай, а этой и белого листочка хватает!

— У других просто, опасность извне приходит, им потому что-то внутрь принимать прописывают, а у нашей — внутри гадость всякая копится, вот ей и приходится её из себя писательством выплёскивать. Да, Маринка? — подхихикивает Артур.

«Чёрт с вами! Проехали!» — сдаюсь я, — «Не портить же и впрямь отмечания первого концерта!»

Как и следовало ожидать, после парочки тостов с поздравлениями самим себе стало скучно. Цивильно попрощавшись и сославшись на боли в голове (от газа, разумеется) отправляюсь спать.

Непогостиничному мягкая постель топит в неге. Мгновенно проваливаюсь. Приходит Свинтус с повадками Пашеньки. Понимаю, что сон. Проклинаю себя за глупую человекозависимость. Нинельке-вон как-то приснилось, что она занимается сексом с бурильной установкой. А мне, что ни эротический сон — так стандартная, женско-мужская композиция… Улыбаюсь, смирившись. Молча принимаю его влажные ласки. Горячие губы скользят по моей шее, просачиваются под одеяло, приближаются к соскам. О, сладостный момент приближения! Не останавливайся, милый: бери их, кусай их, терзай… Вздрагиваю всем телом, пронзённая моментальным желанием. Бред! Свожу ноги крестиком, сжимаюсь, чтоб успокоиться, отчего завожусь ещё больше… Ледяные пальцы Свинтусо-Пашеньки, дразня, мимолётными касаниями шелестят по внутренней стороне моих напряжённых бёдер. Стоп! Отчего у него такие холодные руки? Рывком распахиваю глаза. Линзы Лиличкиных глаз фосфорицируют в темноте. Усилием воли заставляю себя не шарахнуться. Она в глупом хэбешном топике и широких пижамных штанах. Сидит с ногами на краю моей постели и усмехается, исследуя. В симпатии её я не верю. Торжественно и серьёзно склоняется над моим лицом. Дышит алкоголем и острым запахом спермы… Да она только что из Рыбкиной постели! Пассивно принимаю в себя её поцелуй. Долгий, томный, смачный, высасывающий. Она слишком любит себя, чтоб восхищаться мною. Извивается змеёю, возбуждаясь от собственно распутства. Противно? Нет. Азартно! Уверенно отвечаю на поцелуй, отодвигаюсь, распахиваюсь, изгибаюсь, намеренно однозначно, открывая ей простор для действий. Хотела — на! Лиличка удивлена.

— Разве ты не за этим пришла? — звучу намерено властно. Мне интересно.

— А ты штучка… — она поощряющее сверкает глазами и часто дышит ртом, как больная гаймаритом. Рассеянно водит мизинцем по моему животу, натянуто улыбаясь. Кажется, она не знает, что делать.

Смеюсь переливисто, плюю на брезгливость… Я хочу страсти! Без лишних разговоров, кладу руку ей на лобок, надавливаю. Я женщина, и знаю, как сделать другую женщину сумасшедшей. Лиличка на миг выглядит непомерно удивлённой. Потом, когда я уже вонзаюсь средними пальцами, нащупывая среди влаги у самого выхода нужные шероховатые точки (блин, по себе же знаю! не ошибусь!) Лиличка восторженно взвизгивает, и лицо её вдруг расплывается в настороженной, почти благодарной улыбке. Она порывисто стаскивает с себя топик, жмётся ко мне. Это лишние. Ощущение чужих грудей на моём лице мгновенно отрезвляет.

— Всё, всё! — голос Рыбки завершает моё охлаждение.

Расцепляемся. Рыбка стоит возле балконной двери. Несуразный, перепуганный… Он не ожидал, он боится последствий.

— Лиличка, я проспорил. Признаю поражение. Тебе и без меня всегда найдётся, с кем. Я проспорил, я признаю…

«Ах, вот чего ты явилась ко мне, тётя!» Запрокидываю голову, хохочу от всей души. Лиличка уже справилась. И с возбуждением, и с удивлением, и с благодарной негой… Уверенно присоединяется к моему хохоту.

— Девочки, вы пьяны, вы утром себя не простите, — наседкой квохчет Рыбка, и забирает Лиличку.

Шлю ей на прощание наигранный воздушный поцелуй. Я-то знаю, кого она не сможет простить по утру. Рыбку. За то, что не дал делу дойти до конца. А вот я ему за это, наверное, буду благодарна. И за то, что все мы сделаем вид, что забыли об этой сцене, тоже. Не от стеснения, а от того, что Рыбкино вмешательство наверняка предотвратило массу последствий. Интим между женщинами, между прочим, ничем, в сущности, не отличается от общепринятых женско-мужских близостей. Риск увлечься, привязаться, нажить недоброжелателей, и искалечить себе душу абсолютно тот же. И ревность Рыбки в конце концов будет ничуть не меньшей, чем, если б Лиличка решила совокупиться на его глазах не со мной, а с кем-нибудь мужского пола.

Вознесенский, говорят, не мог без внутреннего отвращения общаться с Лиличкой Брик, после того, как она — уже будучи глубоко в летах — поведала ему об одном из эпизодов своей жизни с Маяковским. Эпизод мерзок и давно уже растреплен газетами на все лады. Я не слишком верю в искренность Лилички, рассказывающей, как они с мужем «занимались любовью, заперев Володю на кухне. А он скрёбся в двери, скулил и требовал, чтобы я не совершала глупостей»… Возможно Брик, обожавшая эпатировать, попросту подшутила этим рассказом над молодым поэтом. Возможно, газеты приукрасили подробности… Фактом остаётся одно — насколько лояльно люди не относились мы к связям своих партнёров, в глубине души их всё равно бродит шок и ненависть к тому, кто, по их мнению, лишний. И неважно, какого пола этот лишний.

Мне совсем не хочется наживать в Рыбке недоброжелателя, и излишне сближаться с Лиличкой. Возможно, я неправа. Истинный ценитель красоты сюжета должен использовать все шансы испытать новые ощущения. Ведь даже наболевшая моя Цветаева, не прошла мимо такой популярной в те времена однополой любви.

Марина Цветаева и Софья Парнок. Два сердца, живущих одной лишь любовью…

Два поэта, чувства которых друг к другу остались в вечности строками сумасшедшего накала… Две женщины, мечтавшие найти нечто, с чем ещё никогда не сталкивались. В омент знакомтсва Цветаевой было всего 22. /Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою/ — напишет Парнок об их знакомстве. Самой Софие уже 29. Марина никак не может наговориться. Смотрит, понимает, видит, что её понимают. Все обожаемые Шекспировские героини сошлись для неё сейчас в лик одной Софии. Цветаевский Цикл «Подруга» выйдет и потрясёт мир много позже, а пока… твёрдым почерком в тетрадку дневника: /Сердце сразу сказало: «Милая!»/Всё тебе — наугад — простила я,/Ничего не знав, — даже имени! — /О, люби меня, о, люби меня!/. Они познакомились ещё в 1914 году на одном из привычных для того времени литературных вечеров. Познакомились, разговорились, увлеклись. И вот жизнь обеих уже немыслима друг без друга. Они ничего не скрывают, хотя Марина к тому времени уже давно замужем за Эфроном и растит обожаемую свою Алю. /Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду, чего бы это не стоило/,— пишет она, и тут же прибавляет для Софии: — /А счастье моё — в ней./ Задумывались ли эти необычные влюблённые о будущем? Прочили ли своему союзу долголетие? Похоже, нет. Изначально для обеих всё это было ослепляющей, бездумной вспышкой страсти. Иначе не шли бы они с такой одержимостью на встречу глупым ссорам. Жаль, что всё это закончилось. Жаль, что не смогло закончиться лёгким прощаньем. Ах, какая настоящая историческая любовь вышла бы тогда из этого союза! Ведь обожали друг друга до сумасшествия! До вереницы бессонных ночей, до предельно откровенных подробностей в стихах, до негодования всей общественности… И что? Вместо легенды о прекрасной любви, эта история сохранилась, как предание о мелочных упрёках и непрощённых обидах.

/Господи, как я плакала!/ — запишет Цветаева, — /Должен был петь Кузьмин. Она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер без неё. А сама ехать не могла — у нее болела голова. Когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — Соня невыносима./

— Соня, я не поеду! — как и все влюблённые Цветаева искала алтаря для жертв.

— Почему? Там много народу. Рассеетесь. — с безразличным видом отвечала София, но обе прекрасно понимали, чего на самом деле стоит ей это безразличие. — Там будет Кузмин, он станет петь…

— Да — он станет петь, а когда я вернусь, вы станете меня грызть, и я буду плакать. Вы — полбеды. Я сама себя сгрызу за то, что бросила вас больную в одиночестве…Ни за что не поеду!