Илья Штемлер - Завод Страница 63

Леонид Платонович втянул голову в маленькие плечи. Точно спрятался в яму и выглядывал оттуда своими красивыми глазами.

— Я не стану долго распространяться, — предупредил Леонид Платонович. — Разговор с Грековым у нас впереди. Так сказать, в служебном порядке. Хочу лишь отметить, что увлечение новациями уже изрядно сбило с толку хорошего главного инженера. Увело его в сторону от основных задач…

— А не считаете ли вы, Леонид Платонович, что Греков немного сбился с траверса, оказался в критическом положении? Почувствовал кислородное голодание? — Лужский попытался разрядить обстановку шуткой.

— Нет. Не считаю, Викентий Назарович, — веско проговорил Леонид Платонович. — Я не силен в вашей альпинистской терминологии. Но тут иная основа.

Многие переглянулись. Внешне грубая отповедь заместителю министра была со стороны начальника управления искусной лестью. Лужскому импонировало, когда подчеркивалось его увлечение этим мужественным спортом.

— Иная основа, — повторил Леонид Платонович. — Самоуспокоился наш Греков. Почил на лаврах. Вот и пошел на нарушение дисциплины.

— В чем нарушение? — возмутился Гасан Махмудович. — Хороший работник. Убедительные расчеты. При чем тут альпинисты-кавалеристы? В старую бочку нельзя лить молодое вино.

Леонид Платонович терпеливо переждал, поджав плоские пергаментные губы.

— Надеюсь, вы понимаете, что столь ответственное и серьезное недовольство высказано мною не без оснований. Верно, Геннадий Захарович? — Леонид Платонович посмотрел на Грекова.

— Факты! Где факты? — крикнул Шульгин и вытер лысину платком.

— Фактов хоть отбавляй, — Леонид Платонович извлек из папки толстую стопку бумаг. — Протоколы группы народного контроля. В них требуют привлечь Грекова к ответственности. Вплоть до отстранения от должности. Оснований для этого, должен сказать, предостаточно. Я уже докладывал об этом Викентию Назаровичу, и он разделяет мое беспокойство.

— Свое мнение я выскажу сам, — нетерпеливо произнес Лужский. — Мы обсуждаем вопрос первейшей государственной важности. Первейшей. Особенно хочу подчеркнуть значение системы управления при слиянии небольших предприятий. Мы обязаны подойти со всей серьезностью, а не смешивать два разноплановых вопроса. — Лужский помолчал. — С Грековым разговор особый. К тому же я заметил тут и директора завода.

— Бывшего директора, — произнес Смердов. — Хочу просить, чтобы на пенсию отпустили. С этим и приехал…

У «Детского мира» женщина продавала надувные шары. Смердов достал кошелек. Женщина отсчитала ему двадцать разноцветных баллончиков.

— Как гора с плеч. А то все думаю, что внучатому племяшу подарить. Я у сестры остановился: гостиницу не забронировал, — сказал Смердов.

— Можете взять мой номер. Я вечером улетаю. — Греков повернулся к продавщице — И мне десяток. — Получив холодный, негнущийся пакетик, он протянул его Смердову. — От моего имени подарите. Пусть надувает.

Смердов принял пакетик и сунул его в карман.

— Мне в метро… Не нравится мне ваш вид, Геннадий Захарович.

— Радостного мало, Рафаэль Поликарпович.

— Знаете, о чем подумал один чудак во время авиационной катастрофы? — спросил Смердов. — Хорошо, что Земля круглая. А то на угол падать было бы больней. Так что в каждой ситуации возможен худший вариант. Пусть еще раз вернутся к этому вопросу. Это даже солидней. Да и Тищенко злей станет.

Греков проводил Смердова до входа в метро. Механические контролеры с тупым равнодушием отсекали от общей толпы обладателей пятаков.

— Я никогда еще так не дорожил своей должностью, — сказал Греков.

— Не тронут вас, не волнуйтесь. Кто же останется тогда на заводе?

Смердов шагнул на ступеньку эскалатора, качнулся, торопливо ухватился за перила, обернулся и помахал Грекову рукой.

Глава девятая

Такси остановилось на площади Коммунаров. Шофер взглянул на Грекова.

— Да, да. Я здесь сойду.

Греков расплатился и вылез из машины.

Глупейшее положение: человек, прописанный в городе, не имеет права снять номер в гостинице этого же города. Мало ли по какой причине возникает в этом необходимость?

Ехать к Лепину не хотелось. Хотя тот проявлял величайший такт и ни разу за две недели не задал лишнего вопроса.

Несколько часов полета его утомили. Скулы одеревенели, натянулись. Надо было бы соснуть в самолете, да не удавалось, как ни старался.

Мало ему было причин для переживаний, так еще Смердов со своей отставкой! Греков прекрасно понимал, какую жертву принес Смердов. Он мог бы еще работать и работать. Сердце пошаливает? Не в этом дело. В подобной ситуации, если даже и захотят отстранить Грекова от занимаемой должности, пусть временно, на полгода, теперь-то сделать этого никак нельзя. И Смердов это прекрасно представлял.

Греков шел, не совсем еще понимая, правильно ли он сделал, что отпустил такси. Ведь если не к Лепину, то одна дорога — в сторону Кривоточного переулка, где жила мать Татьяны. А он остановил машину на площади. Он знал, почему остановился на площади. Но хватит ли воли довести свое решение до конца?

Греков неторопливо пересек площадь и свернул на знакомую улицу. Окна в третьем этаже тускнели сонными прямоугольниками.

«Да, надо идти, надо. Этого не миновать. И чем скорее, тем лучше». — Он шагнул в подъезд и вызвал лифт.

Все в квартире было незнакомым. Разве что расположение комнат да старое кресло.

Павел хлопнул на кухне дверцей холодильника.

«Как это нелепо, — думал Греков. — Надо было сразу сказать. Прямо в прихожей. Но как?»

— Я сейчас, Гена. Посиди. Сколько лет тебя тут не было? Даже не верится: ты — и у меня в гостях!

Павел принес в комнату на подносе бутылку, колбасу и зачем-то сухари.

— Я сейчас, Гена… Только рюмочки достану… После Нового года еще не совсем все в порядке.

— Да брось ты… Я ненадолго…

— Так я тебя и отпустил, Геннадий Захарович!

Греков хотел было спросить, где Кирилл, но передумал.

Тогда непременно надо вспомнить и о Татьяне. А врать ему не хотелось, он знал, где сейчас Татьяна. В Кривоточном переулке.

— Как Москва? Как там?

— Стоит Москва. Беготня, суета.

С каждой секундой Греков все уверенней проникался мыслью, что Павел знает обо всем. Не догадывается, а знает. И Алехин, вероятно, понял, о чем думает Греков. Зеленоватые глаза Павла спрятались за тяжелыми веками. Так он просидел несколько секунд, потом потянулся к шкатулке. Приподнял и опустил крышку — в желобочек выпала сигарета. Павел передал ее Грекову, вторую взял сам. Прикурил.

— Неплохие сигареты. Слабые только, — сказал Павел.

— Слабые, — согласился Греков.

— Вот говорят, что никотин вреден, а я курю — и ничего. Не жалуюсь. — Павел закинул ногу на ногу и погладил колено. Ладонь у него была широкая, с плоскими пальцами и выпуклыми ногтями.

— Кому как. — Греков отвел взгляд от его рук.

— Ты тоже не жалуешься?

— Не жалуюсь.

— Вот видишь. — Павел усмехнулся. — Ладно, я без тоста…

«Нет, пожалуй, только догадывается, — подумал Греков. — Иначе он не вел бы себя так. Самообладание? В такой степени? Самоуверенность! Вот что главное в нем, в Павле Алехине. В его спокойной, рассудочной, без тени риска жизни. Чувство полноценности. А все, что происходит — блажь, женское сумасбродство. Рано или поздно она одумается. И все станет как прежде».

Греков приподнял прозрачную рюмку.

— Мне сейчас пришла странная мысль. Сколько я помню, ты никогда не носил яркой одежды.

Павел молча посмотрел на Грекова.

— Ну, яркого галстука. Или цветного пиджака, — уточнил Греков.

— Тоже мне… Попугая нашел! — Павел опустил рюмку на стол.

И Греков поставил на стол свою рюмку.

— Как же тебе объяснить? У человека должно быть что-то броское. И во внешности тоже. Радостное, что ли. Чтобы людям было удивительно с ним. И легко.

— Не в одежде дело. — Павел с сожалением взглянул на Грекова.

— С этой истиной я, Паша, знаком. Иногда хочется одеться красиво, даже ярко, выйти на солнечную улицу. Нет, ты не поймешь.

— Ничего подобного. Есть у меня, есть… — Павел подошел к шкафу, толкнул дверцу. В ворохе каких-то лент, поясков отыскал широкий желтый галстук с черными разводами. — Кирюшке товарищ привез из плавания. А сын мне подарил. — Павел набросил галстук на голую шею, обмотался им, как шарфом, и захохотал — Вот она, твоя радость!

Он сел в кресло, не переставая смеяться. Но в смехе его все чаще проскальзывали хриплые, горестные нотки. И смех его постепенно стих.

— Зачем пришел? — спросил Павел.

— Не знаю. Не мог мимо пройти.

— Нет мог! Мог. Иначе не затевал бы всего этого! Мы двадцать лет вместе прожили… Запуталась она…