Петер Ярош - Тысячелетняя пчела Страница 63

Мороз толкнул его в ноги и спину. Он опамятовался и тут же горько засмеялся над своим видением. Повернул к дому. Впервые с тех пор, как исчез пес, Само почувствовал, что ему недостает его лая. Он подошел к пустой, снегом занесенной конуре, обошел ее и голыми руками очистил от снега крышу и вход. Он закоченел весь, холод ознобил пальцы, но он еще пытался сдвинуть конуру с места. Ощупав, налег на нее со всей силой. Дерево хрустнуло, но конура ни на йоту не сдвинулась — так крепко пристыла к земле. Улыбнувшись, он отказался от своей затеи. Обмел заснеженные по самые голенища бурки и вошел в тихий дом. Разулся в сенях и шмыгнул в горницу.

— Это ты? — отозвалась жена.

— Я!

— Долго-то как!

— Спи!

Он лег рядом, Мария, тут же приникнув к нему, впилась губами в плечо. Через минуту он ощутил на коже влагу.

— Плачешь? — спросил.

Жена не ответила, а сдавленно разрыдалась, дергаясь и напрягаясь всем телом. Он повернулся к ней и нежно погладил по голове, по лицу.

— Болит у тебя что, Мария? — встревожился он.

— Не-а! Дай руку!..

Он протянул руку — жена положила ее на свой вздутый живот. На миг перестала рыдать, замерла — под ладонью он ощутил тихое шевеление, едва уловимое постукивание.

— Жив! — сказал он и улыбнулся.

Жена опять расплакалась. Натянула на себя перину, вцепилась в нее зубами, приглушая всхлипы. Немалое время прошло, пока Само чуть успокоил ее. Он разговаривал с ней, гладил, целовал, но она затихала только на миг — и снова на нее накатывали приступы плача.

— Я нарочно упала! — вымолвила Мария сквозь рыдания. — Я убить его решила, не хотела, чтоб живой родился…

Она судорожно впилась ногтями в мужнину руку, потом пальцы внезапно расслабились. Она тяжело рухнула в перины и впала в беспамятство. Само вскочил с постели, выбежал в сени и воротился с кружкой воды. Он растирал ей лоб и виски до тех пор, пока она не пришла в себя и не открыла глаза.

Мария опять приникла судорожно к нему. Сердце у нее заходилось, тело пыхало жаром. И когда она снова расплакалась, тихо и горячо, он поцеловал ее и уложил в мягкие подушки.

— Не думай об этом, Мария! — вымолвил он, а сам изо всех сил сдерживал подкатывавшие рыдания. Он закусывал губы, напрягал мышцы, но слезы все равно катились по лицу.

— Совсем обеднели, — сказала тихо жена.

Склонившись, от уткнулся головой в женину грудь. Тяжкий стон вырвался из его нутра, но он тут же поднял голову и твердо сказал:

— Не тревожься, руки у меня еще сильные. А дети — дороже их нету богатства.

Старые стены приняли его слова и без отзвука поглотили их. В потолке треснуло, будто сквозь щелку в горницу хотели заглянуть звезды. Само допил из кружки остаток воды и поставил ее на столик. Улегшись снова рядом с женой, он широко распахнул глаза, словно решил никогда не закрывать их, словно хотел проникнуть сквозь густую тьму и разглядеть нутро далекой и неизвестной звезды.

16

Пал Шоколик прикатил к кузнецу Ондро Митрону на телеге. Пока нанятый крестьянин грузил подковы, Шоколик в кузнице раскурил толстую сигару. Он сладостно потягивал ее и, выпуская густой дым, следил, пока он рассеивался. Кузнец от наковальни искоса поглядывал на Шоколика, но тот, казалось, расплачиваться и не собирался. Наконец сунул руку в боковой карман, вытащил кошелек и отсчитал оговоренную сумму. Ондро еще раз пересчитал деньги и удовлетворенно кивнул.

— Со мной убытку не будет, — горделиво сказал Шоколик. — Захочешь, купишь теперь такое же курево, как у меня. А то, может, моего отведаешь?

— Не стану! — отказался кузнец.

— Эхе, ты просто не знаешь, до чего хорошо!

— Не по вкусу оно мне.

— Фуй, пан из тебя ни в жисть не получится, — досадливо сказал Шоколик и безнадежно махнул рукой. — Ты на меня погляди, каков я и как живу! Или чего мне не хватает? Не-е-т, все в наличии. А почему? Да потому как жить умею. А что вы? Хоть ты, хоть твой брат Юло или этот полоумный Пиханда с засранцем Древаком? Знай поносите государство, брюзжите да оскорбляете мадьяр, вроде меня…

— Какой же ты мадьяр? — подивился кузнец.

— Я мадьяр! Родился я в Венгрии и хочу быть мадьяром, — повысил голос Шоколик.

— Ну, это уж другое дело, — рассудил кузнец. — Тебе никто не запрещает…

— И не посмеет! — хлопнул Пал кулаком по столу. — Пусть только попробует! Подковы ты мне сработал на славу, но и тебя бы я не пощадил. Все толкуете, что вас тысячу лет угнетают? Чушь несусветная! А о турках забыли? Они двести лет угнетали мадьяр, а вы, словаки, в Верхней Венгрии тем часом брюхо отращивали? А татары до этого? Это вам шуточки?! Кто вас защитил от татар? Мадьяры! Вам бы всем давным-давно пришел карачун! Небось когда тут не было ни турок, ни татар, все народы Венгрии жили как одна семья. Никто никого не притеснял! А про латынь вы забыли? Не одно столетье высочайшие господа только по-латыни и изъяснялись, да и книги так же писали. А разве обыкновенный человек разумеет по-латыни? Черта лысого разумеет! Так чего ж вы, словаки, удивляетесь, что мы отбросили к дьяволу латынь и стали говорить понятно — по-мадьярски?!

— У нас свой язык, своя речь! — защищался кузнец.

— А на кой ляд нам в Венгрии столько языков? Только и жди кутерьмы да беспорядка. Уж куда лучше, кабы у нас у всех была одна речь и все друг дружку понимали. То-то бы торговля шла! Да вот вы противитесь такому разумному делу. В последние годы мадьяры покруче стали своё насаждать, и уж крику, боже ты мой, не оберешься! Э, да что зря толковать, ты такой же чурбан, как и все! Тупица, башка садовая! Эхе-хе!

Пал Шоколик досадливо повернулся и не прощаясь двинулся к двери.

Кузнец Ондро Митрон яростно бил по наковальне. Он ковал так неистово, что совсем доконал мотыгу. Вдруг остановился и заорал на Шоколика:

— Матушка твоя, должно, в гробу перевертывается, отступился от нее, боров эдакий!

Шоколик дернулся, остановился, обернулся. Стиснул челюсти. Окаменел весь. Потом сглотнул слюну, медленно отворотился от кузнеца и вылетел вон.

— Ни одной подковы больше от меня не получишь! — взревел кузнец и устало опустился на лавку. Он утер фартуком вспотевший лоб и тяжело вздохнул.

На третий день пожаловал вахмистр и с ним — двое жандармов. Они вышли из кареты и зашагали по селу малым строем: вахмистр впереди, жандармы плечом к плечу — да шаг от него. Новехонькие формы притягивали взоры. В мгновение ока детвора окружила их, мужики и бабы высыпали на придомья.

— За Кекером пришли! — сказал Цыприх.

— Точно за ним! — подтвердила Цыприхиха. Потом засомневалась: — А почему именно он им понадобился?

— Ему-то хорошо известно почему, — ответил Цыприх. — Надрался с какими-то мужиками из Кокавы у Герша и продал им трех бычков. Они-то думали, что покупают телят, и дали ему задаток в десять золотых. А когда собрались увести их, он возьми да укажи им бычок[95] под Брезом, бычок на Старом Пути да за Горкой.

Вахмистр остановился у сельской управы, вошел внутрь. Вскорости он показался вновь, а рядом угодливо мельтешил сельский служитель Крохак. Они дошли до центра села и остановились перед кузницей. Крохак, заглянув в нее, кивнул.

Ондро Митрон оторопело вытаращил глаза, увидев посреди кузни вахмистра с жандармами.

— Ондро Митрон? — спросил вахмистр.

— Я!

— У меня приказ взять вас под стражу и произвести домашний обыск. Сопротивление бесполезно, укажите-ка лучше сами, где вы скрываете все, что подрывает австро-венгерское государство. Оружие, русские панславистские листовки и книги, антигосударственную петицию! Все, что у вас имеется!

— Все уж так враз навряд ли смогу! — Кузнец почесал за ухом.

— Как так?! Ты гляди у меня, прощелыга!

— Легкое ли дело мышей враз созвать!

— Не дури, панславистская скотина! — вскричал один из жандармов и сильно двинул ружейным прикладом Ондрея в грудь.

Кузнец и звука не издал.

Жандармы обыскали дом, Ондро Митрона арестовали. Та же участь постигла его брата Юло Митрона, крестьянина Яна Древака и каменщика Само Пиханду. Однако ничего предосудительного у них не обнаружили, да и сами они никакого сопротивления не оказали. Под ружьями препровождали их жандармы в Градок. Вахмистр подремывал в карете. Перед жандармским участком в Градке повстречался им Пал Шоколик.

— Что, проворовались, голубчики? — спросил он, жалостливо заломив руки.

— Тебе лучше знать! — отбрил его Само и сплюнул. Слюна брызнула на кожаный сапог Пала.

— Погоди плеваться, Самко, слюни тебе авось пригодятся! — рассмеялся Шоколик и, шепнув что-то вахмистру, удалился.

В Градке держали их два дня, на третий повезли в Ружомберок. В поезде они запели, а потом им взгрустнулось. Растрогала их песенка, даром что жандарм подтягивал им.