Артур Япин - Сон льва Страница 63

Ах, если бы я был таким, как Марчелло! Тот всегда следует голосу своего сердца. Когда я спрашиваю его о совести, он пожимает плечами и отвечает, что каждый сам несет ответственность за свою жизнь. К сожалению, я так не думаю. Скорее, совсем наоборот. В любви каждый несет ответственность за жизнь другого.

Лишь однажды этой весной и летом пересекаются наши пути с Максимом. Он держится особняком, а я жду в машине, чтобы с ним не столкнуться. Но когда я заезжаю за Галой и она открывает дверь виллы, я чувствую, что он стоит где-то в тени коридора. Я представляю себе, как он выбирает ей одежду для наших свиданий, гладит и развешивает. Она нервничает перед встречей со мной, а он подбадривает ее у порога.

Два раза я даже вижу, как он шлепает ее по попе, словно пришпоривает лошадь перед прыжком.

Он тоже любит ее, но не может стать ее мужчиной в итальянском смысле этого слова. В нашей стране люди плохо понимают мужчину, который не хочет владеть своей женщиной целиком и полностью. Иногда я завожу разговор об их дружбе, в основном потому что ревную, и хочу увидеть, как она будет лезть из кожи, чтобы убедить меня, что их отношения не сравнимы с ее чувствами ко мне. Но мне однажды хотелось бы понять, как люди могут быть настолько едины, чтобы суметь отпустить.

Во вторые выходные июля я решаю поехать вместе с Галой в Римини.

Мне хочется, чтобы она посмотрела на то место, где я родился. Она должна знать, где я играл и любил, я хочу представить ее тем друзьям детства, что еще в живых. От прошлых любовниц я хотел лишь, чтобы они любили меня таким, какой я есть, но от Галы мне нужно, чтобы она любила меня такого, каким я был раньше. Было слишком жарко, чтобы ехать днем, поэтому мы договорились встретиться в пятницу вечером у Марио и поужинать, а ночью, когда станет прохладнее, ехать в Пеннабилли[238] и переночевать у моего друга Тонино.

Не успели мы сесть за столик, как приходит Марио и говорит, что какой-то молодой человек спрашивает Галу. Это Максим. Я приглашаю его присоединиться к нам, из вежливости, но он отказывается. Они разговаривают по — голландски, но я как-то догадываюсь, что в пакете, который он принес, ее таблетки. Неудивительно, что я его не переношу. Не люблю собак и миссионеров в лепрозории. Почему они не думают чуть побольше о других? Ведь я тоже всего-навсего человек. Такая преданность меня унижает, но и пробуждает борцовский дух. В жертвенности есть что-то, что у меня вызывает презрение. Возможно, он меня раздражает, потому что чертовски напоминает Джельсомину. Интересно, он такой же религиозный? Мне было бы менее неловко, если бы она сама подошла к нашему столику. Слава богу, таблеточный святой удаляется без лишних церемоний.

— Знаешь, в чем дело? — вздыхает Гала, глядя Максиму вслед взглядом, полным любви, — Максим и я слишком похожи, чтобы решиться на отношения.

Мои чувства к Гале нельзя сравнить ни с одной из моих прежних влюбленностей, кроме первой, любви всей моей жизни, Джельсомины. В каждом жесте одной, в каждом ее прикосновении, я узнаю ласку другой. И дело не в Гале. Она любит меня точно так же, как любили меня ее предшественницы. Дело во мне. В каждом слове, что мы шепчем друг другу, голос судьбы звучит так же драматично, как в первый раз. Тогда — потому что я знал, что все только начинается, сейчас — потому что это — конец.

— Знаете что? — сказала она после нашего первого обеда в Тиволи. — Идет дождь. Сейчас никого нет у водопадов. Пойдемте искупаемся!

Это моя последняя великая страсть. Нет никаких сомнений. Это последняя возможность ощутить безумства юности. Ее страстность меня изматывает, но я держусь молодцом и стараюсь этого не показать. И когда она в который раз, лаская, спускается с моих седых волос вниз по груди и я, так ненавязчиво, как только могу, кладу свою руку на ее и удерживаю, тогда меня пронзает печаль, и я думаю: пусть делает, что хочет, ведь прекраснее смерти не бывает? Но я останавливаю ее и говорю, что очень устал. Она улыбается, целует мой сосок и кладет свою голову рядом с моей.

— Конечно, — кричу я, — Гала, давай! — холодина, промозглая осень, разденемся!

Эпатаж, безрассудная смелость, отдача себя без остатка. Я хочу этого. Бесстыдства. Вместе мы намного сильнее всего остального мира, потому что плюем на рассудок. Мне дано пережить это еще раз.

Вот мое единственное оправдание.

Однажды, когда мы приходим в себя после занятия любовью, она наклоняется и целует меня в лоб.

— Ты так и остался маленьким мальчиком! — шепчет она.

Я прячу лицо в ее грудях, полных и тяжелых. Целую и покусываю их, беру в рот сосок и дую, словно играю на тубе. Я издаю эти странные звуки, как идиот, чтобы она не заметила, что я плачу. Моя незрелость — мое счастье и несчастье. Моя гордость и падение. Сокровище, из которого я черпаю силы и вдохновение и откуда я каждый день достаю волю к жизни, подобно ребенку, который верит, что самое важное еще впереди. Но именно поэтому я никогда не мог слиться с Джельсоминой полностью.

Она, как и я, была безответственно неприспособлена к жизни. Мы увидели это друг в друге и играли вместе до тех пор, пока она однажды не поняла, что ожидаемое не наступит никогда. И тогда ей стал нужен не товарищ по играм, а мужчина.

На сто процентов после смерти нашего ребенка. Таким мужчиной я не мог стать. С той поры мы продолжаем наши игры, но уже теперь как взрослый с ребенком: Джельсомина прикидывается более наивной, чем она есть. Она предвидит все мои ходы, но всякий раз поддается и позволяет мне выиграть. Я получаю выигрыш, но без удовольствия, потому что вижу, насколько ее любовь больше. Победить для нее менее важно, чем видеть меня счастливым.

Если бы это сказала Джельсомина, я бы счел ее слова упреком, но когда Гала называет меня «маленьким мальчиком», мне кажется, что это — комплимент.

Женщины не случайно сравнивают мужчину с червяком. Каждая новая любовь делит его надвое. Дальше — обе половинки живут самостоятельно. И так снова и снова. Они крепнут и вырастают в полную длину. Любовь делится и благодаря этому живет. Это мое самое серьезное искушение, самое истинное оправдание и, возможно, единственная причина моих измен.

Да, я — ничтожный червяк, но, несмотря на все нормы, что нам старается внушить Церковь и общественная мораль, я чувствую, что не ущемляю ни одну, ни другую свою любовь. Напротив, одной я укрепляю другую. Похоже, такова человеческая природа, с чего мне отличаться от других? Знаю лишь одно: я без труда и с полной самоотдачей могу жить несколько жизней одновременно.

И тут случается вот что: в начале августа Джельсомина должна лететь на Таормину[239] — открыть фестиваль, посвященный ее творчеству, где будут показывать все фильмы, в которых она когда-то снималась. Я подвожу ее в Фиумичино и прежде, чем ее самолет взлетит, я стою у Галиного порога. Распахиваю дверь, взлетаю по лестнице через две ступеньки, и мы уже лежим в постели, как вдруг мне становится до боли грустно, так что я начинаю рыдать. Осознание того, что я лежу в объятиях другой, когда Джельсомина на полпути в небо, для меня невыносимо. Я не могу так. Что, если она разобьется?

— Если небеса разверзнутся и гнев Божий на кого — нибудь падет, — улыбается Гала, пытаясь меня успокоить, — то это будешь ты. Она ни в чем не виновата.

Гала молода. Кого она любила? Как мне ей объяснить, что испепелить меня даже для Него было бы слишком милосердно? Гораздо безжалостнее было бы отнять у меня Джельсомину и позволить мне жить после этого без нее как можно дольше.

Только когда смерть другого для тебя страшнее, чем твоя собственная, ты понимаешь, что любишь.

Но как редко осознаешь ценность такой безусловной любви. Может быть, душа просто не может выдержать постоянного напоминания об ответственности за то хрупкое, что доверено ей. Она забывает о цене. Она начинает присваивать себе то счастье, что ей дано. Как мальчишка, купивший свой первый мотороллер на занятые деньги, уже через несколько поездок забывает, что он ему не принадлежит.

Он проносится на заднем колесе по школьной площади, чтобы поразить девушек из церковно-приходской школы. Как только пик достигнут, сердце привыкает к нему и ищет новых приключений.

Вскоре после возвращения Джельсомины из Сицилии киностудия извещает меня, что ни одна страховая компания не берется застраховать Джельсомину на время съемок моего фильма. Они считают: риск, что моя жена не доживет до конца съемок, слишком высок. Я устраиваю им скандал, но никакого эффекта. Я рву и мечу, делаю двадцать звонков, но когда мне предлагают обсудить заключение медицинских экспертов, я отказываюсь. Я совершенно не хочу знать, что еще преподнесет нам жизнь.

Я хочу лишь испить эту чашу до дна.

Я не рассказываю об этом Джельсомине, но как только могу, бегу к Гале излить душу. Прежде чем я хоть что — то успеваю сказать, она как по наитию догадывается, что случилось. Ее чувствительность так меня трогает, что я наспех придумываю какой-то предлог и без объяснений убегаю. Несколько дней я не даю о себе знать. Я не могу! Если я расскажу ей всю правду, то, возможно, сам смогу услышать частичку ее.