Вероника Батхен - Остров Рай Страница 63

Кто-то из молодых попробовал сопротивляться, их скрутили — быстро, но бережно. Пара жанщин попадала в обморок — бабы, что с них возьмёшь. Остальные покорно выстроились в колонны. Примеряя к лицу пахнущую лекарством тряпку, А.Б. уныло просчитывал, получится ли замолчать принятый закон. Вряд ли — прямую трансляцию успели пустить в эфир. Юная, пухленькая журналистка с аппетитом чихнула прямо в плечо депутату, тот осторожно приобнял прелестное создание:

— Будьте здоровы!

— И тебя вылечат, — рассмеялась девица.

Депутаты сошли по ступеням и чинно расселись в «скорые». Завыли мигалки. И понеслось…

Если вы в январе проживали в Москве, в районе Речного Вокзала, Ховрино или Химок, то, наверное, обратили внимание на моложавого, крепкого, удивительно ясноглазого старика. В течение семи дней его видели то в автобусах, то в маршрутках, то в заснеженном парке, то в холле захолустной гостиницы «Салют», то в кафе с горделивым названием «Питер», то в большом книжном, у полок с научной литературой. Ни имени его, ни фамилии ни места регистрации в столице МВД так и не установило. Но все цепочки заражения ОРВС упирались именно в этого незнакомца. На восьмой день старик пропал без следа — не иначе, улетел в свой далёкий Норильск. Эпидемия, как и предсказывали врачи, продолжалась до февраля, а потом кончилась в одночасье. Взрослые больные в большинстве своём выздоровели бесследно. Впрочем, кто-то резко крестился, кто-то бросил курить и пить, кто-то пришёл с покаянным письмом в милицию. До весны возросло число браков, и упал число преступлений в городе. Депутат А.Б. сдал мандат, женился на журналистке и уехал под Тверь — поднимать страусовую ферму. Лейтенант Каплин с семейством обосновался в тех же краях — у них двухэтажный дом, лошадь и три собаки. У подростков болезнь проходила тяжелее всего, давала обострения, рецидивы, у самых упрямых и ярых перешла в хроническую форму… Впрочем, что я вам буду рассказывать — вы и сами читали в газетах о сумасбродной идее «Даёшь марсолёт в три года».

Закон о детях остался без изменений. Зато закон о технике безопасности по работе с сырой нефтью приняли незамедлительно — отныне запрещалось контактировать с «чёрным золотом» без защитных костюмов и противогазов. «Синдром Бакинских комиссаров» был извлечён из секретных медицинских архивов, досконально изучен и снова закрыт гостайной. Исцелённые депутаты собрали по Думе подписи под покаянным обращением к Президенту и вернулись к своим обязанностям. Контролёры остались злобными, «зайцы» ушлыми, постовые опять берут взятки, мальчишки обманывают родителей. В столице всё спокойно. Спокойно…

Апчхи!!!

Кхаморо

«…Ой, пока солнышко, ромалэ, не взойдёт…»

Я сидел на траве у белого памятника. Простая пирамидка из гипса за хлипким заборчиком, яблоневые лепестки осыпаются на неё с ветвистого, старого дерева. Чья-то заботливая рука положила к подножию пышный пучок ромашек. От звезды в левом нижнем углу откололся кусочек краски — словно его выщербила пуля. Имена с таблички я знал наизусть.

Голутвин Борис Михайлович, капитан, 1909–1943. Рыжов Валерьян Иванович, лейтенант, 1921–1943. Амонашвили Георгий Шалвович, рядовой, 1920–1943. Веневитинов Аскольд Георгиевич, рядовой, 1899–1943, Кочубей Павел Павлович, рядовой, 1925–1943. Карнаухов… Не «Корноухов» — сколько спорил, сколько доказывал, что ошиблись в военном билете, неправильно написали фамилию. Я улыбнулся. Тёплый ветер коснулся моей щеки — месяц май начался небывалым теплом. Буйно цвели большие сады в маленькой Аржановке, зеленели луга, носились по деревенским дорогам мальчишки на дребезжащих велосипедах, глухо урча, ползали по пашне тракторы, соловьём разливалась воскресная, удалая гармонь. Вот только женщины за водой к речке больше не бегали. И мужчин оставалось мало, словно снова открыли набор в третью роту к товарищу Назаретскому. Но весенними светлыми днями жизнь кипела в маленькой деревушке. А по ночам было тихо.

Я встал, поддёрнул зелёную гимнастёрку, поправил выцветшую пилотку и отдал салют товарищам. Спите спокойно, покуда не потревожили. Вот и поле спит, и деревня спит… Аржановка и вправду плыла, словно лёгкий кораблик в белых волнах тумана. Тускло светилось пять-шесть окон, еле отблёскивал новенький купол церкви, чуть виднелся одинокий костёр на высоком берегу речки. Не иначе охотнички городские, смоленские, а то и из самого Минска прибыли. Им сезон не сезон, закон не закон, абы в кого пострелять — в кабанов с поросятами, в лосиху с телёнком, в тетёрку с птенцами. И гонят валом, зверьё бьют на безымянных могилах, где фашисты наших солдат в землю клали, тревожат мёртвых и живым не дают покоя. Бывало, что и рвались охотнички на старых минах, шеи ломали в залитых водой блиндажах, а всё им мало. Сходить что ли, пока солнышко не взошло, рассказать о местных лесах, о боях-пожарищах — глядишь, что в головах у мужиков прояснится? А на нет, как известно, и суда нет.

Путь до речки показался длиннее, чем раньше — время не шутит. Или просто не хотелось спешить — так безумно светила луна, так хороши были рощи в новеньких платьях, так одуряюще пахло молодой жизнью. Сочный воздух Смоленщины не походил на солёный, колючий ветер родного города, но сегодняшней ночью я почти не жалел об этом. Вот и обрыв, с которого как на ладони открывается дальний берег. И там тоже огни? Смех и музыка? Так быстро, как только мог, я поднялся по заросшему ивняком склону, и, выйдя на край, вгляделся в сумерки. Вдоль песчаной отмели бродили длинногривые кони, чуть поодаль купались три девушки, целомудренный лунный свет очерчивал контуры нежных тел. Две женщины постарше возились с большим котлом, отчищая его пучками мокрой травы. У костров негромко переговаривались, лаял пёс, хныкал чей-то младенец. Одиноко прозвенела струна, брякнул бубен, тут же вступили гитара и шальная, сумасшедшая скрипка. Она плакала и смеялась, бередила тоской усталую душу… где моя молодость, скажи, цыган? Не ответит.

По узенькой тропке я вышел на ближний огонь и нисколько не удивился, увидев, что на этом берегу у костра тоже сидит цыганка. Старуха, моя ровесница или немного младше. Одета «по городскому», на плечах дорогая шаль, пальцы в перстнях, серьги искрят камнями. И глаза блестят молодо, сильно — от огня или дальней музыки. Или от слёз?

— Добрый вечер, бабушка! — поздоровался я и шагнул ближе к свету, — припозднились вы, я смотрю. Позолотить ручку?

— Не гадаю, прости. А к огню, если хочешь, садись, мы гостей от костра не гоним.

Я представился «Пётр Яковлевич». Она сухо кивнула «Ляля я». Обойдя пламя, я сел на бревно напротив старухи. Она не смотрела на меня и молчала, думая о чём-то своём. Её пальцы, сухие и длинные, со вздувшимися суставами, медленно перебирали чёрные чётки. А за рекой всё играла, кружилась над водой музыка. Мне казалось — я вижу, как пляшут у костров смуглые парни, дрожат плечами красавицы девушки, расцветают розами на траве пёстрые юбки, как мечется вслед за музыкой жаркое пламя… почему только дымом не тянет из-за воды?

— Веселится нынче табор, а бабушка Ляля? Свадьбу играют? — спросил я, желая разговорить старуху.

Она покачала головой:

— Не свадьба. Другое. Пока солнышко-кхаморо не взойдёт, гуляют ромы, танцуют-радуются…

Отвернув от меня лицо, старуха достала из кармана большого пальто сигарету с золотым ободком, прикурила от уголька и жадно затянулась. Я тоже нащупал в кармане щепоть табака и скрутил неизменную «собачью ножку».

— Хочешь, расскажу тебе сказку-быль про наш табор? Как мы выжили, как спаслись от неминучей смерти, как танцевали по краю могилы, и земля расступилась для нас?

Зазвучавший в полную силу голос старухи оказался богатым и звучным, как у актрисы. Она словно помолодела — милосердные сумерки скрыли морщины и седину.

— Слушай, гаджё, пока есть, кому рассказать — слушай. Жил на свете цыганский барон — баро, Григорий Васильков, кочевал по Смоленщине со всем своим родом. Лошадей продавали, котлы делали, песни пели, плясали, цыганки гадать ходили, как исстари повелось. Баро сам первый плясун был, лучший наездник, а случалось, и сказки сказывал так, что заслушаться можно. Про царя и Ружу-красавицу, про Бойко-конокрада, как старый ром чёрта обманул, а чявэла саму смерть переплясала… Были у баро два сына, Мишка с Николаем, оба на фронт попали в германскую и Гражданской на их долю тоже хватило. Оба чудом живы вернулись в табор. Старший сын, Николай, как пришёл — форму снял, женился-остепенился, хорошим цыганом сделался. А у младшего красные флаги перед глазами остались. Прозвенел вскоре слух, что сажать цыганскую нацию на землю станут, колхозы делать. Мишка и пошёл на отца — давай, мол, всем табором светлое будущее для страны строить. Слово за слово — за ножи взялись. Быть бы драке, да не выдержало у баро сердце. Старики порешили гнать Мишку из табора, он и ушёл, шестерых молодых увёл к большевикам. А Николай Васильков новым баро стал.