Томас Пинчон - Радуга тяготения Страница 64

— Эй, — вплетаясь в ножки стула, изгибая шею, дабы засечь физиономию Додсон-Груза в ореоле висящей лампы с бахромой на абажуре. — Идти можете?

Кропотливо переведши взор вниз, на Ленитропа:

— Не уверен вообще-то, что я могу встать…

Некоторое время они заняты выпутыванием Ленитропа из стула, затем вставанием — что происходит тоже не без своих сложностей, — определением местоположения двери, прицеливанием в нее… Шатаясь, подпирая друг друга, они проталкиваются сквозь бутыленосную, окосевшую, рассупоненную, ревущую, бледноликую толпу, что хватается за животы, пробираются сквозь гибкую и надушенную женскую публику у выхода, все мило возбужденные, декомпрессионный шлюз перед выходом наружу.

— Срань святая. — Таких закатов больше не увидишь, пожалуй, — закат в глубинке XIX века, они редко запечатлевались даже в первом приближении на холсте, в пейзажах Американского Запада художниками, о которых никто не слыхал, — когда земля была еще свободна, а взгляд невинен, и присутствие Создателя гораздо ощутимее. Вот он громыхает по-над Средиземноморьем, высокий и одинокий, этот анахронизм в древней киновари, в желтизне такой чистоты, что ныне и не найдешь нигде, и чистота эта просто взывает к немедленному загрязнению… Империя, конечно, продвинулась на запад, куда еще ей было двигаться, как не к этим девственным закатам, — проникнуть в них и испакостить?

Но по всему горизонту, вдали, на отполированной кромке мира — что это за пришлецы стоят… эти фигуры в покровах — на таком расстоянии, вероятно, вышиной в сотни миль — их лики, безмятежные, непричастные, как у Будды, клонятся над морем, бесстрастные, вообще-то совсем как Ангел, что стоял над Любеком при налете в Вербное воскресенье, пришел в тот день не карать и не оберегать, но свидетельствовать игре в соблазненье. То был предпоследний шаг, сделанный Леди Лондон пред тем, как покориться, пред тою связью, что в конце концов привела ее к воспаленью и рубцеванью пагубной сыпи, что отмечена у Роджера Мехико на карте, дремала в сей любви, коя у них на двоих одна с этим ночным распутником Лордом Смертью… потому что отправлять Королевские ВВС наводить ужас на гражданский Любек равносильно было безошибочному взгляду, что рек: скорей же выеби меня, — от которого градом и посыпались с воем ракеты, A4, которыми все равно палили бы, ну разве что чуть раньше…

Чего ж явились сегодня вечером искать эти стражи края света? вот они темнеют, монументальные существа, стоики, до шлака темнеют, до пепла, до того цвета, что ночь сегодня сгладит… чему такому грандиозному тут свидетельствовать? здесь только Ленитроп да сэр Стивен несут себе околесицу, пересекают одну за другой длинные тюремно-решетчатые тени, отбрасываемые высокими стволами пальм вдоль набережной. Промежутки в тенях ныне омываются очень теплой закатной краснотой по зернистому шоколадному пляжу. Ни в единый миг, похоже, ничего не происходит. Никакое уличное движенье не шепчет на округлых подъездных дорожках, никаких миллиардов франков не ставится на кон из-за женщины либо союзов наций ни за каким столом внутри. Лишь несколько номинальный плач сэра Стивена, припавшего на одно колено в песке, еще согретом днем: тихие придушенные вскрики отчаянья сдерживаются, выдавая весь гнет, что сэр Стивен претерпевал, даже Ленитроп это ощущает в горле, болезненные вспышки сочувствия к тому, чего это мужику явно стоит…

— Ох, да — да, знаете ли, я, я, я не могу. Нет. Я предполагал, что вам известно, — а с другой стороны, чего ради им было сообщать? Они-то знали. Я посмешище всей конторы. Даже публика знала. Нору уже много лет облизывает толпа экстрасенсов. Всегда сгодится для репортажика в «Новостях мира»…

— А! Ну да! Нора — это ж та дамочка, которую тогда еще застали с пареньком, кото-который цвет себе меняет, верно? Ух ты! Ну точняк, Нора Додсон-Груз! Я так и знал, что фамилия у вас знакомая…

Однако сэр Стивен не умолкает:

— …был сын, да, нас снабдили чувствительным сыночком, мальчик ваших лет. Фрэнк… По-моему, его отправили в Индо-Китай. Очень вежливые, когда я спрашиваю, очень вежливые, да только все равно не дают мне выяснить, где он… В Фицморис-хаусе славные парни, Ленитроп. Добра желают. Почти во всем я сам виноват… Я же действительно любил Нору. Честно. Но было и еще кое-что… Важное. Я в это верил. И до сих пор верю. Должен. Когда она пошла на поводу, знаете… они и впрямь на это идут. Знаете же, какие они — требовательные, всегда пытаются за-затащить в постель. Я не мог, — качает головой, волосы теперь светятся в сумерках оранжевым, — не мог. Слишком высоко вскарабкался. На другую ветку. Не мог к ней обратно спуститься. Она-на, может, и довольна была бы даже касаньем время от времени… Слушайте, Ленитроп, ваша девушка, ваша Катье — он-на, знаете, очень красивая.

— Знаю.

— Он-они думают, мне все равно, теперь уже. «Можете наблюдать бесстрастно». Сволочи… Нет, я не это хотел сказать… Ленитроп, мы все — люди такие механические. Выполняем свою работу. Вот и все. Послушайте — что вы думаете, мне каково? Когда вы уединяетесь с ней после каждого занятия. Я импотент, но мужчина — а мне, Ленитроп, только с книжкой уединяться. Только рапорты писать…

— Слышьте, ас…

— Не сердитесь, я безвредный. Валяйте, стукните меня, я упаду, а потом опять вскочу. Смотрите. — Показывает. — Вы не безразличны мне, вы оба. Мне не все равно, поверьте мне, Ленитроп.

— Ладно. Рассказывайте, что происходит.

— Не безразлично!

— Хорошо, хорошо…

— Моя «роль» — наблюдать за вами. Вот моя роль. Вам нравится моя роль? Нравится? Ваша «роль»… изучить ракету, дюйм за дюймом. Я должен… каждый день отправлять сводку ваших успехов. Больше я ничего не знаю.

Но это не все. Он что-то утаивает, что-то в глубине, а дурень Ленитроп надрался так, что не доберется туда с изяществом.

— За нами с Катье тоже? Подглядываете в замочную скважину?

Всхлип.

— Да какая разница? Я для этого человек идеальный. Идеальный. У меня далеко не всегда получается даже мастурбировать… на их рапорты, знаете, даже гаденькая молофья не брызжет. Такого им не надо. Просто кастрат, фиксирующий глаз… Они так жестоки. Думаю, на самом деле они даже не знают… Они даже не садисты… Просто вообще никакой страсти…

Ленитроп кладет руку ему на плечо. Набивка в костюме съезжает и горбится на теплой кости. Ленитроп не знает, что тут сказать, что сделать: ему самому пусто и хочется спать… А сэр Стивен на коленях, и вот-вот — трясется на самом краешке — поведает Ленитропу ужасающую тайну, роковую убежденность в том, что якобы

ПЕНИС — ЕГО (ведущий тенор): Он решил, будто пе-нис — его,Что игривый стояк — ого-го,Что головка крепкаИ не дрогнет рука,Когда девочки шепчут в него —(бас): Од-но-го…(внутренние голоса): Только в дырку ночную Они(бас): Пробрались, дабы пенис сманить —(внутренние голоса): За-ма-нить…(тенор): И теперь у негоНе осталось того,От че-го ожи-дал — он — все-гооооо!(внутренние голоса): Ни — че — го!

Фигуры над морем никуда не деваются, и пока свет остывает и меркнет, они все ветреней и отдаленней… до них так трудно дотянуться — их трудно ухватить. Насколько это трудно, Кэрролл Эвентир узнал, пытаясь подтвердить любекского ангела — и он, и его хозяин Петер Сакса, пока бултыхались в топи между мирами. Потом в Лондоне случилось явление самого вездесущего из двойных агентов, Сэмми Гильберта-Пространса, про которого все думали, что он в Стокгольме — или в Парагвае?

— Ну, стало быть, — доброе скумбриевое лицо озирает Эвентира — проворно, как параболическая антенна управления огнем, а милосердия в нем еще меньше, — я-то думал, я…

— Вы думали, просто заскочите.

— Еще и телепат, господи, изумительный какой, а? — Но рыбьи глаза не отпускают. Комнатка довольно гола, адрес где-то за Гэллахо-Мьюз — обычно его приберегают для передачи наличных. Эвентира вызвали из «Белого явления». В Лондоне знают, и как пентакли рисовать, и как заклинания вопить, как вовлекать именно тех, кто им нужен… Стол загроможден стаканами, заляпанными, беловатыми, опустошенными либо с осадками темно-коричневых и красных напитков, пепельницами, обрывками искусственных цветов, которые старина Сэмми ощипывал тут, шелушил, скручивал в таинственные изгибы и узлы. В приоткрытое окно вдувает паровозный дым. Одна стена, хоть и глухая, за годы разъелась тенями оперативников — так порою зеркала в общественных едальнях корежатся отражениями посетителей: поверхность набирает характера, будто старое лицо…