Дибаш Каинчин - У родного очага Страница 64

— Эй, эй! Поднимай рычаг! Поднима-ай!

Сунер выпучил глаза, чуть не плача от рези и пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но было уже поздно! сеялка, жалобно взвизгнув, стукнулась обо что-то, подпрыгнула, и Сунер едва не свалился на землю.

— Ты что, заснул, что ли? Погнешь диски, парень! Следить надо, — услышал он голос Бёксе.

Сунер даже малость струхнул, увидев, как Бёксе, спрыгнув с сеялки, долго бежал, проваливаясь в мягкой пахоте, а потом, остерегаясь угодить под каток, вскочил к нему на подножку. Прикрыв лицо ладонью, Бёксе долго не мог отдышаться, потом вытащил из-за пазухи очки с большими, как у мотоциклистов, стеклами и протянул Сунеру.

— Надень, — хрипло сказал он. — Надо было получить на складе. А я — так, и без них могу.

Сунер благодарно кивнул. В очках сразу стало легче, и он с признательностью посмотрел на Бёксе. А тот не сводил с него насмешливого взгляда. Сунер смутился. Он не любил, когда его так разглядывали.

Сунер был высок и до того худ, что любая одежда болталась на нем, как на вешалке. За последние два года он так вытянулся, что издалека его вполне можно было принять за взрослого. И каждый встречный считал почему-то своим долгом обязательно выдать что-нибудь в таком роде:

— О-о, Сунер! Если ты уже сейчас такая каланча, что же с тобой дальше будет?

— Слушай, парень, — ехидничал другой. — Что-то я не помню в вашем роду хоть одну такую жердину! Уж не огонь ли травой ты питаешься, а?

— Шея у него что надо, — потешался рослый, крепкий Балбай, которому во всей деревне не находилось соперника в борьбе. — Как у нашего быка Калтараша хвост!

Сунер до последнего времени не задумывался над своей внешностью. Но с тех пор как люди стали обращать на него внимание, не давая проходу, он узнал, что лицо у него — узкое и будто сглаженное, глаза без видимого присутствия ресниц и бровей, зато уши — настоящая достопримечательность, попавшая уже на зубок деревенским девушкам. Большие и толстые, похожие на пельмени, они были заметны чуть ли не за версту. Все это доставляло Сунеру немалые страдания. Он стал задумываться тайком; «Ну какая же девушка захочет влюбиться в меня?» Он стал неразговорчив, стыдлив, старался всегда держаться в сторонке, не лезть людям на глаза. Вот и под взглядом Бёксе он окончательно смешался и стал нервно пихать проволокой-крючком в семяпроводы сеялки без всякой на то нужды.

Бёксе, видно, понял его состояние, неопределенно хмыкнул и спрыгнул в пыль...

Потихоньку Сунер разобрался в том, как работали рядом Бёксе и Иван и что ему самому нужно делать. Пока трактор полз до конца поля, ветер бил навстречу и кидал взвихренную пыль в лицо. Причем сеялка Сунера находилась в самом невыгодном месте — между двух других. Самая мощная струя пыли доставалась на его долю. Над крайними сеялками пыльная завеса была пожиже и быстрее разносилась ветром. Когда справа или слева от Сунера образовывалось чистое «окно», он сперва кидался туда, чтобы глотнуть хоть немного свежего воздуха, но потом бросил. «Окно» возникало ненадолго, его тут же снова затягивало серой пеленой, а от непрерывной беготни по узкой подножке Сунер быстро уставал и дышать становилось еще тяжелее. Проще было стоять на месте и полегоньку цедить в себя воздух. Но стоять долго тоже не удавалось, потому что забивались семяпроводы, по которым зерно текло в землю, и приходилось то и дело шуровать и прокручивать проволокой замеревшие в бездействии трубки, а то еще конец выскакивал из зажимов диска, и тогда надо было, набрав побольше воздуха и зажмурив глаза, «нырять» в самую пыль, упругой струей бьющую из-под колеса прямо в лицо.

Когда же трактор добирался до края поля и поворачивал обратно, Сунер приободрялся. Ветер дул в спину и гнал пыль впереди сеялки, накрывая плотной, длинной завесой хрипящий и чихающий трактор. Сунер стоял в волнах теплого весеннего воздуха, уже пропахшего солнцем и тонким ароматом молодой травы, и немного отходил и мог наконец надышаться вволю. Порой, когда сникал порыв ветра, пыль, кружась, поднималась из-под катка, но на такие мелочи Сунер уже не обращал внимания. Он сдвигал на лоб очки и весело поглядывал на Ивана и Бёксе.

...Первое время Сунер только тем и был занят, что считал повороты, ожидая, когда они добирались до края поля и двигались под ветер. Это его отвлекало. Но скоро ему стало казаться, что трактор и сеялки, окутанные плотной жгучей стеной черной пыли, с неимоверным лязгом и скрежетом ползут и ползут в одну и ту же сторону и пути этому, наверное, никогда не будет конца. Он оглох и ослеп от грохота и пыли, ошалел от лязга и мерзкого запаха солярки, и все его мысли крутились вокруг одного: да что это за люди, неужели им не хочется хоть малость передохнуть от этой вони и тряски, оглушительного визга и громыхания, дать перевести дух ему, Сунеру? Не понимают они, что ли, что он сегодня впервые в жизни встал на сеялку и ему, конечно, тяжелее всех?

Казалось, им все нипочем. Конечно, к работе они люди привычные. Взять того же Бёксе. Разве такого медведя одолеет усталость? Стоит ему поставить ногу на подножку сеялки, как она со скрипом оседает почти до земли. Как говорит дедушка Туткуш, это не человек, а гора мускулов. Сунер и сам видел, как Бёксе играючи вкатывал на сруб толстые бревна. Когда молодой парень Яшу вернулся из армии — а там он увлекался борьбой и боксом — и поборол всех здоровых парней в деревне, он стал хвастаться, что ему раз плюнуть помериться силами с самим Бёксе. На празднике его подзадорили. Яшу отправился к Бёксе вызывать его.

Что у них там произошло, никто не знает. Видели только, как Яшу выполз из дома Бёксе на карачках и пустился наутек. С тех пор Яшу стал смирным, как ягненок, и силой своей уже не бахвалился.

От одного вида Бёксе незнакомого человека берет оторопь: он невысок, кряжист, широк в плечах и груди, как старый комод. Войдет в чью-нибудь избушку, и кажется, что свободного места уже не осталось. Когда на покосе забивают лошадь, Бёксе в один присест обгладывает три ребра, на которых сала — толщиной в палец. Потом начисто уминает брюшное сало — казы, с ладонь толщиной и все это запивает зачерпнутой из казана полной с верхом миской жира. «Ну и ну! У этого Бёксе нет ни сердца, ни желудка», — смеются, глядя на него, люди.

Или вот — Кемирчек. Сколько его Сунер знает, Кемирчек работает трактористом. Еще подростком, как сел за рычаги, с тех пор — в жару и в холод, в любую непогоду — его увидишь только в кабине трактора.

На каких только машинах он не работал! Начинал еще на газогенераторных, раскочегаривая их березовыми чурками. Кажется, он насквозь пропах соляркой и керосином, а железо въелось не только в его кожу, но и в душу.

После того как Кемирчека не взяли в армию из-за маленького роста, к нему так и прилипло прозвище Узун-уул — Длинный малый. И хотя ему давно за сорок, из-за своего роста он по-прежнему участвует в байге наравне с мальчишками.

О разговорчивости Кемирчека ходят, анекдоты. Рассказывают, пилил он однажды с женой дрова.

Вдруг мимо их двора прошел незнакомый человек в кожаном пальто и в галифе.

— Кто это? Не из аймачных ли начальников? — спросила жена.

Сложили они поленницу, отужинали. Уже раздеваясь, сидя на постели, Кемирчек наконец разжал губы:

— Нет. Это наш новый учитель.

— Какой учитель? — изумилась жена.

— Ну, этот... в галифе.

Русский — Иван — в их краях оказался случайно.

В деревне его звали «ссыльным». Сунер знал и другое его прозвище: «Бутылка молока». Если судить по его рассказам, и в самом деле брало удивление, где только этот человек не побывал? «Ишачил», как он выражался, на Севере, добывал руду под землей на юге, работал монтажником в Сибири. А теперь вот прижился на Алтае. Собственно, Иван был осужден как неплательщик алиментов. «Ссылка» его давно кончилась, и к нему приехала жена, которой он так аккуратно «платил» деньги последние несколько лет. Ему можно было и уезжать, но Иван построил себе дом-пятистенку, завел хозяйство и остался насовсем. Зимой он с женою топил котельную в ремонтных мастерских да еще занимался подшивкой валенок. Летом косил и сеял в колхозе, осенью заготовлял дрова. Человек он, по сельским понятиям, со странностями. У него была новенькая бензопила «Дружба», как, впрочем, и у других в деревне, но в отличие от этих «других» он пилил ею дрова всем, кто бы его ни попросил, и, главное, ничего за это не брал. А прозвище приклеилось к нему вот почему. Еще в первые дни, когда он прибыл на поселение, отправили его на лесозаготовки. То ли он еще не привык тогда к местным условиям, то ли был нестоек после сильного похмелья, но, когда колол он в лесу огромные толстые чурки, вдруг упал и потерял сознание. Не видать бы Ивану ни жены, ни нового дома, но, на счастье, тетушка Дьидей, собиравшая в лесу сучья, наткнулась на него и привезла домой. При ней оказалась обыкновенная бутылка с молоком, которым по дороге тетушка Дьидей и привела в чувство Ивана. Теперь Иван частенько ставит перед собой бутылку молока и шутейно клянется: «Кем ни буду, не забуду ту, что жизнь мою спасла!» А тетушку Дьидей зовет мамашей и старается ей угодить: косит сено, возит и пилит дрова и до кровной обиды открещивается от ее угощений.