Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 64

В творческом котле Успенского чего только нет: он пишет стихи, песни, повести, пьесы, рассказы, сказки, учебники, теле- и радиопередачи и выступает как ведущий, при этом балаболит не умолкая и даже поет (такой охват; у него страшная ненасытность, и понятно, он гребет деньги лопатой). Ясно, при такой всеядности, он не очень-то следит за качеством текста; у него получаются механические сцепки между эпизодами, некая скачущая проза, а часто и просто потребиловка, низкопробные однодневки (например, сценарии на телевидение он пишет со скоростью звука — ну, и ясно, с такой же скоростью они лопаются).

Еще будучи студентом технического вуза, Успенский участвовал в КВН и, считая себя ценным «веселым и находчивым», по его словам — никогда не ездил на уборку урожая, а недавно по телевидению с гордостью заявил:

— Все студенты поехали на целину, а я отказался.

В литературу, как он сам говорит (опять-таки по телевидению), его «впихнул» Б. Заходер, а помогали З. Герд и Кира Смирнова. Но еще раньше на радио его пристроил Литвинов (и еще парочку «своих» — Лившица и Левенбука — они вели «Радио няню»).

— Юморок у Успенского невысокого класса. Успенский с самого начала встал на путь саморекламы, — сказал требовательный к литературе Марк Тарловский.

С этим нельзя не согласиться, и скажу больше — у Успенского и его компании нет ни самоиронии, ни чувства меры (последнее качество начисто отсутствует у большинства «богоизбранных», зато самовосхваления — хоть отбавляй!). Успенский блестящий пример того, как человек небольших способностей, благодаря деловой хватке, настырности, связям и скандалам, стал известным, кричаще богатым и пользуется незаслуженной славой.

В начале «перестройки» прыткий Успенский, проанализировав ситуацию, быстро смекнул, что к чему, и организовал собственное издательство «Самовар» и хотел строить завод по производству бумаги из макулатуры (ему явно тесно в литературном пространстве, да и в любом другом) — в то время он параллельно судился с кондитерской фабрикой и с агентством авторских прав — выбивал из них деньги, воевал с Комитетом по печати из-за больших налогов, и с Комитетом госбезопасности, который «подложил взрывное устройство» под его машину — такая у него могучая сила и скандальная известность; он производит впечатление человека, способного сделать невозможное. Скандалы для него образ жизни, он взахлеб трезвонит о них при каждой встрече, и получает от них прямо-таки мальчишеское удовольствие. Недавно по телевидению на вопрос ведущего «что принесло вам известность?», гордо, любуясь собой, заявил:

— Скандалы! Я боец! Пока своего не добьюсь, не успокоюсь… Я никого не простил, всех негодяев помню поименно (и это в шестьдесят пять лет! Он готов все и всех смести на своем пути).

Понятно, многие талантливые конфликтны, но Успенский, горячий, всесведуюший ум, явно перебарщивает. Кстати, не могу понять, почему Успенский судился с фабрикой, неужели за слово «Чебурашка»? Но ведь это слово принадлежит Далю. Уж если на то пошло, судится за этикетки должен художник, который нарисовал куклу.

Кстати, недавно какой-то музей (то ли в Саратове, то ли в Воронеже) обнаружил у себя истинного деревянного Чебурашку и показал его по телевидению. Это стало сенсацией. Работники музея собираются подать на Успенского в суд.

У нашего персонажа всегда прорва обширных планов, он, оборотистый, свое дело знает четко, знает, что будет делать завтра, послезавтра, через месяц — у него адская творческая жадность, боевой дух — он, шизик, готов делать все, охватить весь мир, а для этого ему явно не хватает одной жизни. Одни называют его баламутом, скандалистом, пронырой, настырным дельцом, другие — борцом за достойное существование (не наше, общее, а только свое); одни считают его творчество эстрадными хохмами, анекдотами, другие — ярким социальным юмором.

В рассказах Успенский обыгрывает любое сообщение по радио или заметку в газете, где говорится о дурацких сторонах нашей жизни; в детских рассказах(!) откликается на все политические события, вворачивает всякие новшества: «прикольно», «обратился к Лужкову» (думает, тем самым создает современность!).

— Ему главное в литературе — показать кукиш власти, — сказал Мазнин и, похоже, попал в точку.

В самом деле, в своей злости к властям этот летописец доходил до абсурда. В «Пионере» печатал повесть «Гарантийные человечки», так в ней было (если меня не подводит дырявая память) что-то вроде: «красные человеки сидели за красным столом и ели красные мозги». Такая политическая подоплека.

С Успенским мы знакомы давно — как я уже упомянул, лет сорок, пожалуй — с тех пор, когда он еще работал инженером. Первое, что он сказал мне при знакомстве:

— Не думай, я не еврей. А то, что у меня брат в Америке, это ничего не значит.

— Все его поведение и творчество говорит об обратном, — усмехались наши общие знакомые.

Кстати, почему-то среди его приятелей люди только одной национальности: Остер, Лившиц, Левенбук, Камов, Танич, Кушак… Имея в виду это «элитное» сообщество, один из моих друзей как-то заметил:

— Плохие люди всегда быстро объединяются, а хорошие, как правило, разрознены…

Недавно то ли брат Успенского, то ли его знакомые евреи присмотрели для него дом в Бостоне. По слухам, уговаривают его перебраться туда. Кстати, когда заходит разговор об эмиграции, я вспоминаю слова Пушкина (передам вольно): «…Многое в нашем Отечестве меня не радует, но я никогда его не променяю ни на какое другое».

Вторым делом он спросил, сколько я зарабатываю? (не что пишу, а именно сколько зарабатываю), и сообщил, что у него получается больше и скоро будет еще больше. Потом сказал, что его стихи лежат в «Детгизе» и попросил позвонить Роману Сэфу, чтобы тот дал положительный отзыв. С Сэфом мы приятели с большим стажем — познакомились еще когда я вернулся из армии, а он из лагеря, где сидел, по его словам, «за антисоветскую деятельность», но если я еще долго топтался на месте, то Сэф сразу (понятно, через «своих») рванул к успеху, и к моменту моего ходатайства за Успенского, уже считался величиной (ясно, дутой). На мой звонок он ответил то, что по сути дела и должен был ответить:

— Леня, дорогой! Ты напрасно печешься об Успенском. Если мне понравятся стихи, я так и напишу, если нет — зарублю (к сожалению, это был последний порядочный жест Сэфа; в дальнейшем он полез во власть и только и думал о своей карьере).

Спустя некоторое время в журнале «Детская литература» я сделал рисунок «Крокодила Гены», которого Успенский тогда написал. Видимо рисунок Успенскому пришелся по вкусу — вскоре я узнал, что он рьяно настаивал в «Веселых картинках», чтобы именно я иллюстрировал его вещи… Тогда у нас была общая компания, где мы встречались и болтали о всякой всячине…

Все это было в нашей молодости. С тех пор, благодаря неимоверной энергии и пробивным способностям, Успенский и пошел в гору, закончив триумфальным взлетом — собственным издательством, где издал десять томов(!) своих сочинений. Но как сказал тот же Мазнин, и я с ним совершенно согласен, из этих десяти томов надо составить один со стихами и повестью «Про дядю Федора» — остальное так, чепуха, можно забраковать как мусор — пусть это ест моль. Это остальное — «игровая» литература, которая просто веселит и не несет никакой смысловой нагрузки. Между тем, как известно, дети через игру познают мир, и серьезный писатель не может это не учитывать; другими словами, здесь одними хохмами не обойтись. Ну как поставить рядом живописного «крокодила» Чуковского и безликого «Гену» Успенского? И вообще, пустая развлекательность не в традициях русской детской литературы. Всяким «приколам» и «смешинкам» далеко до жизненных, подлинных вещей наших классиков. Как говорил поэт Одоевский, «талант — это поручение предыдущих поколений» (отвечаю только за смысл), и тех, кто отмахивается от предшественников, не может считаться истинно русским писателем, так я думаю.

Как-то я прочитал Успенскому свой рассказ «Праздники», где герой — мальчишка огорчен, что в году всего один день рождения и стал выдумывать себе праздники.

— Хорошо, — сказал Успенский. — Только надо короче: «жаль, что день рождения только раз в году…». Вообще я люблю тебя почитывать, всегда настраивает как-то…

Через неделю у его приятеля Тимофеевского появилась известная песня. Такое действо — состряпал песню и никаких гвоздей! Ничего не хочу утверждать, но странное совпадение.

Когда бы я ни встречал Успенского, он, очумелый попрыгун, куда-то несся, его постоянно ждали и там и сям — прямо разрывали на части этого маленького стремительного человечка («еврейчик-живчик, ястребок», — говорили о нем художники). По словам Успенского, ему вечно кто-то мешал, вставлял палки в колеса; он, как и Коваль, повсюду, с выражением глубочайшей серьезности, говорил, что его зажимают. Между тем, у них напечатано все — абсолютно все, что они написали; их издавали (и издают) больше всех из нашего поколения. Зажимали! Что тогда говорить о Цыферове и Сергиенко, и нас с Мазниным, у которых половина написанного лежит в столе?! В свое время Успенский с Ковалем ходили к секретарю Союза писателей Ильину, чтобы тот помог им издаваться за границей(!). Ильин помог.