Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы Страница 64

В земельном управлении высоко оценили скромность и искренность переселенца и дали ему в деревне, недалеко от города, участок земли в пятнадцать денюмов. На краю поля он поставил хижину, купил соху, пару быков, кур, и стали они с женой трудиться от зари до зари под палящим солнцем Чукуровы[76]. Сперва сеяли ячмень, пшеницу и овес, который местные жители называют шифаном. Потом научились выращивать хлопок. Но сколько ни бились, хорошего урожая так и не сняли. На первых порах переселенцы не очень страдали от перемены климата, но потом, летом, с наступлением июльской жары, жизнь становилась невыносимой от комаров, сырости и духоты. Муртаза прихватил лихорадку, он пожелтел, осунулся, приступы валили беднягу с ног, работать в поле уже не хватало сил. Жена тоже начала прихварывать, у нее раздулся живот, пришлось уложить ее в постель. Ко всему еще на животных напал мор, куры передохли. На докторов, лекарства и талисманы ушла уйма денег. Пришлось продать быков и соху. Все пошло прахом, жизнь не задалась на этой земле в чужом краю. А тут еще односельчане без конца твердили, что их сглазили, «порчу» нагнали. Пришлось Муртазе за бесценок продать землю и переехать в вилайетский центр.

В вилайете как-никак и комаров меньше, и в поле под палящим солнцем не надо спину гнуть, а можно пристроиться на службу — сторожем или весовщиком на фабрику, писарем в учреждении или еще где-нибудь. С помощью земляка, сумевшего разбогатеть по приезде в Турцию, Муртаза получил место весовщика на хлопкоочистительной фабрике. Позже перешел квартальным сторожем — и тут помог земляк, дослужившийся до полицейского комиссара. В этой должности он исправно нес службу, пока между Партией свободы и Народной партией не началась предвыборная борьба. В самый разгар избирательной кампании, когда межпартийные споры особенно обострились, кто-то двинул Муртазу табуреткой по голове. Он упал, обливаясь кровью, и его без сознания отвезли в больницу. Болезнь затянулась, из больницы его не выписывали, и остался Муртаза без работы…

Время между тем шло. Очень быстро обнаружилось, что народ еще не достиг политической зрелости, при которой возможны демократия и многопартийная система управления страной, а посему Партия свободы была распущена, бунт усмирен, «спокойствие восстановлено». Муртаза с помощью земляка-комиссара снова был принят квартальным сторожем. И служил он на этом месте до тех пор, пока комиссар не ушел в отставку. Новый комиссар уже через месяц после вступления в должность уволил Муртазу, к великому удовлетворению населения.

Едва Муртаза завернул в свой переулок, как до него донесся душераздирающий плач грудного ребенка. Он прибавил шагу. Проходя вдоль забора из ржавой жести, Муртаза заглянул во двор: жена невозмутимо стирала белье, стоя около самой двери в комнату. Он влетел в открытую калитку и подбежал к жене:

— Почему плачет несчастное дитя?

Та неспешно подняла на мужа светло-голубые глаза и пожала плечами:

— Видать, описался…

Муртаза ринулся в дом, на ходу скинул башмаки и, оставляя на полу влажные следы от сопревших, рваных носков, заспешил по лестнице в верхнюю комнату. Он поднял из люльки ревущего сына, аккуратно положил его на миндер[77] около окна с покосившейся рамой, ловко распеленал, вытащил мокрые пеленки, и младенец сразу задрыгал ножками и замолчал. Отец вытер пухлые ножки сына, протер складочки, целуя и приговаривая:

— Агу, мой маленький, агу! Вырастешь большим — достанется врагу!.. Станешь большим и статным, бравым и смелым солдатом, будешь стрелять по врагу, агу, мой сыночек, агу!..

Младенец смеялся от щекотки и сучил ножками. Вдруг кто-то постучал сверху, и послышался старушечий голос:

— Будет тебе причитать! Еще неизвестно, кем он заделается. Вырастет и забудет мать-отца и аллаха…

— Не говори так, Акиле-хала[78],— задрав голову, ответил Муртаза. — Знаешь, коль повторять сорок дней «хорошо», будет в жизни хорошо, станешь говорить «плохо», будет плохо!..

— Было бы так, человеком вырос бы мой Реджеб. Кормила младенца с молитвой, да что толку… Видать, мир перевернулся, не узнать нынче людей, ни малых, ни взрослых. Спутался парень с измирской шлюхой, с ума свел мать и отца! Ты его ненароком не встречаешь?

— Вижу иногда… В кофейне у Джумалы бывает. Каждый день в кабаке Устюна с Крита…

— Погубит дитя мое эта измирка, точно погубит! Как у тебя с работой?

Муртаза вдруг вспомнил о своем назначении и с гордостью ответил:

— Назначили меня!

— Значит, назначили?

— Да-да, назначили. На очень большую должность.

Старуха ничего не сказала.

— И очень ответственную! Ты знаешь, что сказал технический директор? Он прямо так и сказал: «Только ты можешь навести дисциплину у меня на фабрике!» Наш комиссар, видно, обо всем ему рассказал: дескать, Муртаза-эфенди другим не чета, курсы окончил, научился понимать, что такое дисциплина и порядок. Я слово дал директору: «Не волнуйся, мой директор, от меня ничего не ускользнет…»

Жена Муртазы кончила стирать и развешивала белье на ржавом жестяном заборе, когда в калитке появилась плачущая Пакизе. Только недавно ее обрядили в чистое платье, а теперь она вернулась с ног до головы в грязи. Увидев дочь в таком виде, мать сперва опешила, потом накинулась на нее с бранью и тумаками. Муртаза, не договорив со старухой о своем назначении, стремглав выскочил во двор и вырвал девочку из рук жены, которая отчаянно голосила на всю улицу.

— Хватит тебе! Кончай крик! — цыкнул Муртаза на жену.

Он увел Пакизе в комнату, снял с нее грязное платьице и надел старое платье старшей сестры, которое было велико двухлетней малышке.

— Что случилось, доченька? — спросил он. — Где ты так испачкалась?

— В яму упа-а-ла, — всхлипывала девочка. — Меня туда Исмет толкнул.

Муртаза помянул мать Исмета, вытер слезы дочери и приласкал ее. Потом крикнул жене, чтобы собирала обед. Но женщина продолжала браниться, не обращая внимания на мужнины слова. Пока дочери не вернутся с фабрики, об обеде не могло быть и речи. Так было каждый день. Муртаза требовал обеда до прихода дочерей, а жена неизменно отвечала:

— Горем нашим закуси пока. Не видишь, дочери еще не вернулись?.. Ничего, потерпишь!

Муртаза виновато уставился в окно. Он глядел на улицу, на озеро, раскинувшееся на задах квартала. Грязная вода не испарялась летом, не замерзала зимой, была великим рассадником комаров, от которых люди не знали покоя.

Как только дочери пришли с фабрики, мать вытерла мокрые, побелевшие от стирки руки и накрыла на стол: постелила дырявую скатерть, нарезала хлеб, с полки достала плошку с маринованными овощами, в большой жестяной кружке принесла воду, наконец подала миску с пловом из чечевицы пополам с пшеницей крупного помола. Едва миска оказалась на столе, с пяти сторон к ней протянулись нетерпеливые ложки…

Дочери Муртазы работали в хлопкоочистительном цехе. Бледные, худенькие девочки уже третий год трудились на фабрике по двенадцать, а то и более часов в сутки. У них были тоненькие руки с длинными пальцами и голубые, как у матери, глаза. Сестры-погодки, одной тринадцать, другой двенадцать лет, работали и отдавали отцу все жалованье до последнего куруша, чтобы старшие из шестерых детей могли учиться. Старшая дочка училась на модистку в училище прикладного искусства, а сын — в ремесленном на слесаря.

Муртаза любил рисовать картину недалекого будущего и, чтобы подбодрить дочерей, частенько говорил:

— Не сегодня-завтра ваша старшая сестра станет портнихой, а ваш братец слесарем, и потекут деньги в дом. И вознаградят они вас за ваши труды. Станете барышнями, будете дома сидеть сложа руки…

Старшие, что сын, что дочь, росли умниками, были первыми в классе. Не по годам рослые, вот только очень худые; глаза у обоих материнские — светло-голубые. Сын вел себя примерно, дружил с парнями из квартала. Зато сестра была ему полной противоположностью: отцу с матерью дерзила, с братом и сестрами вовсе не считалась, квартал свой ненавидела, водилась с теми, кто побогаче, во всем подражая их манерам — даже обращалась только на «вы», «бей-эфенди» и «ханым-эфенди». Жители квартала платили ей той же монетой, не упуская случая позлословить в ее адрес. Старшая дружила с парнями из прядильного цеха. За неторопливую походку и блестящие волосы, смазанные бриллиантином, их величали не иначе, как «восточный экспресс». Но девушку не трогали подобные насмешки, она презрительно пропускала их мимо ушей, в крайнем случае остановится, процедит: «Невежи!..» — и пройдет мимо…

Муртаза жевал плов, посапывая хищным носом, погруженный в свои мысли. Он взял из плошки маринованный перец, сунул в рот и с хрустом оторвал корешок. Жена подняла на него глаза и сердито буркнула: