Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все Страница 64

Каждый раз, когда короткие пулеметные очереди разрывают тишину, Милан повторяет: «Я не позволю пристрелить себя как собаку. Я убегу».

«Мы все попробуем бежать», – соглашаются те, кто стоит рядом.

С лихорадочной поспешностью они пишут записки. Но что можно сказать, когда идешь на смерть? Истории известно много значительных предсмертных слов, но в твоем сознании всплывают только избитые фразы.

«Мы умерли сопротивляясь», – пишет Милан. Ты уговариваешь его порвать записку. Твоя обычная осторожность подсказывает, что вас могут обыскать, если они решат вас не расстреливать. А очередь вот-вот дойдет до вас. В темном бараке остаются только твои одноклассники. И в следующий раз пойдете вы.

«Выше головы, мальчики! Расправьте плечи! Пусть они видят, что вы не боитесь!» – подбадривает капитан школьной команды. Это и есть страх? Эта пустота во всем теле, это оцепенение сознания? Ты берешь Милана под руку – чтобы поддержать его или себя? Ты не знаешь.

Милана не нужно поддерживать. Он идет как солдат в сражение. А ты еле переставляешь ноги и на пороге спотыкаешься. Спотыкается и молодой немецкий солдат.

Эсэсовский офицер кричит на солдата, и, когда мимо него проходит Милан, офицер бьет его хлыстом по лицу. Голос офицера слышен во всем дворе. Милан поднимает руку, чтобы вытереть кровь, текущую из носа, и офицер снова ударяет его хлыстом. Милан идет рядом с тобой. Вы уже не поете.

Электрический свет ослепляет тебя. Потом ты видишь груды трупов, сваленные у стены, трупы по всему двору. Мозг не в силах это воспринять. А вас уже выводят со двора в поле, окутанное сумраком. У тебя заплетаются ноги.

Мимо людей, ожесточенно копающих землю. Роют могилы для всех этих трупов. Мертвые тела повсюду. Торчит бородка дядюшки Крыстича. Маленький Милутин – точно брошенная тряпичная кукла. Стонет женщина. Эсэсовец переворачивает ее ногой. Она шевелится. Он вынимает пистолет, стреляет ей в лицо и хохочет.

И вдруг ты ощущаешь какой-то толчок. Ты словно оживаешь. Ум и тело освобождаются от ледяного оцепенения. Жизнь обжигает тебя. Они ведут вас по склону туда, где на краю поля протекает ручей. Лес на другом берегу ручья совсем уже темный.

Ты сжимаешь руку Милана: «У той сосны – врассыпную!» Шепот пробегает по колонне.

Эсэсовец кричит по-сербски: «Молчать, славянские свиньи!»

Все бросаются врассыпную. Милан бежит впереди тебя. Все ближе ручей, все ближе лес. Двое уже на том берегу. И вдруг навстречу пулеметный огонь. Оранжевые вспышки. Крики. Нога у тебя подгибается. Ты спотыкаешься и падаешь. Ты ранен.

Милан бросается назад, к тебе. «Беги! Беги! Милан, не делай глупости!» Но он уже схватил тебя. Тащит к берегу. «Не отходи от брата», – сказала мать.

Подбегает молодой немецкий солдат, за ним эсэсовец. «Стреляй в них!» – кричит эсэсовец. Солдат поднимает ружье. Ты слышишь щелканье затвора. Он смотрит на тебя в упор, смотрит в упор на Милана, и лицо его искажается.

– Nein! – кричит он, и еще громче: – Nein! – и бросает винтовку в реку.

– Schwein![39] – орет эсэсовец и, подняв пистолет, стреляет в солдата.

Он падает на тебя. Его кровь течет по твоей шее. Не сходя с места, эсэсовец стреляет Милану в лицо, стреляет до тех пор, пока оно не превращается в кровавое месиво. Брызги мозга летят тебе в лицо. Темнота.

Ты не знаешь, сколько времени прошло. «Ruhe! Ruhe! Ruhe!» – гудит у тебя в ушах. Снова забытье. Удары пульса. Но когда туман в голове рассеивается, ты понимаешь, что это шепчет немецкий солдат.

Звенят лопаты. Огоньки движутся по склону. Вопли. Выстрелы. Ты жив, а Милан мертв. Какая боль сильнее – боль в ноге или в сердце? Ты стонешь.

– Ruhe, – шепчет солдат. – Добивают раненых. Давай через речку. В лес. – Он бесшумно ползет на животе к воде.

Ты шевелишься. Мучительная боль в ноге. Прикусив губу, ты оттаскиваешь в сторону окоченевшее тело брата. Роешься в его кармане, вытаскиваешь его последнюю записку, его карандаш. Целуешь холодную руку. Волоча ногу, ты ползешь по траве, уже подернутой инеем. Тело погружается в холодную воду. Немец помогает тебе выбраться на берег. Ты ползешь рядом с ним по замерзшему полю к деревьям. Темный и безмолвный лес. Позади, на склоне, вспыхивают огоньки. Вопли, выстрелы. Некоторое время спустя, завершив операцию, немецкие солдаты с песнями проходят по городу. Их голоса смолкают в отдалении, и наступает безмолвие.

Безмолвие смерти.

Из груди Иоганна вырвался долгий, прерывистый вздох, и он очнулся.

Бранкович подошел к двери и остался стоять там, глядя в прошлое.

В сарае никто не пошевельнулся. Никто не сказал ни слова.

И вдруг Элис закричала:

– Я не могу этого вынести! Это слишком ужасно! Почему мы должны все это выслушивать?

Фон Рендт задергался на стуле.

– Все это ложь, Элис. Ничего подобного никогда не происходило. Этот человек не только предатель, но и лжец!

– В тот день, – угрюмо проговорил Кеппель, – было убито семь тысяч триста мирных жителей. – Он повернулся к Мартину. – Если вы сомневаетесь в наших словах, мы вам дадим прочитать протоколы суда над военными преступниками.

– В фактах я не сомневаюсь, – сказал Мартин, и тон его был гораздо мягче, чем раньше. – Однако они не доказывают, что убийца-эсэсовец и мистер фон Рендт одно и то же лицо.

Фон Рендт побагровел и снова попытался ослабить веревки.

– Меня там не было, Мартин. Если это и произошло, клянусь, меня там не было. Все они лгут!

– Ruhe! – резко крикнул Кеппель, и Мартин его не остановил.

– Доказательств у нас вполне достаточно, – продолжал Кеппель. – Они удовлетворят и суд, перед которым он предстанет. Хотите узнать, как мы с Бранковичем выслеживали его всю войну? Может быть, это поможет нам убедить вас. Я буду краток и не стану рассказывать, как нам удалось тогда скрыться в лесу. Нас выходили крестьяне. И как только Бранкович немного оправился, мы ушли к партизанам. Сомнения окончательно перестали меня мучить, когда я нашел в кармане молодого немецкого солдата фотографию повешенных мужчин и женщин и подпись: «Весенний урожай в Югославии».

Там, в горах, в начале тысяча девятьсот сорок второго года я надел партизанскую фуражку и научился новым методам ведения войны. До тех пор я был знаком только с самой передовой военной техникой, ия был потрясен, узнав, что оружие, которое я прежде видел только в музеях – средневековые пики, допотопные пушки, самодельные ружья, – используется тут в бою. Партизанам не хватало продовольствия, не хватало медикаментов, а если у них и было современное оружие – так только то, что удавалось захватить у противника.

Я не мог поверить, что эти плохо вооруженные солдаты – одни юнцы да старики – могли разгромить наш батальон.

Пять лет партизанская армия сдерживала не только итальянских фашистов, но тридцать немецких дивизий, хотя и тем и другим помогали местные предатели. И тогда я понял, что ни одна нация, даже самая сильная, даже обладающая сверхмощным вооружением, не может победить страну, борющуюся за свою свободу. Такую страну покорить нельзя.

Пусть вас не удивляет, что я, немец, сражался против своей армии: должен вам сказать, что уже через год целый немецкий батальон действовал в Югославии на стороне партизан. По натуре мы не были жестокими. В Карловаце, рядом с памятником жертвам этого массового убийства, воздвигнут памятник трем неизвестным немецким солдатам, которые тоже отказались стрелять в мирных людей.

Я не пошел в тот батальон – я не интересуюсь политикой. Я остался с Бранковичем. Мы с ним поклялись отдать фон Липаха в руки правосудия. Бранкович – за убийство своей семьи. Я – за поруганную честь своей нации.

Отыскать его было нетрудно. За операцию в Карловаце он получил повышение; он прошел по всей Сербии, осуществляя гитлеровскую политику истребления сербов, освобождая жизненное пространство для «высшей» арийской расы. И всюду, где он проходил, были пытки, пожары, смерть. Вот тогда-то его и прозвали «Хохочущая смерть».

После капитуляции Венгрии он был послан на север для оказания помощи соединениям «Скрещенных стрел». Те, впрочем, не нуждались в его инструкциях, так как давно уже стали опытными убийцами мужчин, женщин и детей. – Кеппель посмотрел на Иоганна. – Вы пожимали их руки, запятнанные кровью… Потом его перебросили на Западный фронт помогать усташам и итальянским фашистам в их борьбе против хорватских и словенских патриотов.

Зимой сорок третьего года мы прошли за ним по всей Словении. Это была очень суровая зима. Сколько страданий! И какой героизм! И повсюду мы слышали о нем. Однажды даже слышали его хохот, когда его зондеркоманда уходила из деревни, в которой уничтожила все живое. Но нам так и не удалось подобраться к нему достаточно близко. Его хорошо охраняли.

В Любляне мы потеряли фон Липаха из виду. Позднее мы узнали, что он улетел в Италию. После капитуляции Италии фашистам понадобились его услуги как специалиста по массовым убийствам. Но об этом лучше расскажет Сноу.