Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 64

- Сумасшедший! Ты ж меня задушишь!

Он, соприкоснувшись близко с её горячим сопротивляющимся телом и услышав неистовое колочение её растревоженного сердца, ответно почувствовал непреодолимое желание и, еле сдерживая себя, тоже шепча «хочешь?», сам торопливо сдирал с неё рубаху. Она помогала сидя, тоже с ненавистью сбрасывая с себя разделяющую их материю и, уже не сдерживаясь, ища руками его тела, всех потаённых мест, гладя грудь и живот, прижимаясь и тяня на себя.

Изголодавшиеся от долгого воздержания и мужская, и женская плоти быстро достигли оргазма, и они ещё долго потом лежали рядом, раскрытые и жалевшие, что всё так быстро кончилось. Он даже не успел ощутить по-настоящему её больших грудей. Благодарно погладил их теперь, влажные от смешанного пота, и она в ответ тоже погладила его грудь там, где кустились рыжеватые волосы, легко вздохнула и положила голову на то место. Совсем успокоившись, Владимир легонько поцеловал её и, осторожно высвободившись, поднялся. Привыкший к чистоплотности, он неуютно чувствовал себя без душа и попросил у неё воды, чтобы смыть пот. Они вместе, не одеваясь, пошли в кухню, там она налила ему тёплой воды из чана в печи в большой железный таз, и он вышел с ним во двор. Потное тело почти не ощутило ночной прохлады тёплой летней ночи. Было хорошо стоять так, в чём мать родила, и глядеть на мерцающие меж светлых облаков далёкие звёзды, сливаясь в наготе своей с обнажённой ночной природой. Потом, быстро обмывшись, он прошёлся голыми ногами по прохладной утоптанной земле, впитывая через свои нежные городские подошвы её целительные флюиды, и застыл в полном согласии с затаившимся миром.

Владимир слышал, как сзади скрипнула дверь и подошла Варя, но не обернулся. Она обняла его за шею, навалившись на спину тоже неодетым и тоже прохладным от воды телом, и теперь он явственно ощутил давление её полных грудей и касание плотных бёдер. Голову Варя положила ему на спину и застыла, почти повиснув на нём. Владимир осторожно повернулся в её объятиях, удерживая за полные плечи так, что они всё время касались друг друга, и легонько прижал, теперь уже чувствуя её грудь на своей груди и её живот, вдавленный в свой, и там, ниже, опять стала оживать плоть и требовать своего, но он не хотел спешить, стоять так было хорошо! Варя, закрыв глаза, прижалась щекой к его груди и снова затихла в прострации.

- Эй, Варя, не торопись! – старался расшевелить её Владимир. – Скажи-ка лучше мне, почему ты Любовь Александровну назвала сестрой кукушки?

Варя быстро отняла голову от его груди, взглянула на него внимательно, ничего опасного в упоминании ненавистной красотки для себя не увидела и снова уложилась по-старому, вздохнула выразительно, как могла только она, и ответила поначалу ещё срывающимся голосом:

- Она поняла.

Потом, поёжившись от ночной прохлады, охватившей всё же её нежное женское тело, плотнее вжалась во Владимира, помолчала, повернулась, чтобы согреть спину и предоставить ему приятную возможность ласкать её знаменитые груди, большие и мягкие, мешающие им обняться, рассказала, откинувшись головой ему на плечо:

- Перед самым приходом немцев отвёз Иван Иванович её с малолетками в Полесье к знакомому леснику. Боялся за её красоту, думал уберечь, да не уберёг.

Она поёрзала ягодицами и ухватилась руками за его зад.

- Долго ничего не было известно, а потом через партизан стали доходить слухи, что ребят там трое, а не двое, и один - совсем ещё молочный, мальчик. Иван Иванович тогда совсем потемнел и лицом, и душой, всё молчал, не отвечая на расспросы, и ждал. Дождался. Приехала она, однако, с двумя ихними пацанами, третьего не было. Дня на два Иван Иванович ожил, а потом опять замутнел. Что уж там у них приключилось, не знаю, только однажды прибегает она ко мне уже почти ночью, подняла с постели и призналась. Понесла там, в лесу, от красавца-командира партизанского, что не давал продыху фрицам, а не устоял перед её красотой. Любовь у них вдруг вспыхнула жгучая, не смогла она устоять. А потом он ушёл с отрядом, клялся в любви на всю жизнь, что вернётся обязательно к ней. А она не хочет, любит только Ивана Ивановича.

Варя усмехнулась:

- Гляжу я на неё тогда и всем нутром своим бабьим чувствую, знаю, что ушёл тот, а место рядом пусто не осталось. По глазам её наглым и слезливым вижу, как она взглядывает на меня лживо, соображает: верю или нет, что из разговора передам другим и Ивану Ивановичу.

Владимир спросил:

- А почему она к тебе пришла?

Варя, задумавшись, ответила:

- Я и сама себя спрашивала о том же, пока она байки рассказывала о жизни своей скрытной там, и поняла, кажется.

Зябко передёрнув плечами, ещё больше съёжившись под его руками, стараясь совсем спрятаться в его теле, опять тесно повернулась лицом к Владимиру, обхватила его под мышками, поцеловала несколько раз в волосатую грудь. Он предложил:

- Давай пойдём в дом, замёрзнешь.

Она не согласилась:

- Нет, не мешай. Доскажу, тогда пойдём. А пока слушай, коль напросился на правду о приглянувшейся тебе нашей красотке.

И тут же быстро и легко поцеловала его в губы, как бы попросив прощения за ненужную женскую колкость из ревности.

- Не виниться пришла она ко мне, - продолжала рассказывать о нежданном визите жены председателя, - а вины искать на мужа. Узнала про то, как мы вдвоём с ним с машиной ухайдакивались, измерила на свой лад и решила, что раз я с немцем спала, то уж с Иваном Ивановичем и подавно. Вот и припёрлась, змея, вызнать у меня про это, чтобы уравняться с ним да снова помыкать. Не вышло! Не в чем мне было признаваться. Чист Иван Иванович, как ангел. А эта стерва не постеснялась даже пожаловаться, что не спит он с ней, перестал быть мужиком. И это в оправдание себе зачислила. И не скажет, что ослаб председатель уже после войны и её блядства, и немудрено от такой жизни, только я не верю ей, просто противна она ему стала на время, гордый он. Его ведь дважды расстреливали, тоже не только поседеешь.

- Как так? – удивился Владимир.

- А так, - похоже, Варя уже и забыла, что стоят они голиком, что время заняться любовью. – Сначала немцы, когда пришли, за то, что не сохранил хозяйство, нам раздал да припрятал большую часть. Кто-то из наших его и выдал. Да ещё за невыполнение сельхозпоставок, когда наши партизаны стали мародёрствовать в округе. Стреляли-то немцы поверх головы перед всеми нами в назидание, да он-то не знал, что не в голову или грудь. Конечно, сильно напугался, может и подорвал какой мужской нерв. Потом и наши приговорили к расстрелу за работу на немцев, а куда было деваться нам, когда бросили нас защитнички и удрали да повыжигали всё вокруг, разграбили, разломали. Посадили его в подвал в костёле в ожидании расстрельной команды, но на его счастье приехал какой-то разумный партийный начальник и отменил приказ до времени, пока война и пусто с работниками в колхозе. Так до сих пор того расстрела и не отменили совсем, вроде и живой, и мёртвый в одно и то же время, занервничаешь поневоле.

Варя снова зябко потёрлась об него, почесалась щекой, убирая щёкотный зуд от прикосновения к волосам на его груди, продолжала:

- Когда поняла она, что не найдёт у меня вины на Ивана Ивановича, сразу же перестала рюмить, даже повеселела, стала хвастаться своим партизанским кобелём, как он красив и силён, как все девки на него вешались, а он только к ней ластился, её любил, всё свободное время с ней валандался. Рассказывает и смотрит, гадина, на меня внимательно, караулит, когда я боль свою покажу, слезами зальюсь оттого, что у меня не партизан был, а немец. А мне только жалко её, и боли никакой. Не понять ей, мотылихе, и никому не понять, что у меня с немцем было. То всё во мне затаёно накрепко, моё, никому не уделю ни капли.

Она снова поцеловала Владимира в губы.

- А ей-то так уж хотелось, чтобы защемило меня, раз не стала ей пособницей. Слушаю я, всё понимаю, и возненавидеть не могу, жалко только. Поняла и она, наконец, разревелась, бросилась ко мне на колени, мочит их, и я с ней реву. Заливаемся каждый о своём и от жалости друг к другу.

Варя усмехнулась ему в грудь.

- Недолго, однако, мы жалели друг друга. Оттолкнулась она от меня, стала просить чуть не в крик, чтобы усмирила я мужа, оправдала её перед ним, сама ведь грешна. Не привыкла сама виниться у него, не любит она его, не жалеет, во всём свою выгоду в первую очередь блюдёт. Только не там она просила. Её пожалеть – Ивана Ивановича предать! Сказала ей по-хорошему: бери ноги в руки да мотай к своему партизану, а Ивана Ивановича оставь с детьми, там у тебя ещё есть и ещё будут, а для него дети – всё, после того, как ты скурвилась.

Варя отняла голову от его груди, откинулась слегка, чтобы видеть его лицо, продолжала с силой:

- Как змея она взвилась на меня за те слова, зашипела, брызгая ядовитой слюной, и выскочила из дома, выдав напоследок: «Шлюха немецкая!». Только запах отвратный остался, долго я потом проветривала комнату да хныкала в тряпочку.