Мюриэл Спарк - Жемчужная Тень Страница 64

Так и получается, — сказал Лун Биглоу. — Всякий раз, когда движение «тум-тум йя» обретало под собой почву, а душами людей начинало овладевать единомыслие и страх, поднимались художники и провозглашали ценность невероятных вещей, которых так не хватает Земле.

И так получается, — сказал Лун Биглоу, — что своей литературой, своими симфониями, своими старыми мастерами и своими новыми мастерами вы обязаны Шестерым Лунным Братьям и Долорес. В общем-то хорошо, что нам пришлось уйти. Иначе нам бы никогда не заставить вас крутиться самим.

Тебе и твоим литературным друзьям, — сказал Лун Биглоу, — следует знать, как все обстоит на самом деле — то есть так, как я тебе рассказал. И если когда-нибудь тебе доведется написать приличное стихотворение или рассказ, то случится это не благодаря тому, что у тебя имеется в этом мире, но благодаря тому невероятному, которого у тебя нет. Время от времени всегда возникает жажда Невероятного — просто потому, что мы закрыли двери театра, который назвали невероятным, и потому что молодые невероятные ушли домой, и потому что ничего уж не осталось невероятного под навестившей вас Луной.

СТО ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ БЕЗ ШОФЕРА

© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.

Бабушки, прадедушки и все предки. Не забудьте: они прожили обычные жизни, болели, ходили на работу, болтали, хлопотали, занимались сексом — целыми днями и целыми ночами, пока было желание и возможность. Я не вижу оснований распускать из-за них нюни. Они же не распускали нюни из-за нас. Они думали — если хотели и могли — о будущем, о грядущих поколениях, но, конечно, в самых общих чертах, что естественно.

Когда они писали мемуары и письма, мы знали, что это не все. Когда от них остались только фотографии и несколько приписываемых им высказываний и привычек, мы еще меньше знали их историю. У нас есть их свидетельства о рождении и браке и надгробия возле церкви — как в случае с моими предками.

Когда надо было представить фотографии моему биографу Джо, оказалось, что их совсем мало. Я не просматривала их по крайней мере лет двадцать. Они были засунуты в ящик в пустой спальне вместе с крошечной музыкальной шкатулочкой (которая, если ее завести, все еще играла бренчащую мелодию), несколькими старыми бобинами черной шерсти, оловянной коробочкой венецианских карандашей (неиспользованных — очень ценная находка). Там лежал также кусок камня из античных раскопок, но каких?

Я вынула фотографии и разложила на столе. И это все? Я могла поклясться, что их было больше. Собственно, я знала, что их больше. Где же они? Люди — даже друзья — уносят твои вещи. Но главным предметом их приобретения являются книги. Гости уходят с книгами из комнаты для гостей, но не с фотографиями, старыми фотографиями унылых людей со скромными средствами.

Я стала смотреть фотографии — одну за другой, чтобы убедиться, что я не сплю. Там была Глэдис — жена Джима, дяди моей матери. Джим сидел, положив руку на колено, живот его пересекала часовая цепочка, а рядом стояла Глэдис, положив руку ему на плечо. Рядом с Глэдис находилась стойка фотографа — колонка, увенчанная букетом цветов. Дата — около 1860 года.

Затем Мэри-Энн, Нэнси, Мод и моя прабабушка Сара Роуботтом, которая прожила до ста пяти лет, а здесь, уже в шестьдесят пять, демонстрирует такую возможность. Они в своих лучших платьях, стадиями, стянутыми корсетом, выступающими бюстами, как называли тогда груди, множеством кружев и всегда с медальоном, свисающим с шеи, в котором хранились бог знает чьи фотографии, чьи пряди волос. У Мэри-Энн, которая первой вышла замуж, черная брошь на груди. Волосы у всех взбиты, как и положено. Представительницы нижнего слоя среднего класса, надеявшиеся взобраться повыше. Это были зерноторговцы, работавшие вполне сносно.

Сейчас они лежат на кладбище Викарейдж-Роуд, в Уотфорде, — все. На их могилах стоят два памятника — «Горячо оплакиваемым».

Я рассказала про них Джо и добавила то, что знала о традициях семьи.

Затем шла моя мать, родившаяся сто одиннадцать лет назад, умершая двадцать семь лет назад. И кузина, чье имя я не могу припомнить, но знаю, что она была очень амбициозной. Увы, ее амбиции так и остались нереализованными, а она хотела иметь «Роллс-Ройс» с шофером, который возил бы ее из магазина в магазин. Эта кузина… как же ее звали? Ну, словом, она стала миссис Хендерсон, женой бухгалтера, и однажды даже съездила на «Золотой стреле» в Париж. Без «Роллс-Ройса», без шофера.

Но было и другое фото миссис Хендерсон — то, которое я так хорошо помнила, потому что оно было очень нетипичным, неформальным, где она стояла возле своей швейной машины. Она стояла в профиль, слегка наклонясь, тоненькая и красивая. Кто-то с фотоаппаратом застал ее рассматривающей бобину любимой ею машины «Зингер» с ножным приводом. Что-то было не так с машиной, и миссис Хендерсон — как же ее имя? — напряженно разглядывала ее. Чарующая фотография. Куда-то она исчезла. Кто-то ее забрал.

Я вспомнила теперь: то же произошло и с несколькими другими. Моя бабушка по отцу, еврейка из Литвы, очень светлая и похожая на польку, со взбитыми волнистыми волосами, ничуть не похожая на еврейку — не то что мой дедушка с его очаровательной улыбкой в бороду, — он был так похож на моего отца, который, однако, был всегда выбрит. Не было и прелестной фотографии моей бабушки Генриетты. Я хорошо помнила ее на фотографии, хотя никогда не видела в жизни. Я помнила широко расставленные глаза, очень похожие на мои. Голубые глаза. Куда она исчезла?

Я думала обо всех, кто спал в гостевой комнате, и о тех, кто был неподалеку. О десятках, накопившихся за долгие годы, друзей. Кому интересны эти ничего не значащие фотографии? Поскольку я писательница, журналисты частенько добывали мои фотографии без разрешения, но кому нужны эти викторианские и эдвардианские снимки, не имеющие художественной ценности?

Я сосредоточила свое внимание на пачке оставшихся фотографий. Они были неплохо подобраны, чтобы проиллюстрировать мое происхождение и в некоторых случаях мои воспоминания. Я передала их Джо и убрала остальные. Мне надо было подумать о другом.

Дамиан де Догерти — о господи, я пять лет не думала о нем. Когда-то он заботился о том, чтобы я думала о нем каждый месяц, если не каждый день. В то время я жила в Париже.

Согласно его рассказам — или, вернее, одному из его рассказов, — его семья происходила из ирландских гугенотов, бежавших во Францию; члены семьи состояли потом на службе у Марии-Терезии Австрийской, которая пожаловала им сан принца. Будучи людьми скромными, они согласились быть просто баронами, и он, последний оставшийся в живых член семьи, звался бароном Дамианом де Догерти.

Дамиан, должна сказать, был презабавным человеком. То есть он был забавным за обеденным столом и менее забавным во всех других местах. Он был положительным нудотой на пляже — он мог вдруг уйти, кем бы ни был его компаньон (а он был любителем не только противоположного пола), и отдать свое хорошее стройное тело странным богам, которые появляются из сверкающего моря.

Одной из многих, характерных для него любопытных особенностей была привычка неожиданно засыпать. По-моему, это называется нарколепсией. Это могло произойти на спокойной встрече друзей, скромно выпивавших, сидя за столом; это могло произойти в библиотеке, где он делал выписки из книги (он любил учиться), или когда он сидел рядом с вами на диване. Внезапно он засыпал. Это был вполне здоровый сон, и со временем друзья перестали волноваться. Мне эта его особенность всегда представлялась реакцией на реальность — все происходило в один миг. Я считала, когда он сталкивался с чем-то неприемлемым, он просто выключался. Я по-прежнему думаю, что его сон — по крайней мере частично — объяснялся психологическими проблемами.

В начале знакомства с Дамианом я принимала его историю за чистую монету. На конвертах писем я писала: барону де Догерти, как ни странно это звучало. Его имя не значилось ни в одном из справочников титулованных особ и старых европейских семей, хотя он утверждал, что где-то числится. Эта информация, которой я не искала, так и осталась непроверенной мной. Согласно тем, кто знал его несколько лет назад, он был женат на богатой девушке-перуанке. Но пути их разошлись. Говорили, что она — талантливый фотограф, все еще практикующий в Париже. Я восприняла этот факт не раздумывая — лишь впоследствии у меня появилась причина вспомнить об этом.

А он некоторое время занимался генеалогией. Я знала, что у него много французских и итальянских друзей. Некоторые из последних пришли в восторг, узнав, что Дамиан «обнаружил» их благородное происхождение. Они могли теперь тоже именовать себя «баронами».

Я пыталась выяснить, кто он в действительности, но через некоторое время поняла, что он — просто никто. Он был действительно настоящей фальшивкой.