Александра Маринина - Дорога Страница 64

– Вполне. Он же столько лет был большим начальником, он по-другому и разговаривать не умеет, – рассудительно заметил Змей. – Жалко, что мы не знаем, как там Тамара на этот звонок отреагировала, как Григорий, что они сказали. Пойти, что ли, посмотреть? Как ты думаешь?

– Пойди, – обрадовался Камень. – Это было бы здорово, если бы ты посмотрел.

– Ладно, схожу. Когда наш дряхлый цыпленок обратно заявится?

– Еще не скоро, он полетел юбилей Головина смотреть, но поскольку он не помнит точно, какого числа у него день рождения, то пока он весь январь прошерстит да пока сам юбилей посмотрит, ты сто раз успеешь обернуться. Да, чуть не забыл, ты перед тем, как в Альпы отбывать, сказал, что хочешь со мной какую-то идею обсудить, и просил напомнить. Вот, я напоминаю.

– Спасибо. Я помню, – насмешливо прошипел Змей. – Но это длинный разговор и к Тамаре отношения не имеет. Мы к нему попозже вернемся. Мне гораздо интереснее про Головина сейчас поговорить. Вот я посмотрю, как там они по телефону пообщались, и мы с тобой деда обсудим. Если успеем, конечно. А то вдруг нашему лебедю знания повезет, он быстро найдет нужный день и скоро вернется.

Оставшись один, Камень вернулся мыслями к Николаю Дмитриевичу. Его тоже задел за живое разговор генерала с Родиславом, потому что Головин невольно затронул одну из самых сложных для Камня философских проблем – правду. Насчет истины у Камня сомнений не было, истина – это святое, и ее нельзя попирать ни при каких условиях. Но вот правда, которая, как известно, далеко не то же самое, что истина, – это совсем другое дело. Правда – категория субъективная, и распространяются ли на нее те же требования, что и на истину, – это еще большой вопрос. Какая правда нужна человеку? Только та, которая в конечном итоге является истиной, или любая? И нужна ли вообще правда, если она не является объективной истиной? Вон Головин про кино говорил, про «Иди и смотри». Камень сам картину, само собой, не видел, но Ворон посмотрел и в деталях пересказал, и Камень очень хорошо помнил свою реакцию: с одной стороны, у него разболелось сердце от такой страшной, чудовищной правды, с другой стороны, ему захотелось взять автомат и идти стрелять во всех тех, кто это допустил, а с третьей – он не был уверен в том, что в этом фильме показали объективную истину. А может быть, это была всего лишь субъективная правда?

Тамара на кухне лепила вареники с картошкой, которые так любил ее муж. Несмотря на самокритичную оценку своих кулинарных способностей, готовила она хорошо, все-таки уроки Анны Серафимовны даром не пропали. Когда раздался звонок телефона, она крикнула:

– Гришенька, возьми трубку, пожалуйста, у меня руки в муке!

Григорий оторвался от кальки, на которой строил сложную выкройку, и подошел к телефону.

– Здравствуйте. Головин беспокоит, – услышал он отрывистый уверенный голос. – Тамару Николаевну позовите.

– Минуточку.

Григорий заглянул на кухню.

– Солдатик, подойди, тебя какой-то большой начальник спрашивает.

С самого начала супружеской жизни Григорий говорил, что его жена – Стойкий Оловянный Солдатик: такая маленькая, худенькая и при этом отважная, стойкая, никогда не отступающая. Настоящий боец. Он так и называл ее – не Киской, не Малышкой, не Пупсиком, а именно Солдатиком.

– Какой начальник? – спокойно спросила Тамара, не прерывая своего занятия.

– Какой-то Головин. Что-то я такого не припоминаю. Из горисполкома, что ли?

– Головин, Головин… – задумчиво повторила Тамара и вдруг всплеснула руками: – Господи, Гриша, это же папа! Это папа! – теперь она уже почти кричала, одновременно судорожно вытирая руки полотенцем. – Что-то с Любаней… Или с детьми… Или с Родькой… Что-то случилось, какая-то беда!

Она сломя голову ринулась к телефону и схватила трубку.

– Папа! Что случилось? – заговорила она, опустив приветствие. – С Любой что-то?

Головин, по-видимому, не был готов к такому началу разговора, и в трубке повисла тишина. Потом послышался его ровный и даже как будто холодноватый голос:

– С Любой все в порядке.

Тамара с облегчением перевела дыхание. Ладонь от волнения так взмокла, что трубка едва не выскользнула из руки.

– А… – начала было она, но отец не дал ничего спросить.

– Я бы хотел видеть тебя на своем юбилее. Тебя и Григория Аркадьевича.

Тамара онемела. Она пыталась найти какие-то слова, но слов в голове было много, и все они метались в хаотичном беспорядке и никак не могли отыскать выход – губы Тамару не слушались.

– Приезжайте, пожалуйста, – продолжал между тем отец, и Тамаре показалось, что голос его стал чуть мягче. Или только показалось? – Я буду вас ждать.

И повесил трубку, не прощаясь.

Тамара долго слушала звенящие прямо в ухо короткие гудки отбоя, потом осторожно отошла от телефона и вдруг почувствовала, что у нее дрожат колени. Ноги не держали ее, и пришлось сесть на корточки, опираясь спиной о стену.

– Солдатик, что случилось? – испуганно спросил Григорий. – С кем-то беда? Кто-то умер?

– Папа пригласил нас с тобой на свой юбилей, – монотонно сообщила Тамара, глядя в пространство.

– То есть он нас простил? – обрадовался Григорий. – Он готов с нами встретиться? Так это же замечательно, Солдатик!

Он нагнулся, подхватил ее одной рукой под согнутые коленки, другой обнял за плечи, поднял и закружил по комнате.

– Ты помиришься с отцом, ты с ним повидаешься, все наладится, все будет хорошо! И жизнь снова засверкает радужными красками! А я сделаю тебе такой костюм к этой поездке – все ахнут! Да что там все – ты сама ахнешь, хотя у тебя дизайнерская фантазия похлеще моей. Но уж я постараюсь, можешь мне поверить. Солдатик, жизнь прекрасна!

– Ну, дальше я не стал смотреть, боялся, что наша птица-говорун раньше меня вернется. Но вот как-то так примерно, – доложил Змей.

– Хорошо! – всхлипнул Камень. – Меня аж слеза прошибла. Порадовал ты меня, дружище. А как Григорий за Тамару радуется – это ж приятно посмотреть!

– Приятно, – согласился Змей. – И прозвище он ей хорошее придумал, не сопливое. Солдатик! Надо же. Все-таки интересная штука – человеческий язык. Слово, казалось бы, мужское, даже военное, а сколько в нем любви. Давай, пока время есть, о Головине поговорим.

– Давай, – с готовностью отозвался Камень. – Ты насчет правды хочешь мое мнение узнать?

– Насчет правды? – удивился Змей. – А что там с правдой? По-моему, там все ясно и нет темы для обсуждения. Или тебе что-то непонятно?

– Ну как это нет темы для обсуждения? – возмутился Камень. – А вопрос о том, всякая ли правда нужна людям? Это же краеугольный камень всей информационной политики в любом государстве. Да и в искусстве тоже это важно. С истиной-то мне все понятно, истина нужна для правильного принятия решений. А вот правда – она зачем нужна?

– Низачем, – хмыкнул Змей. – Ты же сам понимаешь, что истина – это то, что объективно существует, а правда – это то, что человек на самом деле думает, или то, что ему на самом деле кажется. Правда всегда субъективна, но она при этом искренна, то есть человек не имеет намерения тебя обмануть, ввести в заблуждение, он не лукавит. Но при этом то, что он говорит, может оказаться таким же далеким от истины, как Земля от Венеры. Поэтому опираться на фактическое содержание того, что мы называем правдой, глупо и безответственно. Говорящий может добросовестно заблуждаться. Да, он честен с тобой, он не лжет, но в его словах ни грана истины. Кому нужна такая правда, если вся информация в ней ложная?

– Тебя послушать, так правдивость вообще не нужна.

– Э, мил-друг, вот тут ты ошибаешься, – захихикал Змей. – Правдивость нужна для того, чтобы мы могли оценить искренность собеседника. Знать, что человек тебя не обманывает, не имеет намерения тебя обдурить, не лукавит с тобой, – это же очень важно для построения отношений. Я бы так сказал: правда нужна только как критерий открытости и готовности к честным отношениям. Но содержательная сторона этой правды не нужна никому, потому что она все равно необъективна. Когда маленький мальчик, увидев таксу, говорит, что видит огромную страшную собаку, ты же не считаешь, что он тебе врет, правда? И при этом ты отлично знаешь, что такса – вовсе не огромная собака, то есть информация ложная.

– Не знаю я ничего, – сердито откликнулся Камень. – Я такс этих сроду не видал.

– Ну ты мне на слово поверь. Такса – это такая мелочь, похожа на длинную сардельку на коротких ножках.

– Не знаю, – упрямо повторил Камень. – Сарделек я тоже не видел.

– Ну елки-палки! – расхохотался Змей. – Ты философ или кто? Ты вообще способен к абстрактному мышлению? Видишь, вон гусеница ползет, мысленно приставь к ней лапки от комара. Представил?

– Вроде да, – неуверенно ответил Камень, старательно ворочая глазами, чтобы разглядеть ползущую чуть в стороне зеленую гусеницу.