Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник) Страница 64

Романова подошла к Руководителю и тронула его за рукав:

— Мне надо с вами поговорить.

И рассказала от начала до конца, включая отвисшую челюсть, подругу Машу. Провидение Господне, розданные метлы, двух музыкантов и двух наркоманов.

Романова говорила, говорила и чувствовала, как исторгающиеся слова облегчают не только душу, но и плоть. Было тяжело, как будто заглотнула камень. А теперь этот камень дробился и высыпался песком.

Романова закончила. Руководитель молчал. Потом спросил:

— Вы кому-нибудь это говорили?

— Да.

— Кому?

— Всем.

— Так…

Тропинка вилась в гору. Идти было тяжело.

— Я виновата в том, что не предупредила? — прямо спросила Романова.

— Почему? Предупреждать — это вовсе не ваша функция. Вы турист. Ваша задача — видеть и познавать. А не предупреждать.

— Вот именно, — обрадовалась Романова.

Руководитель остановился. Смотрел по сторонам. Они стояли на высоком холме. Внизу море выпирало боком, и было заметно, что Земля в этом месте закругляется.

— В тридцать седьмом меня посадили, — сказал Руководитель. — Я сидел в камере с одним паханом. Он меня учил: то, что ты не скажешь, прокурор никогда не узнает. Все, что он может узнать, — только от тебя.

Руководитель давал совет: молчи.

— Меня посадят? — тихо спросила Романова.

— Посадить не посадят, но кислород могут перекрыть.

Перекрыть кислород — значит не давать работу. Не печатать. Забыть. Была такая художница и больше нет.

Именно об этом предупреждал Раскольников, уходя:

«Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности».

«А я хочу!»

«Будут».

Теперь можно сказать: есть.

Рим. Последний день

— Ну? — спросила Маша.

— Сбежал…

— Так… Ты кому-нибудь сказала?

— Сказала, — упавшим голосом ответила Романова.

— А про меня?

— И про тебя.

Наступила тишина. Романова подумала, что телефон отключился, и подула в трубку.

— Не дуй. Я здесь, — отозвалась Маша. — Ты что, не понимаешь, что меня теперь не выпустят в Москву к матери?

Романова тяжело замолчала.

Если разобраться: человек захотел жить и работать в чужой стране. Почему Гоголь мог прожить в Италии восемь лет? И Ленин, в конце концов, сочинял революцию в Швейцарии. Почему им можно? А Раскольникову нельзя? Почему он должен удирать, будто прыгать с пятого этажа? И почему теперь все должны это расхлебывать?

— А ты-то при чем? — спросила Романова.

— А при том, что я должна была заявить. А я не заявила.

— Почему мы все должны быть доносчиками? Разве у них нет для этого специальных людей? Почему мы все поголовно должны стучать друг на друга?

— Ты где живешь? — спросила Маша.

Этот же вопрос задавал Раскольников. Как на него ответить? Почему надо было выехать в Италию, чтобы УВИДЕТЬ, где она живет? Почему всем ясно, а ей нет?

Сорок тысяч «почему». Вот и стой, перемазанная дегтем.

— Я себя ненавижу, — сказала Романова.

— Я тебя тоже, — не пощадила Маша.

Положила трубку. Разговор был окончен.

Романова легла на кровать и заплакала. Путешествие по Италии закончилось. Восемь дней. Пять городов.

В аэропорту Шереметьево все высматривали своих.

Стеллу встречал Большой Плохой художник. Юкин смотрел в сторону, как незнакомый человек.

За Руководителем прислали машину.

— Если хотите, я вас подвезу, — предложил он Романовой.

— Нет. Спасибо. Я на такси.

Романовой хотелось остаться одной. Ей хотелось поскорее очистить от себя Италию, как мазут с плаща.

Встречала Нина. Издалека было заметно, что она кое-как питалась эти десять дней.

— Худеешь? — догадалась Романова.

— Ага. На полтора килограмма.

Нина все время боролась с весом, хотя никакого веса не было. Одни ноги и руки.

Музейных дам разобрали их добропорядочные семьи.

А Богданова задержали. Рядом с «настройщицей» стоял человек в сером и задавал вопросы. Видимо, он приехал встретить рейс. Богданов жил в одной комнате с Минаевым и, с их точки зрения, нес основную ответственность. Он мог знать больше, чем остальные. И это надо было проверить.

Когда Романова и Нина прошли мимо, волоча чемодан, тетка что-то летуче сказала Серому. Он кинул на Романову полвзгляда, четверть взгляда и отвел глаза. Но Романова почти физически ощутила на своем лице мажущий след.

— Меня в тюрьму посадят, — сказала она Нине.

Нина легко захохотала, сверкнув зубами. Ей это было смешно.

Руководитель ласково посмотрел на Нину и сказал:

— У вас такая дочь, а вы боитесь…

При чем тут дочь… Какая связь. Когда и кого из ТЕХ людей останавливали хорошие дочери…

Страсть и Страх — сильные чувства. Как кипяток. Человек не может жить в кипятке. Человек должен существовать с температурой тридцать шесть и шесть. Это совместимо с жизнью. Так что жизнь диктует свои условия. И права. И обязанности. В обязанности входило вывозить Нину на дачу. В среду из командировки вернулся муж. Он был физик-атомщик, и чем занимаются на объекте физики-атомщики, рассказывать не принято.

В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.

— Тебя, — сказал муж.

— Кто? — спросила Романова.

— Мужик какой-то…

— Что хочет?

— Спроси сама.

— Да! — Романова держала трубку возле щеки… Обе руки были заняты.

— Здравствуйте, — интеллигентно отозвался голос. — С вами говорит секретарь партийной организации Илья Петрович Муромец.

— Здравствуйте, — ответила Романова.

— С вами в поездку ездил некий Минаев…

— Да. И что?

Романова следила глазами, как Нина тащит мольберт. Она держала его вниз головой, если можно так сказать, и «голова» сейчас отлетит, скатится со штатива.

— Нина! — душераздирающе крикнула Романова. — Как ты держишь!

— Извините, — сказали в трубку. — Я, наверное, не вовремя звоню.

— А что вы хотели? — нетерпеливо спросила Романова.

— Ну ладно. Я как-нибудь позже позвоню.

— До свидания, — попрощалась Романова. Освободила руку и этой освободившейся рукой положила трубку на рычаг.

— Ничего тебе нельзя поручить, — с раздражением сказала дочери.

— А что я такого сделала? — растерялась Нина.

И в самом деле.

Прежняя декорация — Венеция, Флоренция, Рим — сменилась на деревню Жуковка и кобеля Чуню, которого почему-то звали по фамилии хозяина: Чуня Володарский.

Жизнь — театр. Когда меняются декорации, то меняется и драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах — работа.

На сердце осталась глубокая борозда. Эту борозду она вычертит на холсте. Все в костер. А что делать? Она — влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку — страсть. На другую — страх. На третью — обиду.

Заставить всю душу полками. А не лучше все вытряхнуть на холст: и страсть, и тоску, и его легкое дыхание…

Романова нашла свою точку на краю деревни: изгиб реки, ива наклонилась низко, почти упала, но не упала — отражается в воде вместе со стволом. Стволы — настоящий и отраженный — как две ноги. Брошенная женщина с обнаженными ногами.

Романова искала слом света, воздуха и воды. Главное — освещение. Одна нога — на земле. На корнях. Другая — зыбкая. Ее нет. Человек и его грезы. Деревня Жуковка и Венеция. Муж и Раскольников. Романова и Романова.

Жизнь — свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.

Наступила осень.

Нина пошла в десятый класс. Надо было нанимать ей преподавателей.

Муж уезжал на объект. Взрывал атомную бомбу и возвращался домой с большой премией. Крепил мощь своей страны и мощь семьи. Вполне мужское занятие.

Шурка предложил сделать новую книгу про рыцарей. Романова рисовала рыцарей, как муравьев: узкое, как палочка, тельце, точечка — головка. И большое копье.

— Это не рыцари, — сказал Шурка. — Это пираты.

— Какая разница? — возразила Романова. — Одно и то же.

— У них разные цели: пираты отнимают, а рыцари защищают.

— Цели разные, а действия одни. Машут копьями и протыкают насквозь.

— Да? — Шурка задумался, подперев голову кулаком.

И в это время раздался телефонный звонок.

— С вами говорит майор Попович, — представился голос.

— Космонавт? — удивилась Романова.

— Комитет государственной безопасности.

Тот Муромец. Этот Попович. Сплошные былинные герои.

— Вы можете зайти? — спросил майор.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше. Давайте сегодня. В четыре.

«После обеда, — подумала Романова. — Поест и посадит».