Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 65

— Он танцует недурно, но у него потеют руки.

Станислаус почувствовал нечто вроде благодарности к потеющим рукам фельдфебеля. Тем временем взгляды Лилиан и фельдфебеля, сидевшего под голубым фонариком, встретились. Она отпила глоточек белого вина, посмотрелась в свое карманное зеркальце и, по-видимому, узнав себя, кивнула.

— А впрочем, разве он виноват, что у него потеют руки?

Станислаус не ответил.

— Пожалуйста, не ревнуй и не обижайся.

Станислаус молчал.

— Я только для тебя стараюсь быть красивой. Тебе должно быть приятно, что другие меня замечают.

Он пожал ей руку в благодарность за ложь. Фельдфебель издали смотрел на нее. Она отняла руку.

Неужели любовь — это непременно мучение? Другой любви Станислаус не знал. Любовь, видно, на то и существует, чтобы ранить сердце.

В один из семейных вечеров, когда Станислаус сидел у Пешелей, папаша Пешель отвел его в сторону.

— Мы с тобой мужчины, сынок. Женщины народ ненадежный. В них сидят дети, которые рвутся на свет божий, это необходимо знать.

Станислаус смущенно смотрел под стол. Ноги его стояли на зеленом плюше ковра, точно на заболоченном лугу. Папаша Пешель постучал своими осторожными пальцами по клетке с канарейками. Канарейки строили себе гнездо из куделек шерсти.

— На женщине надо жениться до того, как она закуролесит. Таков закон развития жизни, и Шиллер, по-моему, тоже где-то об этом говорит.

Из кухни несся аромат жарящихся пончиков. Стенные часы рассекали время:

«Же-нись! Же-нись! Же-нись!»

Перед Станислаусом промелькнула вся его жизнь, как перед утопающим: пыль бесконечных дорог, проселки, поиски работы, околачивание порогов у пекарей, беленые стены каморок для подмастерьев, чердачные стропила с раздавленными клопами, хозяйки, похожие на гарпий, тяжелые утра с недоспанными часами сна, зимний холод и пронизывающий сквозь тонкий пиджачишко морозный ветер, вечное кочевье и искромсанные любовные порывы.

«Же-нись! Же-нись! Же-нись!»

Папаша Пешель откашлялся.

— Ты думаешь о своих пятнадцати марках еженедельного заработка?

— Нет.

— Об этом надо подумать.

У Станислауса было такое же чувство, как в далеком прошлом, когда он прыгнул с деревенской карусели. Но теперь вокруг него кружились не смеющиеся люди, деревья и заборы, а дуршлаги, скалки, суповые ложки, кухонные полки, пестрые занавески.

«Же-нись! Же-нись! Же-нись!»

Нет, он еще не хотел жениться, он хотел сначала кем-то стать. Он развернул перед папашей Пешелем свои широкие планы. Пешель расхаживал между комодом и столом.

— Какие у нас с тобой родственные натуры! Ты бы вполне мог быть моим сыном!

Испуганно, как безрогий олень, прислушался он к тому, что делается в кухне, и зашептал:

— Я узнавал тогда. Можно получить около тысячи марок за это вот… — он постучал по ящику комода, где среди старых чулок лежали его творения. — С женщинами об этом говорить нельзя. — Он выпрямился и продекламировал:

Женщина — земное существо,И от земли ее не оторвать.Ей неведома, ей непонятнаТоска мужчины по небесным высям.

Он говорил «зимное» и «нибесное».

— Ты, вероятно, не знаешь, кого я цитировал. Эти строки принадлежат ни больше ни меньше, как известному Герману Лену, тому самому, который написал «Роза белая и роза красная» и «Если мы войной пойдем на англичан».

Для несостоявшегося поэта и для будущего поэта выдался романтический часок. Они встретились в небесном саду, на воротах которого висела табличка: «Женщинам вход воспрещен! Здесь тайный союз поэтов!»

— Лиро Лиринг — это не жук на палочке. В этом имени есть что-то южное и псевдонимное. В свое время я придумал себе имя Пауль Пондерабилус; к чести своей должен сказать, что это совсем недурно.

У обоих закружились головы. Они ели свежие пончики и освежали свои поэтические глотки пятилетним клубничным вином.

— За тебя, Лиро Лиринг!

— Будь здоров, Пауль Пондерабилус!

Пекарская каморка Станислауса превратилась в поле брани. На поэта наступало полчище фельдфебелей с аксельбантами и блестящими звездочками. Но книга с золотыми розами сразит их. Стоп! Остановить боевой марш и прекратить мещанские танцы! Здесь вал из золотых роз!

Тайный поэт впадал в неистовство всякий раз, как приходилось закрывать сосуд с кровью сердца, из которого он черпал свои стихи, и идти биться на балы, ферейновские праздники, пивные фестивали и карнавальные увеселения.

— И это тоже в порядке вещей, — успокаивал его папаша Пешель. — Помни афоризм Германа!

Когда Станислаус возвращался в такие ночи к себе в каморку и просматривал собранные стихи, ему часто казалось, что многое написано только во имя рифмы. И он начинал вычеркивать такие сочетания, как даль — печаль, мука — разлука, кровь — любовь, и наносить на бумагу свои мысли и чувства, выражая их в свежих, незатертых словах. Его наивность ограждала его от новых разочарований. Он переживал счастье открывателя, которому дважды сделанное открытие во второй раз доставляет такую же радость, как в первый. В такие минуты его чердачное обиталище превращалось в волшебный дворец. Он забывал о времени, он забывал, что борется за обладание Лилиан. Это были хорошие минуты жизни.

Великий дух века говорил с ним, и он переливал его голос в рифмы, в музыку стиха. Утром он расплачивался за эту тайную страсть усталостью, ощущением пустоты в голове, и следующая ночь нередко повергала его в страх, в лихорадочную спешку. Он слышал гул шагов наступающих полчищ фельдфебелей и подгонял себя — надо быстрее, быстрее и не так тщательно оттачивать снаряды золотых роз.

В одну из вдохновенных ночей, исполненных счастья, он написал письмо в издательство: «Милостивые государи, не останьтесь глухи к звону незнакомого колокола…»

Близилось рождество. Станислаус заложил снаряды золотой розы в орудийный ствол, другими словами, попробовал сунуть их в щель почтового ящика на главном почтамте городка. Щель оказалась недостаточно широкой. Это была жалкая щель почтового ящика главного почтамта. Чиновник в окошечке, где принимались бандероли, бросил пачку колокольного звона на весы. Стрелка весов задрожала. Два с половиной килограмма стихов; их извлек из себя Станислаус на протяжении многих и многих ночей. Горечь и тайные слезы — шестьсот граммов; повторные мотивы — на грани отчаяния — триста тридцать восемь граммов. Жажда мести и забота о хлебе насущном — почти целый килограмм.

Теперь можно встретить рождество со всеми его волчьими ямами. Сбережения Станислауса ухнули на покупку горжетки из меха серебристой лисы, которую он накинул на белую шейку Лилиан. Очередных взносов за заочное обучение по «методу Ментора» он не сделал.

Если бы Иисус-младенец знал, сколько гусей ежегодно отдает богу душу, чтобы люди праздновали его рожденье, он бы остался на небе у своего отца! Когда на спиленных елках затрещали, распространяя вонь, сальные свечи, в доме у Пешелей, как и повсюду, запели песню о «тихой, святой ночи». Лилиан заставили сесть за пианино и тоненьким дрожащим голоском вести мелодию. Сложив крест-накрест руки, папаша Пешель жужжал: «Прекрасное дитя с кудрявой головкой» — и воздевал верующие очи к потолку, ибо небо было от него скрыто многими этажами и квартирами других жильцов.

— «…Аллилуйя ангелам…» — пел Станислаус, перелистывая книгу, которую получил в подарок вместе с прочей рождественской дребеденью и пятипфенниговыми сигаретами. Книга называлась: «Когда же наконец вернутся к нам немцы?» Речь в ней шла о бедных неграх Южной Африки, которым так ужасно жилось без заботливой любви немецких опекунов. Грустная книга!

Поющий голос мамаши Пешель то крепчал, приближаясь, то слабел, доносясь издали:

— «…Спи-и-и, да сни-и-и-зойдет на тебя небе-е-есный по-о-о-кой…»

Она деловито носилась взад и вперед и поливала жарящегося в духовке гуся жирным коричневым соусом. Скворчащая в кастрюле красная капуста подкрашивала «небесный покой» довольно-таки земными тяжелыми запахами.

— Славный праздничек, — кряхтя, сказал папаша Пешель, собираясь всхрапнуть после обеда и удобнее устраиваясь на семейном диване.

А Станислаус тем временем читал об участи несчастных негров, которые влачили рабское существование под игом некоторых иностранных государств. Они молили небо о возвращении немцев во что бы то ни стало! Угнетенные негры ждали Христа и его рождественского гусиного жаркого.

Одна только Лилиан не разделяла рождественского покоя и сытости всей семьи. Она примерила новый костюм, накинула горжетку из меха серебристой лисы и, стуча высокими каблучками, вошла в комнату. Станислаусу пришлось пойти с ней погулять. Станислаусу пришлось в качестве гарнира к серебристой лисе до самого вечера бродить с Лилиан по улицам и останавливаться у витрин, чтобы Лилиан могла любоваться своим отражением в зеркальных стеклах.