Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 65

Я мог бы рассказать ей, какая она была осенью двадцать лет назад. Сумрак. Стелются туманы. Внутри церквей после полудня ничего не разглядишь. Площадь залита водой. Кафе и гостиницы позакрывались, владельцы их подсчитывают летние прибыли или убытки, прислуга разъехалась по глухим селеньицам в Кадоре, ухаживать за деревенскими девушками или помогать на ферме; в церквах, обычно пустующих, очереди к исповедальням (нагрешили — каются), гондолы зачехлены от проливных дождей, «колыбельные катафалки»; вода хлюпает на осклизлых сходах к тусклым каналам; и нечего делать, разве что пить или совокупляться; самый высокий в Европе процент самоубийств.

— А по мне, так здорово! — рассмеялась она, и я могу сказать что здесь, что ниже: было это, когда мы с нею оказались наконец вдвоем в Венеции, по ее слову, «отличном» городе. Пинг-понговое, то есть обратное, воздействие, которое оказывало на меня это восхитительное существо, относилось ко всему окружавшему ее образу жизни и было помножено на него. Даже дом ее отца в своем роде восхищал меня: просторный, роскошный, с олимпийским плавательным бассейном, с двумя теннисными кортами, один с дерновым покрытием, другой бетонированный; три машины, собственный самолет, на котором он летал сам, но «обещал» мне, что и она может летать; свой собственный аэродром. И мне пришлось бы написать целую статью, чтобы передать то вездесущее техасское ощущение жизни, которое вызывал у меня родной штат Кристабел, ощущение, прямо противоположное ее ужасу перед провинциальной замкнутостью Техаса.

Для меня высшим обаянием Техаса был его необъятный раскрепощающий простор, его дивно целостный круговой окоем: ты не просто видишь небо, у тебя перед глазами все время весь небосклон, и никакой узник восточных штатов не поймет этой радости, не испытав ее. Прямая, как выстрел, дорога уводит за горизонт, и сразу хочется сказать: «Поехали!» Поднимешь глаза — и сразу хочется взлететь на этом самолетике, умчаться в Мексику, в Вест-Индию, на Тихий океан. Из средоточия пространства Техас покачивает на толстом, узловатом шнурке полдюжины карибских стран целый южный материк, точно браслетный брелок с побрякушками.

Пространства определяют своих обитателей. К примеру, российское сознание самозабвенно устремлялось в бескрайние дали унылых обломовских степей — Гоголь, Тургенев, Лермонтов, Гончаров, Чехов, — а между тем первые покорители американских прерий взрастали, озирая схожие пустоши. Разница та, что русский простор крепил веру в судьбу, смирял дух и высвобождал беспредельное созерцательное воображение. Простор американский сбрасывал судьбу со счетов, разнуздывал дух и давал волю отчаянной предприимчивости. Я, разумеется, говорю о том блескучем, как новорожденный жеребенок, американском ощущении свободы, упорном, дурацком и неукротимом своеволии, которое нигде в Америке не проявилось столь властно, дерзко, грубо, себялюбиво, безоглядно, бестолково и беспочвенно, как на всем огромном протяжении низовья Миссисипи, от Каира до Мексиканского залива.

Ну, и хватит о моем юношеском отношении к Техасу (и к Усадьбе Паданец). Мне казалось, что тут я достиг прекрасной ясности, пока я не сделал поневоле три открытия, из которых явствовало, что наше взаимное притяжение было куда двусмысленнее, чем я предполагал. Во-первых, я недооценивал хитроумие Боба-два; во-вторых — глупость Леоноры; и уж совсем упустил из виду эгоизм моей любезной Крис — но вот однажды осенью, в прекрасный субботний вечер мы с Бобом сидели отдыхали между сетами у бетонированного теннисного корта.

Он стал расспрашивать меня относительно, как он выразился, моих видов на будущее. Журналистика? Это ведь не очень-то надежная профессия? Ему так показалось, или я в самом деле решил обойтись без университетского диплома? В самом деле? Странно. Это при том, что мать — профессор? Тут я попытался замутить воду. Ну, я вообще-то проучился год в Дублинском университете и собирался пойти в Лондоне по юридической части, но и отец мой — совладелец газеты, и двоюродные деды были журналистами, вот и меня потянуло к этому занятию. Я собираюсь стать лондонским журналистом-международником.

— Собираешься? — сухо переспросил он. — Это можно долго прособираться.

— Что ж, мне и не к спеху. Кой-какое состояние у меня есть.

— А в чем состоит это состояние — позволительно спросить?

(Наверно, подумал я, именно такой вопрос отцы дочерей на выданье задают всем новоявленным воздыхателям.)

— Состояние состоит в земле, домах, недвижимости. Наследственное. По европейским масштабам меня можно считать хоть и скромно, но все же обеспеченным человеком.

Он поднял брови, отчасти заинтересованно, отчасти скептически, отчасти же с обычной американской дружелюбной готовностью воздать должное и оценить по заслугам; затем последовало предложение. А почему бы мне, например, не продолжить университетское обучение прямо здесь, в Штатах? У него широкие знакомства в политических, в академических кругах. В Хьюстоне (Техас) он уж точно может меня пристроить. Сам-то он учился в Остине (Техас), окончил университет, потом четыре года был в правлении. А может, я хочу где-нибудь подальше? В Калифорнии, а? Скажем, в Сан-Диего? У него есть хорошие друзья в Сан-Диего. Он лично вполне может рекомендовать Остин, так сказать, из первых рук. Крис пока что выбрала Хьюстон. Естественно, улыбнулся он, в Даллас не захотела. «Какой же интерес учиться в колледже неподалеку от родного дома! Я вон тоже…» Я, разумеется, предпочел бы в Хьюстон, следом за Крис. И, разумеется, не сказал ему этого.

— А если тебе понравилось в Новом Орлеане, так можно и в Тьюлейнский. Перед тобой, — он добродушно хохотнул, — весь мир на выбор. Ты подумай, подумай. — И добродушно похлопал меня по спине. Прямо реклама техасского добродушия. — А если в принципе согласишься, остальное я беру на себя. Будь уверен — я могу это устроить. — Он хвастливо подмигнул мне. — Да я все что угодно могу устроить.

Я сердечно поблагодарил его. Да, он, вероятно, мог «устроить» все что угодно.

— Чего там, — усмехнулся он, — мы же с тобой оба Янгеры. Кровная родня.

Тогда-то и появилось у меня к нему нечто вроде недоверия. Я посмотрел на бассейн за кортом. Крис прыгала с вышки, делая двойное сальто. На лету свернулась зародышем. Оказаться вместе с нею в Хьюстоне. Я взволнованно сказал, что подумаю. Он от меня не отставал, в конце концов уговорил выбрать Хьюстон и, как я теперь понимаю, с сугубым удовольствием выслушивал мои благодарные излияния, между делом «устраивая» мою судьбу. Действительно, с его подачи Хьюстон согласился терпеть в моем лице аспиранта из Европы, вознамерившегося изучать историю техасской журналистики. Он, правда, умолчал о предложении совершенно обратного свойства, которым жена его между тем порадовала Крис. Предложение восхитительное, только чтоб никому ни слова, пока все не будет улажено до точки: на будущий год, конечно, в Париж, а теперь, для начала, ее переведут из Хьюстона в другой, восточный колледж.

Это контрапунктное скерцо забавляло Боба-два тем, что я его целиком приуготовил. Своими постоянными разговорами о Европе я внушил его дочурке иллюзию, будто Drang nach Osten («К востоку, юная дева!») должен быть ее первым шагом, поправкой к прежнему Drang nach Хьюстон. Нью-Йорк, Радклифф, Брин-Мор, Уэлзли, какой-нибудь такой восточный университет — это для каждого южанина или южанки зримый выход на европейские просторы, раз уж он или она туда собрались, хотя что там такое в Европе, чего нет в Америке… С характерной осмотрительностью католика и консерватора он сделал ход конем. Он уговорил ее продолжать учебу (с европейским прицелом) не совсем на Востоке, а в «средневосточном», как он называл его, городе: за семьсот миль от нью-йоркских искушений, в Сент-Луисе, названном в память благочестивого святого Людовика IX («Французского»), основанном в тысяча семьсот шестьдесят таком-то году, с двумя университетами — она, естественно, пойдет в католический; в городе, как мне предстояло выяснить, который славится своим немецким пивом и немецким оркестром — сплошной Бетховен и Гайдн, — частными собраниями немецких художников-экспрессионистов, своим зоосадом, романисткой Фанни Херст, парой замечательных архитектурных творений Луиса Салливана — на городском кладбище; достопримечательным черным гетто за рекой и превосходной монументальной шпилькой работы Сааринена: Сент-Луис, Врата Запада. В общем и целом, с точки зрения заботливого отца, весьма и весьма дальновидно. Пусть-ка молодые люди поживут вдали друг от друга; будет время все рассчитать, понаблюдать зорким глазом отцовским, а там уж и решать. Изобретательно и вместе остроумно. Будь я юнцом, каким выглядел, я бы взъярился и вышел на прямой разговор. Крис так и хотела, увидев, что мы остались на бобах. «Да я его застрелю!» — сказала она. «Погоди!» — отозвался я. Любовь силком умудряет. Я указал ей на два его просчета. В разлуке любят нежнее; а нестерпимая скорбь разлучения прежних времен стала умеренной печалью благодаря телефону и самолету. Он потерял на этом дочь. А я обрел возлюбленную-полудевочку — с тем чтобы лелеять ее, пестовать и наставлять, дарить ей свободу и чувствовать с нею свободным себя.